счастье!
Это море будит неутолимое желание слиться с ним в нерасторжимом соитии, покачиваясь в одном ритме, и впитывать его в себя, покуда оно не станет тобою, а ты не станешь им. И слушать всю жизнь и после жизни его расслабленное и благодарное: люблюлюблюлюблюлюблю. И страсть делается неузнаваемой, и нежность судорогой сводит горло.
Я дарю тебе Ю, чтобы ты не боялся любви.
Ю подарит тебе любовь, и ты побежишь, раскинув руки навстречу волне, радостно льнущей к ногам, и будешь шептать: я тоже, я тоже люблю тебя, Ю...
И кто бы ни был рядом с тобой в тот момент, это будет твое признание мне. И всю жизнь и после жизни будет звучать для тебя протяжное и горько-сладкое: люблюлюблюлюблюлюблю... Это будет и мой голос.
Я дарю тебе Ю...
Валерий ПОПОВ[63]
СЛУЧАЙ НА МОЛОЧНОМ ЗАВОДЕ
Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Все было спокойно. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился. Он пошел к телефону-автомату, набрал номер и стал ждать.
— Алло! — закричал он. — Алло! Подполковник Майоров? Это я, Брошкин. Срочно вышлите машину на молочный завод.
Брошкин повесил трубку и пошел к директору завода.
— Что это у вас тут... стреляют? — строго спросил он.
— Да это шпион! — с досадой сказал директор. — Третьего дня шли наши рабочие и вдруг видят: сидит он и молоко пьет. Они побежали за ним, а он убежал и в творог залез.
— В какой творог? — удивился Брошкин.
— А у нас на четвертом дворе триста тонн творога лежит. Так он в нем до сих пор и лазает.
— Ясно, — сказал Брошкин, чувствуя, что ничего не ясно.
Тут подъехала машина, и из нее вышли подполковник Майоров и шесть лейтенантов. Брошкин подошел к подполковнику и четко доложил обстановку.
— Надо брать, — сказал Майоров.
— Как брать?! — закричал директор. — А творог?
— Творог вывозить, — сказал Майоров.
— Так ведь тары нет, — сокрушенно сказал директор.
— Тогда будем ждать, — сказал Брошкин, — проголодается — вылезет.
— Он не проголодается, — сказал Майоров. — Он, наверное, творог ест.
— Тогда будем ждать, пока весь съест, — сказал нетерпеливый Брошкин.
— Это будет очень долго, — сказал директор.
— Мы тоже будем есть творог, — улыбаясь, сказал Майоров.
Он построил своих людей и повел их на четвертый двор: там они растянулись шеренгой у творожной горы и стали есть. Вдруг они увидели, что к ним идет огромная толпа. Впереди шел пожилой рабочий в очках.
— Мы к вам, — сказал он Майорову. — В помощь. Сейчас у нас обеденный перерыв, вот мы и пришли.
— Спасибо, — сказал Майоров, и его строгие глаза потеплели.
Дело пошло быстрее. Когда творога осталось килограмм двадцать, из творога выскочил человек. Он быстро сбил шестерых лейтенантов. Потом побежал через двор, ловко увернувшись от наручников, что лежали на крышке люка. Брошкин побежал за ним. Никто не стрелял. Все боялись попасть в Брошкина. Брошкин не стрелял, боясь попасть в шпиона. Стрелял один шпион. Вот он скрылся в третьем дворе. Брошкин скрылся там же. Через минуту он вышел.
— Плохо дело, — сказал Брошкин. — Теперь он в масло залез.
Евгений ПОПОВ[64]
СТАЯ ЛЕБЕДЕЙ, ЛЕТЕВШАЯ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ЕГИПТУ
В нудном осеннем оцепенении двигался через мост над великой сибирской рекой Е. красный трамвай отечественного производства.
И ехали в том трамвае многие: кто — с работы, кто — никуда. Люди как люди.
А за окном разливалась невиданная красота сибирского пейзажа: белая вода, сизые скалы, серое небо, пестрые леса. Но многим на эту красоту уже было начхать! Ко всему привыкает человек, и все на свете ему приедается, и нельзя его за это винить.
И сидел среди прочих людей, у окна, молчаливый мужчина в форме майора наших Вооруженных сил. Мужчина этот внимательно и долго смотрел в окно, а потом вдруг разорвал трамвайную тишину зычным командирским голосом:
— Гляньте, товарищи! Гляньте! Стая лебедей летит по направлению к Египту! — И застучал толстым пальцем по вагонному стеклу, повторяя: — Стая лебедей! Стая лебедей!
И все вдруг — тоже! Дивно быстро засуетились, кинулись к окошкам:
— Где?! Где?!
— Там! — Майор торжественно поднял палец. — Там! Там! Вот! Они! Они уж поднимаются! Они уж все выше и выше! Вот уж они превращаются в сияющие точки! Что это?! Они уж за пределами зрения! И они явно берут курс по направлению к Египту!
— А ведь действительно — они поднимаются все выше и выше! И ведь натурально — они превращаются в сияющие точки! И ведь на самом деле — вот уж и полностью за пределами зрения! И они явно берут курс по направлению к Египту! — гомонили пассажиры.
И тут в трамвае началось буйное веселье. Люди совершенно незнакомые братски обнимались и поздравляли друг друга. В вихре счастья мешались тела и предметы, имущество, личности и некоторые носильные вещи граждан.
Майор был строг. Он, сияя лицом и повлажневшими глазами, стал с ногами на кожаное сиденье и просто сказал посреди праздника:
— Да, друзья. Это — так! Мы стали свидетелями уникального события: воочию увидели стаю лебедей, летевшую по направлению к Египту. И мы обязаны рассказать об этом в широком кругу наших семей, нашим подчиненным и старшим по команде! Ура, товарищи!
И сел. А присутствующие встретили речь майора громкими неунывающими аплодисментами.
— Ура! Ура! Ура! — кричали присутствующие.
Аплодисменты не утихали. Они ширились и местами переходили в овацию. И все хлопали, и все хлопали, и все хлопали!
И лишь один мальчонка, лет десяти, по виду тоненький и слабенький, а на самом деле будущий преступник, как это станет ясно из его последующих действий, был хмур. Он хмуро соображал что-то своим формирующимся умком, тер переносицу. А сообразив, подошел к майору и тихо сказал:
— Дяденька майор! А ведь ты спятил? Да? Так и так твою мать!
И все замерли. А майор отвернулся и не стал ничего опровергать.
Все замерли. Мальчонка показал взрослым кукиш и вышел на следующей остановке по своим надобностям.
ФЕНОМЕН
Лишь только я зашел в скромную пивную «Распутин», как там на меня сразу кинулся обнимающий человек советских лет с орденами и медалями.
— Милый ты мой! Ваня! — кричал он. — С Новым годом, новым счастьем! Ты — человек! Люблю цыган! Ты — цыган, и ты — человек! Да здравствуют свобода и демократия! Да здравствуют цыганы мексиканского происхождения!
— Помилуйте, — сильно смущаясь, возразил я. — Но я совсем не Ваня, и я вовсе не цыган, и я далеко не мексиканского происхождения. Я — русский сибирского разлива. Я приехал в европейскую часть бывшей ЭсЭсЭсЭр из Сибири, из города К., много лет назад. Город К. — это город с миллионным населением, раскинувшийся по двум берегам реки Е., преображенной большевиками и коммунистами. Река Е. величаво несет свои воды прямо в Ледовитый океан, куда еще не ступала нога человека: Город К. является одним из важных промышленных центров азиатской части бывшего СССР... Центр культуры, спорта... И так далее...
— Ну и что, что ты из Сибири? — не сдавался мужик. — Я тоже кантовался в Сибири много лет, но до сих пор не потерял идеалов. Все были в Сибири. Друг ты мой! Мексиканский ты мой цыган! Не ты ли торговал конями по донским степям? Не ты ли водил медведя по ярмаркам, вдев ему в нос железное кольцо? Не тебя ли вешала и жгла советская Чека да фашистская гестапа? Друг ты мой! Я — человек черный, хоть и не эфиоп, но даже я... Я даже кожей своей татуированной чувствую: ты — человек, и, следовательно, ты мне брат.
И он заплакал, и он крепко обнял меня.
Услышав слово «брат», я тоже заплакал, и мне сразу же вспомнилось все: как охамели и оборзели почти на целое столетье, как глумились, как выкамаривались, как мучили людей... Да что там говорить!.. Снег, лес, лед, земля, небо — быстрые пейзажи моей милой родины...
Я обнял мужика как родного, и мы постояли с ним, и вскоре я предусмотрительно покинул скромную пивную «Распутин».
А моя слеза упала на пластиковую столешницу, легла рядом с пивными оплёсками, костями, серой рыбьей чешуей.
Полежав немного, слеза скатилась, покатилась и докатилась до слезы мужика, которая была уже около урны, доверху набитой окурками, бумажками, битым стеклом.
И от слияния этих двух слез произошел сильный взрыв: зашатались стекла пивной, посетителей крутануло и развернуло... Из пивного крана била желтая струя...
Говорят, подобные взрывы теперь часто потрясают питейные заведения нашей все еще обширной родины. Раньше, при советской власти, физики объясняли подобные явления АННИГИЛЯЦИЕЙ, а как объясняют сейчас — забыл. Да и какое это имеет значение? Ведь взрывы эти — МИРНЫЕ и обычно не приносят гражданам никакого материального ущерба. Следовательно, подобный феномен не влияет отрицательно на экономику дикого капитализма, в котором обретается наша страна, ныне носящая исконно гордое имя Россия. И мы, следовательно, вполне можем примириться с его существованием, господа и товарищи, товарищи и господа... Братья и сестры.
Вячеслав ПЬЕЦУХ[65]
Из цикла «Я И ПРОЧЕЕ»
Я И ПЕРЕСТРОЙКА
Сейчас я расскажу, как рухнула перестройка. Точнее, пока еще не рухнула, но обязательно рухнет в результате допотопной формы семьи и брака, которая господствует при реальном социализме. Объективности ради нужно оговориться, что вообще история знает немало случаев, когда препоной великому свершению послужила сравнительно чепуха; взять хотя бы случай с императором Петром Федоровичем, который не осуществил своей преобразовательной миссии только по той причине, что несколько раз прилюдно отчитал супругу Екатерину за ее неистовый темперамент.
Весь прошлый год я работал над проектом радикальной экономической реформы, которая, по моим расчетам, должна была вывести страну на рубежи полного процветания, и, что дороже всего, в самый короткий срок. Эта работа несколько затянулась; я предполагал закончить ее к зиме и таки закончил ее к зиме, но только иного года, потому что после Октябрьских праздников я крепко закеросинил. Жена моя, Вера Степановна, кое-как смирилась с этим запоем, поскольку ежу, как говорится, было понятно, что я несу нечеловеческие нагрузки: работа на заводе, работа по дому, да еще каждый божий вечер я отправляюсь на кухню и сажусь за свой революционный проект, над которым корплю чуть ли не до утра. Вот только Вера Степановна по субботам и воскресеньям никуда меня не пускала, когда мне особенно требовалось расслабиться от моих сумасшедших будней; встанет, бывало, в дверях с молотком для отбивания мяса и говорит:
— Субботу и воскресенье — это отдай сюда!
Долго ли, коротко ли, закончил я свой проект. В ночь с 3 на 4 декабря этого года я поставил последнюю точку, положил рукопись в папку с шелковыми тесемками, походил в обнимку с ней по квартире, вдоволь насмотрелся на себя в зеркало, какие они, значит, бывают, русские самородки, и спрятал папку на антресолях. Я с самого начала решил свою работу как бы замуровать, потому что отлично представлял себе самоизничтожительные последствия, попробуй я ее протолкнуть в верхах, чему «в истории мы тьму примеров слышим»: взять хотя бы пример с первым нашим воздухоплавателем Кузьмой Жемовым, которого неоднократно пороли за изобретение махолета, но цивилизованные потомки обязаны были знать, что плодоносящий российский ум не дремал даже в самые паскудные времена. Однако по зрелом размышлении я все же решил сделать экстракт из своего проекта и послать его ребятам в Совет министров, вернее, во мне тщеславие просто-напросто взяло верх.
Чудны дела твои, Господи: я послал пакет в понедельник, а в субботу мне уже позвонили; приятный такой, моложавый голос поздравил меня с субботой и сообщил:
— Сейчас с вами будет говорить Николай Иваныч.
Во мне мгновенно что-то вспыхнуло от радости, гордости и ощущения себя государственным человеком; должен сознаться, что если бы этим звонком завершилась судьба моего проекта, тщеславие мое было бы стопроцентно удовлетворено. Я, конечно, скорчил физиономию и замахал свободной рукой, давая жене сигнал, чтобы она подошла к параллельному аппарату и таким образом убедилась бы в том, что ее муж отнюдь не малахольный мечтатель, а прямой государственный человек.
— Здравствуйте, Александр Иваныч, — вдруг говорит Николай Иваныч, — как настроение, как дела?
Я отвечаю:
— По моим сведениям, все нормально.
— Что-то я о вас раньше ничего не слыхал, — продолжает речь Николай Иваныч. — Вы где работаете: в Академии наук или у Абалкина в институте?
— Я, — отвечаю, — так сказать, практик и непосредственно занят на производстве.
— А степень, звание — это как?
— С этим у меня просто: расточник пятого разряда — тут вам и звание, тут и степень.
— Ну что же, это тем более интересно. Так вот, дорогой Александр Иваныч, надо бы встретиться, серьезно поговорить. Ваши идеи нас крепко заинтересовали, но есть в вашей записке ряд, я бы сказал, темных мест, которые требуют авторской расшифровки. Так как вы насчет встретиться, серьезно поговорить?
— Я готов, — отвечаю я и делаю жене глазки: дескать, знай наших, дескать, пятнадцать лет ты со мной прожила, Вера Степановна, так и не сообразив, с кем ты их, собственно, прожила.
— Тогда, может быть, не станем откладывать это дело? — говорит Николай Иваныч. — Давайте сегодня и встретимся; мы, разумеется, машину за вами вышлем...
— Я готов, — отвечаю я.
После этого опять подключается приятный такой, моложавый голос и сообщает:
— Машина будет через пятнадцать минут, номер семнадцать — двадцать четыре.
Положив на место трубку, я весело поглядел на Веру Степановну и отправился одеваться. А Вера Степановна взяла молоток для отбивания мяса, встала в дверях и, по обыкновению, говорит:
— Субботу и воскресенье — это отдай сюда!
— Ну, ты вообще! — восклицаю я, тем временем влезая в новые чехословацкие башмаки. — Ты думай головой-то: кто меня вызывает, зачем и в какое место. Это же государственные дела! Сейчас и «чайка» за мной приедет... Не понимаю: при чем здесь суббота и воскресенье?..
— А при том, — объясняет Вера Степановна, — что в позапрошлую субботу у тебя тоже были государственные дела, после которых ты явился в два часа ночи и на бровях! И то же самое машина за тобой приезжала, только не «чайка», а «скорая помощь», — или ты, Александр Иваныч, пьяным делом про то забыл?
— Ну, как же я забыл, конечно же не забыл: в позапрошлую субботу вдруг такая тоска на меня нашла — это я с утра начитался газет про нашу хозяйственную разруху, что, грешным делом, я позвонил одному приятелю, который трудится в «Скорой помощи», и меня забрали по подозрению в сальмонеллезе, якобы напавшем на наш завод. Одним словом, нечего мне было возразить Вере Степановне, потому что тогда явился я действительно в два часа ночи и действительно на бровях.