черта, которой там, за оврагом, не было места. Замерла, ощутив ужас чужой смерти.
Советовала сестра, к которой относилась с иронией: та, имея ребенка, сама нуждалась в поддержке — каждая помогала другой, не видя, что похожи на Бахчисарайский фонтан слез, стоят друг к другу с протянутыми руками. Хорошо, что не вышла замуж и нет детей — в такое отчаянное время вырастет бандит или попрошайка.
Сесть в невыносимую минуту лицом к востоку, расслабиться в любимой позе, закрыв глаза, представить, что стоишь под душем и моешься светом: Он может быть и черным, и красным. — А белый? — Тут нужны тренировки. И лучше после полуночи.
Первый час ночи — самое время! Подвинула поудобнее кресло. Такие длинные ноги, и еще вытягиваешь? Никакого пространства не хватит, — вспомнила приятеля былых времен, о котором неожиданно подумалось за умение говорить комплименты, что сразу его делало внутренне сильным, а ее — уверенной в себе. Скрытая отзывчивость, за что любила, уступила место нервному ожиданию высокомерного подвоха. Слабостью сумел с титанической силой сделать ее несчастной.
Закрыла глаза. Свет во тьме не появлялся — хоть уснет спокойно. И вдруг — крохотная желтая капля, мерцание которой формировало звездочку, приближалась с неимоверной скоростью, летела метеоритом, и вмиг открылся клапан — хлынул яркий, небесный свет. Она подставляла под его струи лицо, полоскала плечи, грудь, не забыть про ноги и спину, испытывала блаженство неприкосновения, которое ровно лилось на нее, щедро омывая всю. Не открывая глаз, положила на диван невесомое свое тело.
А утром... Лежала в постели, в одежде, с чувством приятного пробуждения, как после полноценного сна: нет, высвободит черту, но научиться бы угадывать, что за нею, коль скоро черта существует.
Владимир ТУЧКОВ[79]
ВОСПОМИНАНИЯ О ПОЛЕВЫХ СБОРАХ 1970 ГОДА
А потом они попали в такую неорганическую местность, что паровоз приходилось топить волосами и остриженными ногтями. Поэтому ехали помалу, долго дожидаясь следующего отрастания, нетерпеливо телеграфируя.
Дотелеграфировались! Примчался джип с генералом, а за ним 15 крытых брезентом студебеккеров. Отвезли всех на аэродром, погрузили на три транспортных самолета. Зачитали вводные: в целях отделения интеллектуально развитых особей от недоразвитых каждому в процессе свободного полета предлагается решить математическую задачу и набрать ответ на пульте управления парашютом. В случае правильного решения парашют откроется.
Удачно приземлившихся подобрал студебеккер и отвез в расположение части, где после бани и обеда расквартировали в государственном секторе, объявив на 8.00 предполетную подготовку.
Утром встретили как родных, успевших осточертеть за долгие годы совместного проживания. Комполка раздраженно бросил главному механику: «Не мог задачку потруднее придумать?! Корми теперь эту ораву!» И плюнул в лицо левофланговому, который через шесть секунд после команды «Рассчитайсь!» выпищал: «Двенадцатый».
На этом все и закончилось, поскольку были засунуты в параллельный мир, который не брала даже командирская рация, не говоря уж о телеграфе и почте.
До песни «Гуд бай, Америка» оставалось еще 17 долгих лет. Единственное, что спасало, — возможность повторного попадания снаряда в уже имеющуюся воронку.
РЕКА
Одно дело, когда ее подают прямо к подъезду.
И совсем другое — долго ехать на поезде, сойти ночью, наобум сорвав стоп-кран. И беспокойно вслушиваться: каких-нибудь крыльев или, может, кто тонуть начнет. И так до утра, то есть до часа, когда прочий крик и рев оленей из лесу не заткнут уши. И тогда уже идти к людям. «Где здесь у вас?» — с деланным негнущимися пальцами спокойствием, чтобы слишком не заломили. «Тебе Сосьву что ль? Или Чую?» — «Да мне слова абсолютно безразличны! Где-то же хоть что-то есть?» — «Да на кой тебе? Если б знали, так чего ж утаивать. Старики — те знали. Да все уже утопли... Нет, есть один — Митрич...» И это постепенно перерастает в целый день, в «Зинка открой холера знаем что вчера всё не допили», в какие-то абсолютно бесполезные народные мудрости, в солнце, укоризненно клонящееся к закату, в придорожную охапку сена с поводом ночью слушать ухом направление подземных токов. А утром опять идти к другим, в другие места, с другими названиями, все в том же бесконечном безводном пространстве...
Так постепенно создастся впечатление, что Реке не нужны люди, что им вполне достаточно водить пальцем по стеклу, прижиматься к нему разгоряченным лбом, в жаркий день любоваться рябью нагретых поверхностей... В конце концов, есть таинство колодезного причащения... Простому смертному нельзя видеть Реку. Невозможно! Для его же блага! Ибо ослепнут глаза смертного от ее величия, от ее неизъяснимости, оглохнут уши смертного от ее молчания, отсохнет язык смертного от тщетности сказать что-нибудь о ее облике, или — какой день сказать/спросить, мутнея рассудком от ее, — когда еще ползали ящеры, она была, когда их еще не было, она была. Всегда была (что и требовалось доказать). И будет всегда (что является уже избыточным высказыванием, рассчитанным на совсем уж дебилов, которые рождаются от испивших из Реки, разжижающей их рассудок вечностью. Но в них ничего не втекает, ничего не вытекает. Так и ходят зловонно-печальными болотцами, пересекая магнитные линии Земли, что порой наводит в них ток, которому некуда течь). Первое следствие всегда снимает самые пенки. (В пещере сумрачного черепа капнет капля — далеко слышно, как она и так и этак и о дно, и вспорхнет, и рикошетом от рикошета, пока не всхлипнет напоследок — день закончился. И это бы еще ничего, а то ведь бывает, что мужики в резиновых сапогах помпой откачивают мать-перемать где ключ двенадцать на семнадцать здесь был не брезгуй сука наклонись и по дну пошарь хомут подтекает...)
И мне абсолютно непонятно, как она еще может течь после стольких крещений, набухшая человеческим первородным грехом. Но течет, все равно течет, перенасыщенная всем этим, взвалив все это на себя. Течет, мучась ночными кошмарами. Течет, боясь человека, сворачивая и уходя прочь, почуяв его приближение. И нет для тебя Реки. Больше нет!
ПОЛЯНА
Было их человек двести. В основном мастера спорта и перспективные перворазрядники. Взлетела ракета, и они с общего старта понеслись по надраенной солнечным февралем до рези в глазах поляне — пестрым разноцветьем, отсылая праздного зрителя к июлю и излишествам. Замелькали палки, помогающие быстрее скользить лыжам. Затем разобрались в четыре ряда и всосались лесной просекой, чтобы через некоторое время оказаться в другом месте, в другом времени года, в другом воплощении.
Тренеры и обслуга смотали разметку стартового городка, вырубили динамик, изрыгавший бравурное, молча и хмуро перекурили и уехали на клубных автобусах бог весть куда.
Стало по-прежнему тихо. Единственное, что напоминало, — снег, изрезанный лыжными колеями, который, впрочем, скоро разгладится. Лишь только пройдется по нему утюг вьюги, или проедет каток снегопада, или... как-нибудь еще — ассоциированно с повседневной деятельностью человека, с которой нельзя не считаться, коль ты той же самой породы и физиологии.
Но восхищает то, как стремительно и бесследно эта масса людей (живи они оседло, именовавшаяся бы деревней или улицей) исчезла с облюбованной территории. Как бесследно! Не напрягая природу на долгое и упорное выветривание кирпичной кладки, ржавление проводов и рельсов, гниение дверей и оконных рам, на мучительное продалбливание асфальта травой...
Только что были, и вот уже только несколько апельсиновых корок, которые вскоре расклюют птицы или съест лось. Ни храма Артемиды, ни Колизея, ни пивного ларька, хлопающего на ветру наполовину оторвавшейся дверью.
Здесь не было человека, и, значит, его существование можно принять лишь только как одну из гипотез, но рождающихся не в человеческом мозгу, а в форме иероглифических следов ветра, воды, вспучиваний земной поверхности, контуров облаков, которые существуют прежде всего для чтения, а уж потом для «любования». Которые отнюдь не для кристаллического роста ноосферы по осям координат, поскольку она в силу своей обособленности и самодостаточности стремительно приближается к чудовищной маловероятности и неправдоподобности и уже существует лишь как воспоминание о сне, в котором кто-то назвал тебя человеком и посоветовал ходить на двух ногах...
Если бы не этот штифт, вбитый от темени до последнего позвонка, который по ночам — антенна...
ОСЕНЬ
Когда до зимы еще далеко, значит, это осень. Поскольку и летом и весной зима не имеет ни гносеологических корней, ни мотивированных предпосылок, ни надуманного в долгой разлуке очарования.
А осень — да! — в то время как частые небесные капли в полном соответствии с восточным сводом наказаний на уже лысеющую голову — ритмично и беспрерывно. Тогда и подумаешь, что можно было бы получать в замороженном виде — бесшумно и мягко. И к тому же проложив между линяющей головой и суровым космосом шкурку кролика, сшитую в шапку 57-го размера.
Да, это я. И размер мой. И органичное свойство отваживать живущего на дневной стороне Земли читателя тоже мое. Такой судьбе не рад будешь, если не представишь себя на длинной, залитой солнцем лыжне. И за спиной потрескивающий уют до 1917 года — до разрухи и тифа. А впереди, правда, далеко впереди, плавный, в три-четыре градуса, не больше, склон к поляне, без просветов поросшей ландышами.
И это уже сейчас, пока еще не улетели птицы, взбадривает и заставляет ритмично сокращаться сердце и, словно крыльями, махать легкими, облизывая лыжню водоотталкивающей жировой прослойкой.
Это, видимо, тоже я. Зимний. В пустынном поле. Где начало подмораживать, меня дожидаясь. Ну, здравствуй! Вот и я. Пришел. Здравствуй, изумленная природа. Все спрятавшая и схоронившая. И детям своим строго-настрого наказавшая — сидеть, не высовываться! Здравствуй, такого исчадия ты еще не видывала!