Граница На Замке, но враг не дремлет. На маневрах мы впервые в истории успешно применили массированное использование воздушных десантов и танковых соединений. Каков будет наш ответ, если это применение использует панская Польша или боярская Румыния? Наш ответ: сегодня на замке граница, завтра — вся республика.
Начнем с центра. Товарищ Скрыпник правильно предложил наименовать его районом сплошного ПВХО СРУ. Столица Радяньской Украины будет на замке через три месяца. Для этого потребуется четыре мероприятия:
1. Переселение населения с верхних этажей домов на нижние, желательно в подвалы и полуподвалы.
2. Размещение на верхних этажах и крышах свыше четырехэтажных домов артиллерийских и пулеметных гнезд для огня по аэропланам, парашютистам и городу.
3. Сознательное приобретение всеми гражданами противогазов Зелинского — Куманта последнего образца. Обратить внимание резиновой промышленности на производство масок для дошкольников и лиц грудного возраста.
4. Ударная ликвидация в черте города всех зеленых насаждений как мешающих быстрой дегазации.
Товарищ Косиор напомнил о ПТО СРУ. Есть, товарищ Косиор! Намечены два мероприятия:
1. По периметру внешнего обвода укрепрайона в радиусе не менее 25 километров разместить в лесистых зонах на удалении не более 25 километров друг от друга железобетонные огневые точки с вращающимися бронебашнями. В бронебашнях установить луч смерти инженера Цериовича. Обеспечивает полное уничтожение танков и живой силы на расстоянии свыше 25 километров. Близлежащие села и города в целях маскировки не эвакуировать.
2. Там же построить не менее пятидесяти насосных станций для полного заболачивания предполья на максимальную глубину.
Товарищи Чубарь и Петровский улыбаются. Верно улыбаетесь, товарищи! Часть насосных станций мы соединим с городской канализацией — пусть враг понюхает, как пахнет его смерть!
ОБОСНОВАНИЕ МЫСЛИ
Придет в голову мысль, скажешь ее вслух, и тебе припечатают: парадокс. А так как сейчас мне в голову приходит очередная мысль, то для страховки, чтобы не припечатывали, я дам ей подробное обоснование.
Мысль такая: Маяковский удивительно похож на Тургенева.
Начнем с внешности. И Маяковский, и Тургенев были рослые, представительные, что называется, интересные мужчины. Однако имелась у них в лице какая-то слабина, из-за которой ни того, ни другого без оговорок не назовешь красивым.
И в характере у них была какая-то вялость, почти безволие. Громкость и скандалы Маяковского всего лишь попытка слабого человека скрыть свою слабость. Безголосый Тургенев отыгрывался на письмах, где матерился с большим стервенением.
И Маяковскому, и Тургеневу не везло с женщинами. Случайные романы мало их радовали. Главную часть жизни и тот и другой состояли в браке втроем, то есть при уже сложившейся семейной паре играли в третьего лишнего. И того и другого промискуитетно терпели за знаменитое имя, за связи, просто за деньги.
Разговоры про дочь Тургенева от мещанки неприятно напоминают разговоры о сыне Маяковского от мексиканки.
Ни у Маяковского, ни у Тургенева никогда не было близких, личных, бескорыстных друзей.
И Маяковский, и Тургенев начинали как поэты, и поэты хорошие. Правда, Тургенев вскоре перекочевал на прозу. А так как Маяковский прозу писать не умел, то понес такую рифмованную околесицу, что хочется изменить цитату и сказать: а что, если это проза, да и казенная?
Мировоззрение и у Маяковского, и у Тургенева было податливое. Маяковский успешно припал к советской власти и служил, как умел. Во времена Тургенева ближайшим аналогом советской власти был Добролюбов. Тургенев изо всех сил старался припасть к нему, но Добролюбов его гнал. Если бы Тургенев жил после революции, то победившая советская власть не прогнала бы его, а заставила гнать других.
Что он, вероятно, бы и проделывал, ибо, подобно Маяковскому, отличался редкостной недоброжелательностью к собратьям. Если Маяковский поносил Бальмонта и Северянина, Ахматову и Цветаеву, то Тургенев всю жизнь искал, как уесть Толстого и Достоевского или портил стихи Фету и Тютчеву.
Конечно, Тургенев не застрелился, как Маяковский. Однако если бы Маяковскому подавали руку все братья Гонкур и если бы за границу его выпускали так же запросто, как Тургенева, то и он ничего бы с собой не сделал.
И Маяковский, и Тургенев при жизни и долго потом заслоняли собой более глубоких и талантливых современников. Именно в силу такой своей заметности оба вряд ли пережили бы тридцать седьмой год.
Судите сами, парадокс или не парадокс, что Маяковский удивительно похож на Тургенева.
НИКОЛАЙ ВТОРОЙ
За Шестнадцатой станцией на верху по берегу дыры. Нырнул — и вынырнул в Аркадии, на Ланжероне. Или не вынырнул. Исполком заколачивает дыры досками. Доски растаскивают.
Здесь поселился бывший император с семьей. Сначала всякий бегал к нему порвать на себе тельняшку. В домик летели куски ракушечника. Царь, не боясь, выходил и всем объяснял:
— Рабоче-крестьянский суд вынес мне и моей фамилии полное оправдание.
Хуже, что каждое утро с Отрады выныривал бывший генерал-адмирал Брусилов и требовал объяснений за проигранную войну.
— На то воля Божья, — говорил ему император.
— Какая воля! Да я каждую Божью ночь из-за этого спать не могу, — Брусилов с воем бросался вниз головой в дыру.
И бывший капитан бывших шаланд Севастопуло, сдававший царю домик, —
когда западный ветер нес холодную воду,
и ему смерть как надоедало валяться на пляже, —
и обрушивал на жильца смесь наглого добродушия и умелого глотничества.
Сегодня я проходил мимо и видел, как Севастопуло, пришивая к царской крыше снесенный ветром кусок толя, подложил под рейку — всем на прочтенье — бумагу:
СЕКРЕТОРНАЯ
На станции Секреторная никто их не встретил. Сталин легко спрыгнул с подножки и кошачьей походкой направился к станционному зданию. Он успел убедиться, что там нет ни начальника, ни кассира, ни телеграфиста, а Ворошилов еще спиной вперед тяжело выползал из вагона, вцепившись обеими руками в древко правого поручня и беспомощно перебирая ступеньки короткими ногами. Плечи ему оттягивал огромный круглый мешок.
— Никого, — сказал Сталин.
— Никого, — пусто отозвался Ворошилов и вдруг прибавил: — Ты как хочешь, а я пойду.
— Куда? — удивился Сталин.
— На завод. К немцу. — И заверил: — Примет, у него забастовка.
Сталин долго стоял на перроне, глядя, как с одной стороны по пыльному шляху удалялась паукообразная из-за мешка фигура главнокомандующего, а с другой — коробчатые очертания уменьшавшегося поезда.
МАШКОВ
Машков, хороший «Бубновый валет», но не столп отечественного искусства, неожиданно получил приглашение из Колумбии: персональная выставка в Боготé.
Машков покрутил глобус: тропики. Не поверил, но все-таки покатил в Петроград.
Колумбийский консул подтвердил, что ошибки нет, выдал бумаги и посоветовал одеваться теплее: в Боготе, как в Петрограде.
Машков решил, что его дурачат и отправился на этюды под Обоянь. Там он и услышал об Октябрьском перевороте.
Мы знаем, что стало с Машковым потом, вернее, как ничего с ним не стало.
Но никакое воображение не может представить, кто бы он был в Колумбии:
основатель национальной школы или ненужный экспатриант,
ярый авангардист или салонный комплиментщик,
опасный революционер или величественный консерватор.
Вся эта история придумана для того, чтобы развенчать воображение.
ГИТЛЕР
В сентябре 1945 года я с группой советских журналистов должен был посетить Гитлера. С сохранившими форму адъютантами он размещался на небольшом теплоходе, причаленном к берегу Эльбы.
Замешкавшись с одеванием, я опоздал и, войдя в каюту, оказался один на один с Гитлером. Видимо, ему надо было выговориться до конца.
— Я не хотел жестокости! — кричал он, расхаживая взад-вперед. — Во всем виновата дезорганизация транспорта. Что сказать, когда женщина с грудным ребенком мечется по улице под бомбами! Я сделал миру прививку против войны!
КУЗНЕЦ ИГНОТАС
Жил в селе Папиле кузнец Игнотас. Всем славный был парень — и ростом вышел, и с лица пригож, и работы не бегал. Одна заминка: прожил на свете двадцать девять лет, а жениться вот не сумел. Забоялся он. Добрые люди знают: когда холостому тридцать стукнет, хер у него отваливается. Осталось Игнотасу до тридцати три недели, не выдержал он, бросил кузню и, как челнок, засновал по земле литовской.
И Трúшкяй прошел и Грúшкяй,
и Детишкяй и Ребятишкяй,
и Григишки и Вúкавишки,
и Пильвишкес прошел и Шишкес,
и Любавáс и Явáс,
и Плунге и Крянге,
и Кедайняй и просто Едайняй.
А за день до тридцатилетия встретил в селе Пукучяй девицу Ону. Всем взяла Она — собой ладная, с лица ровная, нравом кроткая. Единственная беда: родилась в один год, один день с Игнотасом, а до сей поры замуж не вышла. Добрые люди знают: когда девке тридцать исполнится, хер у нее вырастает. Страху она натерпелась, хоть из дому прочь. Да только Сваёне вот-вот отелится. Где ж тут бежать?
Увидел Игнотас Ону, увидела Она Игнотаса, поняли вдруг: судьба. Ксендза позвали, соседей, какие нашлись, свадьбу сыграли. Только гости ушли, Сваёне телиться стала. Притомились они с гостями, намаялись и со Сваёне, свалились с ног и заснули. Наутро проснулись, и что?
У Игнотаса хер отвалился, у Оны хер вырос. Сделался парень девкой, а девка парнем. Горевать? А хозяйство-то ждет — сено косить, картошку окучить, морковь проредить, корм скотине задать, попоить, подоить — тосковать некогда. А вечером после ужина схоронила Она Игнотасов хер у забора. Сели они рядком и давай утешать друг друга — хорошие были люди. И решили, что можно и так прожить. Год не прошел, Игнотас дочку родил, Она выкормила. Только слабая девочка-то была, преставилась скоро. У забора, где Она хер схоронила, дуб вырос, в три обхвата, высокий, сейчас стоит.