[76]
ПОПУГАЙ
Он так страдал от своей попугайной сущности... Собирался бороться. Каждый день клялся начать новую жизнь:
— Вот с этого дня, вот с этого дня я решительно, я решительно начинаю, начинаю новую жизнь, новую жизнь.
Сжимаясь в маленький зеленый комочек, он с ужасом прислушивался к шагам. Дверь открывалась. Превращаясь в зеленый сгусток ненависти, он ждал подхода Человека. Человек надвигался. Бешено колотилось красное сердце Попугая. Он шептал:
— Теперь никогда, никогда не буду повторять за этим пигмеем его гнусные человеческие слова.
Гигантский Человек, Дядя Достань Воробушка, стучал стальным пальцем по железным прутьям клетки, произносил:
— Попка дурак.
Неведомая, чудовищная сила кидала к самому куполу клетки Попугая, и он бешено вопил:
— Попка дурак!
Так жить он больше не мог.
Он написал записку, в которой сообщил все, что думал о Человеке. И подпись: «Зеленый Попугай. Зеленый Попугай».
Взломав дверцу клетки, он бросился в открытую красную пасть кошки. Кошки.
ЗАКАВЫКА
Искал повсюду свой восклицательный знак. Куда запропастился? Шарю в карманах, разыскиваю в ящиках стола. Много всяких запятых, двоеточий, многоточий. Вопросительных знаков уйма. Лежат крючками в углу, девать некуда. А восклицательный знак пропал. Вот закавыка!
Знакомые советуют:
— Крикни «ура»!
Я стараюсь:
— Ура.
Они недовольны:
— На конце отсутствует восклицательный. Сплошная точка. Ну что ты будешь делать! А я трудился, искал.
— Начни с какого-нибудь «да здравствует», — говорят. — А на конце этот знак восклицательный и присобачь. Так просто.
— Ох! — говорю я.
Тут все обрадовались — нашелся восклицательный знак.
ПЕРЕМЕНЫ
Каждый человек составлял единое целое со своей рамой. Так уж повелось, было принято. На улице, в трамвае, на работе его сопровождала персональная рама. Летела вроде бы независимо, но чувствовалось, что привязана к хозяину невидимыми нитями.
Дело было не только в импозантности. Речь шла просто об удобствах. Придя домой, можно вешать себя на стенку, на гвоздике отдыхать от дневных забот. И в смысле жилплощади меньше места занимали. Прохлаждались рядышком с деликатесно-праздничным натюрмортом, дышали хвойным воздухом бок о бок с мишками-лесорубами, перекидывались двумя-тремя галантными фразами с Прекрасной незнакомкой, следующей в своем ландо в дореволюционное поместье...
От любви лезли на другую стенку, срывались стремглав с гвоздя, рамы кривились, подвергались царапинам, вмятинам. Что не мешало появлению детишек. Детские колясочки везли свежие поколения обрамленных, окантованных младенцев.
Но самое из ряда вон выходящее только начинается. Сегодня во двор прикатил грузовик. Привезли многотонную глыбу. Из мрамора. Сосед мой — умнейший человек. Всегда нос держит по ветру. Предчувствую, настает эпоха постаментов.
Андрей ТАТ[77]
Из цикла «НАСТРОЕНИЯ, НАБЛЮДЕНИЯ, ВЫМЫСЛЫ,РАЗМЫШЛЕНИЯ, СИТУАЦИИ»
«Один ученый-филолог...»
Один ученый-филолог, в звании академика, чрезвычайно любил плести из слов кружева. Для этого у него был даже специальный крючочек. Как только выдастся свободный час — бухнется в глубокое кресло, очки на нос, трубку в зубы, и давай плести.
Жене своей, даме уже в летах, никакой иной одежды, кроме как своего изготовления, носить не позволял. Так и ходила она, прикрыв свои обширные прелести кудряшками его слов. В зимнее время, однако, накинуть на плечи норковую шубу ей не возбранялось.
«Говорят, в селе Коломенском...»
Говорят, в селе Коломенском клопы ничем, кроме размеров, не отличаются от местных жителей. Карабкаются по стенам, словно маленькие матросы — по мачтам корабля, прыгают с потолка, живут в диванах и под обоями. По ночам кусаются и пьют кровь. Среди них мужчины и женщины; встречаются плешивые и бородатые старики. Ползают абсолютно голыми. Крестьяне цинично размазывают их по стенам и морят химикатами. Дети играют насекомыми в оловянных солдатиков.
Из цикла «В НАШЕМ ПОДЕРНУТОМ РЯСКОЙ ПРУДУ»(сказки для взрослых, на корешках фольклора русского настоянные)
КУРОЧКА РЯБА
Ни на небе, ни на земле, а где — и не представить, не скажу чтобы жили, но были дед да баба. После долгих стараний появилась у них рябая девка по имени Курица. Время тогда еще только началось и было по-младенчески странным: то кувыркалось, то прыгало на одной ножке, но большую часть свою проводило во сне. Так что трудно сказать когда, но, войдя в возраст, девка пропала, а появилась с яйцом на ладонях. Яйцо было золотым. Дед с бабой рассвирепели и стали это яйцо бить смертным боем, нечто предчувствуя. Из сил выбились, а яйцо знай себе блестит. Усталые все трое повалились на пол и заснули. А в это время, вдруг, из неведомых пространств, серой, стремительной кометой — Мыш явился. Хвостищем своим яйца ненароком коснулся и исчез. Тут-то, как говорится, «и отделил Бог свет от тьмы».
Старуха с дедом давай рыдать, девка же Курица их утешает:
— Родители вы мои почтенные, не извольте расстраиваться. Мне яйцо нести понравилось. Я вам другое снесу, простое, которое легче разбивается.
Глупая девка никак не могла понять, что предки от ностальгии плакали.
КОЛОБОК
В одно из времен обуял старика, со старухою жившего, голод. Пищи же в доме не было. Крепился долго старик, а затем говорит:
— Слушай, женщина, подруга моя от сотворения мира, сосуд нечестивый, но жаждущий, я понял, что голод меня обуял, а пищи в доме нет. Ты поскреби по сусекам да по амбарам своим. Авось наскребешь какой съедобной пыли. Из пыли же этой ты испеки мне маленький круглый хлебец — колобок.
Послушалась старуха, соскребла с себя все, что соскребалось. Сдобу же сию замесила и колобок испекла.
Красивый колобок получился и румяный, но сиял он светом холодным.
Постелила старуха на подоконник салфетку, петухами вышитую, а промеж петухов колобок положила, дабы остыл он чуток. Но только дед оскалил оставшиеся зубы свои, чтобы в бок колобочный впиться, — хихикнул тот, в крапиву свалился да по тропе покатился.
Обомлели старцы и застыли, как на пожелтевшей фотографии. Колобок же знай себе по лесу катится.
Повстречалось ему на пути созвездие Зайца. Вот Заяц ему и говорит:
— Хорош и румян ты, колобок, но светишь светом отраженным. Съем я тебя.
Хихикнул колобок, подпрыгнул, ударился в заячий лоб и покатился дальше. Заяц же обомлел и застыл, как на пожелтевшей фотографии.
Подобные же трюки проделал колобок с созвездиями Волка и Медведя. С Лисой, однако, этот фокус не прошел. Только подпрыгнул колобок со злорадным хихиканьем по направлению к лисьему лбу, как смышленая плутовка разинула свою пасть и шалуна проглотила.
— Смотри-ко, баба, — дед говорит своей старухе в это время, — луна-то с небосвода куда-то подевалась.
— Не беда, старик, — баба ему в ответ, — ничего с шалуном нашим не случится. Бойкий он малый и не мытьем, так катаньем опять на тропе объявится.
Только старик довольно крякнул в ответ, как вновь луна засияла. Лиса же, потирая ободранную задницу, уныло домой возвращаться стала.
Елена ТВЕРДИСЛОВА[78]
ЗА ЧЕРТОЙ
Овраг был хорош: спускаясь, испытываешь чувство подъема, как будто летчик или каскадер, — столько нерастраченных сил, утолишь разве что за пределами, в мире неизведанном и легком, словно прикосновение, а вышло — музыке учить в детском саду, пению, подчеркивала, чтобы придать профессии значение. Кому интересно, твоя жизнь вроде нижнего белья: рваное — зашей, грязное — постирай, надоело — смени.
За оврагом жила черта: пройти помойку — мешали запахи, неясные тени роющихся — надо сторониться: хозяева. Черта влекла исполнением обещанного, что всегда непременно перед глазами и зовет.
Черта могла, приподняв, отшвырнуть прочь, выплюнуть за овраг, и опять обходи помойку, затыкая нос, жди зов неизведанности. Силу черта показывала умело, опутывала узлом, не туго, и развязывается ведомым лишь ей простым движением пальца. И тогда смейся, пой во все горло, как в детстве, когда родители оставляли ее с сестрой одних, а набедокурят — не наказывали, готов был ответ: от страха! Щадящий режим боязни превращал страх в выходку обстоятельств, которые можно игнорировать, свет погасив в комнате, где беспорядок и уже ничего нет.
Черта знавала вкус раскрепощения, сладостного после насилия. В неясности контура скрывалась плотная сердцевина чего-то. За чертой было единственное, где легко и просто дышалось, невзгоды удивляли малозначительностью, бытие воспринималось на ощупь. И с каждым разом труднее расстаться. Черта обретала вид каната, из которого получалась петля. Неотвратимость отнимала постоянство мечты.
Проснулась от резких голосов: за окном шумели женщины, громко, вульгарно, без нерва, который единственный оправдывает скандал, а следом гуд: вереница грузовиков сновала к оврагу и от него. Помойку засыпают. Вспомнился разговор соседей о новостройке, жизнь медленно, но улучшается. Внутри заныло. Как ни внушала себе, что черты у нее не отнять, неподвластна, уверенность гасла зажженной спичкой: горит несколько секунд, минуту. Дарили благоустроенную улицу, но отнимали черту. Боль — мгновенная и в разных местах, будто отрезают конечности, кромсают внутренности, полосуют кожу. И тут осенило: в ней металась