ется. Он знает свою правду и хочет ее доказать, он стал как огонь над спиртовкой, и все в нем угасло.
Я подошла к этой коробке, открыла ее, и душный запах шоколада ударил мне в ноздри. Запах был старинный, издалека. Темные две конфеты лежали рядышком. Меня как ударило. Я поняла все. Я ничего не сказала Эмке и спокойно закрыла коробку.
Я посмотрела на Эмку совершенно новыми глазами. Она была уже беременная. Она стояла возле стола в своем халатике, пуговицы на халатике уже натянулись. Она посмотрела на меня, она была ненакрашенная, простая навсегда. Я увидела, что она мне больше не подруга. Я старалась не отходить от стола. Мы болтали с ней, как всегда, но она вдруг сказала: «Что ты на меня так смотришь?» После этого я опустила глаза, но Эмка стала говорить мало, все время замолкала, но я не уходила. Я старалась не отходить от стола, и Эмка что-то почувствовала, она стала быстро дышать, теребить пуговицы на своем халатике, и в поисках защиты взгляд ее испуганный бегал по пустой комнате.
И вот дверь хлопнула, мы услышали быстрые шаги Гарри. Он буквально бежал. Эмка не знала, что делать, чего бояться, она вытаращила глаза, и уже слезы стояли в них. Но я до последнего мига не делала движений, чтоб не выдать. Но вот он уже подбегает к дверям, я подбегаю к столу, открываю коробку, и схватила конфеты, и проглотила их одну за другой, и стало больно горлу от больших конфет, и эту обиду я запомнила. Слабый вкус шоколада скользнул в горло, но я запомнила, что больно, и припомню. У меня даже слезы выступили.
Он вбежал в комнату, злобный, поджарый, в своей шелестящей куртке, белый, прозрачный, как спиртовой огонь. И увидел двух женщин в слезах. И как вбежал, так и встал. Он смотрел сначала бешено своими бледными глазами, а мы на него сквозь слезы. Он смотрел, смотрел, но вдруг стал понимать-понимать. Тонкий румянец прилил к его впалым щекам, и тонкие губы у него приоткрылись:
— Ох, какая ты... — присвистнул он.
И тогда я тихонько так, тихонько, как беленькая крыска, дохнула на него:
— Гарри-и...
Генрих САПГИР[70]
Из цикла «РЫБА» (ранние рассказы)
ТРИ ПАРЫ
Однажды женились три пары. И пришли к Верховному Существу, потому что это были не совсем обычные пары — у каждой были свои проблемы.
Юноша-магометанин женился на своем отражении в зеркале.
Мышонок женился на норке, в которой жил.
Жизнь женилась на Смерти.
Прежде чем записать их в книгу браков, которые заключаются на небесах, Верховное Существо спросило юношу:
— Почему ты берешь замуж за себя свое отражение?
— Потому что я вижу совершенство, и мне бы хотелось быть с ним вечно рядом, — скромно потупив глаза, отвечал юноша. — Но по закону шариата я должен иметь еще две жены, а мне вовсе не хотелось бы видеть в своем доме посторонние лица.
— Поставь три зеркала, и у тебя будут три жены, какие тебе надо, — посоветовало Верховное Существо.
— А почему ты, мышонок, женишься на своей норке? — спросило Оно мышонка.
— Я хотел бы всю жизнь бегать в норку — и обратно, в норку — и обратно! — пылко воскликнул мышонок.
— Шалун, — погрозило ему Верховным Пальцем Верховное Существо.
— Мы будем плодиться и размножаться, плодиться и размножаться... Но на что будут похожи наши дети? — озабоченно сказал мышонок.
— На меховые перчатки, — мгновенно решило Существо своим Верховным Разумом. — Каждый палец — норка и мышонок навыворот одновременно, как и предусмотрено природой.
— А почему вы вступаете в брак? — спросило Оно третью пару. — Вы такие разные, можно сказать, вы полностью противоположны. И что за жизнь у вас будет! Когда один будет гулять, другой будет лежать. Когда один будет цвести, другой будет разлагаться. И как можно нежными розовыми губами целовать свой собственный череп?
— Я иду замуж по расчету, — призналась Жизнь. — Нет мне жизни без Смерти. Кто будет мной любоваться и ценить мои мгновения? Без Смерти мне просто грош цена. Я могу надоесть, в конце концов, самой себе до смерти. А ее не будет.
— А ты, Смерть?
— Я давно люблю Жизнь, — вздохнула Смерть. — Но иногда мне нравится делать ей больно.
— Тогда я кричу как сумасшедшая, — засмеялась Жизнь. — Да и что я за Жизнь без боли!
— Вы настоящая пара, — усмехнулось Верховное Существо. — Шерочка с машерочкой. Садистка и мазохистка.
— Но, боюсь, союз наш будет бесплоден, — затуманилась Жизнь. — Что может родиться от нашего брака?
— Мысль, — сказало Верховное Существо.
ОЧЕРНИТЕЛЬ
В интеллигентном светлом доме, в семье порядочных людей родился гнусный очернитель. Еще в пеленках, не умея говорить, он очернил родную мать — и черным молоком она его вскормила.
Ребенком проказничал, как сущая проказа, — и все чернил подряд: вот черный кот — и черный пес — и черный дом — и туча черная, которая над домом — всегда.
В школе бессовестно чернил своих друзей — и все они попали в черный список.
Он очернил родных перед отцом, он очернил отца перед родными — всех перессорил... И до сих пор они друг друга с великим удовольствием чернят.
Студентом он очернить профессора хотел, но второпях попались красные чернила — профессор лишился кафедры, друзей, жены — и стал чернорабочим. А все кругом кричали: «Красный! красный!»
Сам очернитель в партию вступил синдикалистов-анархистов, с тех пор и знамя черное у них.
Женился — очернил жену.
Развелся — очернил вторично.
В городе, где он живет, на улицах теперь сплошные негры, но это не африканцы — люди, которых он очернил.
Был казус: местная газета его пыталась тоже очернить, не в бровь, а в глаз — был напечатан фельетон «Профессия такая — очернитель». В отместку очернил газету так, что шрифт нельзя было прочесть и разлепить. Газету перестали покупать. Редактор взял черный пистолет и застрелился. (Вариант.) Редактор насыпал черный яд в свой черный кофе, упал со стула — сразу почернел.
Покойный был глуп и одинок... На кладбище за гробом шагал один печальный очернитель. Навстречу — свадьба: белые цветы, невеста с женихом, оркестр, веселье. Всех очернил и повернул за гробом.
Спокойна эта черная душа. Живет на черной лестнице, спит с негритянкой и читает Блейка перед сном. И ночи черные — не снится ничего.
Рассказывают, черный человек, который явился к Моцарту в тот черный понедельник (ну кто теперь возьмется отрицать?), был родственник его, возможно, прадед.
А черный рынок? А чернуха нашей жизни? А Чернобыль?.. Ну это, брат, ты чересчур, перехватил, такое не под силу человеку. Сам Черный этот морок заварил — всех очернителей высокий покровитель — козел и чемпион по шахматам, где все фигуры черные, все клетки черные — и некуда ходить.
РЫБА
Приморский поселок плыл в желтом предвечерье.
Старушка, которая возилась в саду, зорко глянула на меня и выпустила большеголовую розовую рыбу.
Рыба поплыла, колеблясь неким лилово-розовым призраком над знойным шоссе...
Что-то подсказало мне: не оглядываться. Конечно, оглянулся — рыба стояла в воздухе в пяти-шести шагах.
Я затряс головой: рыба исчезла, старушка — нет, она зорко смотрела над кустами вянущих роз.
Я уверил себя, что почудилось, и пошел дальше в горку — обернулся: рыба следовала за мной, чуть поотстав.
Я быстро свернул за угол и притаился в кустах акации. Рыба важно проплыла мимо — я обрадовался. Рыба вернулась и рыскала, как собака, потерявшая след. Она была явно растеряна.
Мне стало жалко рыбу. Может быть, она долго томилась в голове у старушки — некое неосуществленное желание. И вот счастливый случай, или, может быть, пахло от меня особенно для нее привлекательно (бывает) — рыба вынырнула на свободу и овеществилась.
Я выступил из кустов, показался рыбе — не оглядываясь, пошел вниз по узкому проулку к своей калитке.
Дома я выпил чаю, рыбе дал что у меня было — холодных котлет целую тарелку, все сожрала.
Ночью спал плохо, мешала рыба — то и дело тычется своими костистыми плавниками (или что там еще у нее) в плечо, царапает.
Утром бросил ей полбуханки — испугался — чуть по локоть руку не отхватила, с хрустом стала перемалывать сухой хлеб своей костяной броней.
Задумался я: чем буду кормить чужое желание? Своей плотью? И на что оно мне?
Было бы это желание юной девушки с едва наметившимися сосцами, а то старуха в блеклой кофте, загорелая, как солдат, — шея и кисти рук.
Решил я отвести рыбу обратно.
Не оглядываясь, я поднимался по извилистому проулку, был уверен: рыба следует за мной.
Вот и белая стена дома, розы за ребристым штакетником. Хозяйка, как и вчера, мутно смотрит на меня — сквозь.
Рыба поплыла к ней, обернулась своей тупой мордой. Теперь они обе — рыба и хозяйка — смотрят на меня. Да полноте, так ли уж стара и непривлекательна эта пожилая женщина?
Во мне поднималось что-то, не больно ломая мои ребра и сжимая внутренности, — вдруг серо-серебристая длинная рыба выскочила из меня — и я ощутил себя пустым, как пакет.
Она вращала моими зеленоватыми глазами, во рту ее двигался мой язык — я узнал свой недостающий зуб, она что-то говорила — какие-то пустяки... Я чувствовал себя совсем сплющенным — без содержания, как консервная банка на трамвайном рельсе.
Хозяйкина рыба обрадовалась моей — карие с желтизной очи удивлено остановились, по извилистой губе скользнула улыбка. Обе рыбы как-то противоестественно прыгнули навстречу друг другу — и с яростью стали пожирать друг друга, давясь, обжигаясь, со свистом всасывая мозги и потроха.
Ни обо мне, ни о какой женщине — молодой или старой — уже не было и речи, мы просто могли не существовать.
КУКЛА
Купили Кукле куклу.
Обрадовалась Кукла, что куклу ей купили: большая, розовая — больше самой Куклы, больше ее мамы — та тоже розовая и большая, но не такая большая и розовая. Как же Кукле с куклой играть? — тяжелая, не поднимешь.
Вызвала мама по телефону подъемный кран. Приехал подъемный кран под окна — майна! — подняли куклу, поставили.
Поздоровалась с ней Кукла, показала кукле двор, песчаный откос за двором, где бездна начинается. Буквы М и Ж на соседнем доме. А подругу свою Катю показывать не стала — Катя в это время замуж выходила за Клоуна, а Куклу не позвала. Нашла за кого выходить! Ее Клоун все игрушки на соседней улице перепортил — и не мужчина вовсе.
Стала Кукла с куклой играть, будто кукла — ее дочка и не слушается, а она ее по розовой попке ремнем — ата-та, ата-та! Тогда кукла говорит: «Ах ты так!», села и съела девочку, прямо всю в себя запихала, с ногами.
Как село солнце, снова подъехал подъемный кран — вира! — уложил куклу спать. Уложила мама и Куклу на правый бочок (ту Куклу, которая была мамой и которую съела кукла-дочка, которую подъемный кран спать уложил).
Стала Кукла сны смотреть. Один посмотрела: неинтересно, на второй билеты купила, а смотреть не стала: повтор, только название другое, а третий — ничего. Смотрела, смотрела — дошло до самого интересного места, где голову рубят, отрубили голову, крови! — целый таз, как от свиньи — и ей несут: пожалуйста, это вашей куклы кровь. Страшно стало — проснулась: «Не хочу сны смотреть, хочу кошмары наяву».
А давно уже день стоит — просто ночь для удобства днем считать стали, все равно светло. Мама по улицам бегает — большая, розовая — и хлеба нет, то есть он есть — вот, в булочной продается, на полках белые булки и кирпичики черного лежат, а купишь — ничего в руках: ни белого, ни черного — ужас, настоящий кошмар наяву. А кукла стоит у стены, усмехается алыми губками.
«Вот ты какая! — схватила ее Кукла-хозяйка и стала трясти. — Мало того, что свою мамочку съела. Отдавай хлеб в ладони. Не то вызову по телефону бульдозер, он тебе голову отрежет».
Стала кукла расти, расти. Как большая розовая башня телевидения стала. Полетели с башни булки и кирпичи — все бегут, ловят, радуются. А Кукла ловить не стала и своей маме строго-настрого запретила: нечего перед этой куклой-башней унижаться.
Тут несчастье случилось: упал кирпичик на симпатичного щенка, отдавил ему хвостик. Заскулил, заплакал щенок. Бросилась к нему Кукла, подхватила на руки: «Лучше бы мне тебя купили вместо этой вредной куклы, которая свою мамочку съела, которую подъемный кран спать уложил, которой во сне голову отрубили, которая сделала так, чтобы хлеба не стало, и которая теперь розовая башня, она нам всем хлеб дарит, а мы его брать не будем!»
И пошли они вместе: Кукла-девочка и щенок, не оборачиваясь.
Правда, после этого, говорят, щенка хулиганы утопили — вот беда-то, горе! — а Кукла тоже выросла, но это уже потом — после сказки. Выросла девочка, большая, розовая, мамочке своей на несчастье.
А телевизионная башня до сих пор стоит — некому ей голову отрезать. Где же такой, выше неба, бульдозер найдешь?