[50]
НА ПЛЯЖЕ
— Зачем эти люди точат ножи? — спросил я Марианну и обратил ее внимание на группу юношей под деревьями, которые действительно точили ножи: они сбились в крепкую кучку, думал я, но вот только не учли одного — длинные лезвия иногда вырываются за пределы их круга и сверкают под солнцем, ах, как неосторожно они делают свое тайное дело! Кто знает, кроме этих юношей, зачем они точат ножи? Ведь стоит кому-нибудь из отдыхающих на пляже увидеть сверкающее лезвие ножа, как тут же на пляже поднимется паника. И паника будет вполне естественна, ибо занятие этих юношей подозрительно со всех точек зрения.
Зачем, спрашиваю я Марианну, они точат свои ножи? Зачем на виду у всех, будучи недостаточно крепкой организацией, людям, которые не постигли в совершенстве мастерства тайного затачивания ножей, так легкомысленно рисковать каким-то, видимо, давно обдуманным и тщательно разработанным эффектом, непременно эффектом, иначе зачем они точат ножи? Затачивание ножей наверняка приведет к каким-то дальнейшим действиям со стороны этих юношей после того, как ножи будут наточены достаточно, для того чтобы совершить свою работу. Не долго думая, я отважился на довольно рискованный шаг: я решил подойти к юношам и предупредить их, что я и вот она, Марианна, уже знаем, что они здесь делают, но если они, то есть юноши, которые точат ножи, разойдутся, предварительно закопав свои орудия в песок, то все окончится благополучно.
И вот я подхожу к плотно, почти плотно сбившимся в кучку юношам и, тронув за плечо ближайшего ко мне, обращаюсь к нему со словами предупреждения. Но что я вижу! Что вижу я в центре круга, куда мне удалось втиснуться, боже, что я вижу: на песке, залитом кровью, свернувшись калачиком, лежит моя Марианна. Я оборачиваюсь, я смотрю, я осматриваю пустынный пляж и нигде, нигде я не вижу Марианны, и вообще на пляже, который чудовищно разросся во все стороны, я не вижу ни одной живой души: пусто вокруг меня, и только нож, холодное лезвие ножа, приставленное к моему горлу, выводит меня из одиночества: возьми, говорят мне юноши, возьми этот нож и наточи его как следует, наточи его так, чтобы горло, по которому ты легко проведешь лезвием, запело бы от этого нежного прикосновения, ибо мы, молодые люди, знаем, что делаем, а ты, старый человек, давно потерял себя, потерял свою Марианну, да и вообще всех на свете, как ты уже убедился: ведь пляж пуст, пуст до самого горизонта.
— Но скажите, — уныло спрашиваю я у них, — скажите мне, кого вы собираетесь резать, ведь вокруг нас никого нет, а Марианна мертвая?
— Мы будем резать друг друга, — отвечают мне юноши, и действительно я вижу, как напротив меня один юноша вонзил свой нож в грудь другому и тот упал на песок и, докатившись до моих ног, спокойно сказал мне: вот видишь, старый, глупый человек, тот, кто скорее наточит свой нож, скорее убьет своего ближнего.
И вот я стою и точу свой нож. Но остался только один человек напротив меня. Но и он уже занес надо мной руку с хорошо отточенным ножом.
Валерия НАРБИКОВА[51]
ОНИ
Я продала автомобиль и купила раскладушку. Хорошо, что она без колес. Ее не надо чинить. Просто стоит сама по себе. А утром надо убирать, если пользуешься. Она стояла просто так. Зачем я ее купила? Да просто так.
Не совсем просто. Я, конечно, любила машину, то есть любила ее водить, то есть сидеть за рулем. После автошколы, которую я проходила в течение года, я поняла, что водить машину не умею. Бесполезно. Я позвонила папе и сказала ему, чтобы он меня научил. Я позвонила, он приехал. Но сказал вот что: возьмем Леру и поедем.
Мы поехали. На заднем сиденье сидела моя двухлетняя дочка, рядом папа, я вела его машину. Ужас. После этого дня мне уже было не страшно. Это он за это отвечал. Хороший.
И я полюбила водить машину, но я о ней не заботилась, просто сидела за рулем. Заведется — поеду. Не заведется — поеду — не на своей.
После инфаркта Саша мне говорит: отвези меня в банк, я хочу с тобой. Я говорю: хорошо, но ты понимаешь, у меня сломан термостат. А что это, спрашивает он. Это, понимаешь, такая штука, которая охлаждает, а если она не работает, то у нее внутри все кипит. Ну и что, — говорит Саша. Ничего. Просто туда надо наливать жидкость, воду. А в Москве пробки, когда стоишь, особенно кипит. Так давай возьмем воду и будем наливать. Две, три бутылки. При малых оборотах.
Так все и сделали. На Садовом кольце машина, конечно, встала, и они стали гудеть. Ну что вы гудите, все равно я не поеду, у меня кипит. Вот остынет, и поеду.
Эта машина ехала, когда ей было надо. Сама по себе. Как кошка. Но умная. Под мостом ни разу не сломалась. И тут я ее продаю. Другу одного художника из Новгорода. Я хотела на это дело потратить час. Оказалось — день.
У меня был паспорт. Но он был разорван пополам. А потом склеен скотчем. И гаишники не хотели регистрировать автомобиль. У меня было мало времени. Я очень рассердилась, что они тупые и не понимают. А они, наверное, просто устали. И тут в этом ГАИ я увидела нормального мужчину, даже красивого, то есть у него было просто хорошее лицо, он смотрел мне в глаза. Я его спросила: вы начальник ГАИ? Он сказал: да. Вот, говорю, вы мне и нужны. И он меня привел. Это был большой кабинет, а не затраханное окошко, как внизу, которое открывает и закрывает лейтенант.
— Понимаете, — говорю я, — у меня был очень ревнивый муж, он меня любил, и я его, он паспорт мой порвал, чтобы я не уехала, я его склеила. Вот видите. Но этот паспорт, я им редко пользуюсь, русским паспортом, я много путешествую, вот мой иностранный паспорт. Он говорит: я понял, но чем я вам могу помочь?
Объясняю, что там внизу капитан, он мне не верит, хотя компьютер говорит о'кей, а капитан не говорит о'кей. Хотя посмотрите: все цело, московская прописка не разорвана. И этот нормальный человек говорит: пойдемте со мной, он вам скажет о'кей.
Неужели у нас только начальники хорошие, то есть только нормальные мужики бывают нормальными, когда они начальники, а все остальные ненормальные, что ли? Они хорошие, потому что их никто не трахает через окошко, им можно смотреть в глаза.
— Говорят, ты известный писатель, — говорит дочка, — а Ельцин хоть одну твою книжку читал?
А потом этот «плохой» в окошке получил мой номер от автомобиля, а перед этим я его разрезала на такой жуткой машине, как на гильотине. И все так делают. А потом эти ненужные номера выбрасывают в мусор. И все так делают. И тогда я говорю плохому: можно я возьму этот номер с собой? И вдруг этот плохой стал хорошим. Он сказал: возьмите. Потому что там были цифры. Числа. 92-95. Я купила новую машину в Париже, самую дешевую, в 92 году, и до 95-м она не ломалась, пока мой муж не разорвал паспорт. Что-то в этих числах есть, правда?
СУЩЕСТВА
Ведь это совсем разные существа.
Женщина. Конечно, она не человек, просто такое существо.
Мужчина — существо.
Дети — совсем другие существа.
И все живут в одном царстве.
И женщины, и дети, и мужчины встречаются, обнимаются, целуются.
Они же рождаются, то есть выходят на свет, прямо из живого тела, прямо из мамы! Сначала мама — их домик, а потом они уже сразу — артисты. И дочка спросила, что такое матриархат. Я ей рассказала про слонов. Что через двенадцать лет папа-слон уходит. А мама остается главной среди слонов, оберегает всю семью, с ней дети, родственники.
Или евреи, например, у них безразлично, кто папа, главное, чтоб мама была, они считают, что они по крови — как мама. И дочка поняла, что матриархат — это как у евреев и у слонов. Они очень древние. И евреи и слоны. Не вымерли.
А пингвины делают это на льду в темноте и откладывают одно яйцо. И папа ничего не ест, он наоборот, у него в ногах лежит яйцо, он его греет своим теплом, а потом они, эти папы, жмутся тысячами друг к другу, чтобы было потеплее и чтобы потом из яйца вылупился ребенок — это патриархат. Там папа заботится о жизни.
Конечно, все становится быстрее и быстрее — то ли мы совершенствуемся, то ли летим! Кто мы? Люди, пингвины, слоны летим! И в Нью-Йорке я объясняю Регине, рассказываю про свою коллекцию time to destination. Говорю, вот это самолет, из него падают люди, так бы они разбились, но под самолетом — ковер-самолет — вот он, и они падают и не разбиваются. «Да ты что!» — «Ну да». Самолет. (Это я так рассказываю.) Под ним ковер-самолет. Ведь технически в Америке все возможно. Но ты в это поверила, как ребенок, поэтому все это есть и будет на самом деле, Регина.
Но вот все-таки они, эти пингвины, которые делают это на льду в темноте и ничего не едят совсем, — они мучаются или им хорошо? или они мучаются... или им хорошо... или они мучаются... или им хорошо
или они мучаются
или им
ЧАСЫ
Я их теряла. Дешевые, дорогие — в общем, они терялись, часы. Дочка мне дала пластмассовые часы, водонепроницаемые. Я ее спрашиваю: «Мяучка, они ходят?» — «Да вот, мамочка, они идут». Они ходили как-то странно. Они могли идти, потом встать. Стоять на месте. Потом опять пойти. Даже целую неделю ходить точно, а потом вдруг опять встать. Очень интересно. Но я путешествовала и не могла на них рассчитывать. Главное, вот еще почему я не носила часы — потому что всегда со мной был он. Он их всегда и носил, эти часы, а я себе могла позволить ходить без часов. И это я у него спрашивала: сколько сейчас времени? И он всегда знал, он отвечал — например, три часа ночи, спи. И я спала. И тут вдруг я осталась без часов. Это был просто какой-то кошмар — остаться без часов, мне даже не у кого было спросить, сколько сейчас времени? такая пустота вокруг, такая серость. Не сумерки, а просто как будто совсем не было времени, ну сколько сейчас времени? часы стоят. Они идут. Идут на месте.