СИМБИОТИК
Памятуя о том, что свет от далеких звезд доходит к нам уже после их смерти, собирался воочию убедиться в существовании уссурийской тайги, где тигры, корень женьшень и симбиоз человека с природой, которая может запросто высосать яд из змеиного укуса, обсеять сжатую голову озимым волосом или еще что-нибудь, что в последнее время стало для него необходимо, как хлеб... как прорыв блокады.
Поэтому в данный момент смолил лыжи, подшивал свежей дратвой дедовы унты, доводил на оселке рыболовные крючки и еще много чего, что его соседям Вяликовым может присниться лишь в кошмарном сне про раскулачивание их коммунальной квартиры. Однако предполагавшийся симбиоз требовал не только физической, но и духовной работы. Поэтому не только перестал здороваться с Вяликовыми — где они, разэтакие, в тайге родимой сыщутся? — но и в ванне стал мыться, не запираясь.
А когда окончательно подготовился: на вокзал стал ходить, расписание изучать, к тарифам примеряться, так даже палец, на пилораме оставленный, как будто отрастать начал. То есть боль в нем какая-то беременная открылась, и ладонь стала сама собой по магнитным линиям земли располагаться. А ночью, когда спал с приоткрытым ртом, то оттуда вместо храпа выходил фосфоресцирующий свет. Правда, может, оттого, что чистить зубы перестал, но вполне вероятны и иные, метафизические, причины. Во всяком случае, с таким феноменом за пределами уссурийской тайги человечество еще не сталкивалось.
И вот счет уже пошел не на месяцы и дни, а на минуты, оставшиеся до отхода плацкартного вагона, где на верхней полке он приготовился к отбытию в симбиоз, намертво сцепив зубы, чтобы не вышибло стартовым рывком, свернувшись в позу эмбриона, упершись подбородком в грудь, а лбом в колени, вонзаясь ногтями в линии сердца, ума и жизни, рассасывая «барбариску» и беспрерывно сглатывая перепады высотного давления, обрастая колеблющимся маревом мгновенно высыхающего пота...
А потом действительно была уссурийская тайга. Были тигры, корень женьшень, величественные закаты, вспенивающиеся нерестящейся рыбой реки, мудрый язык зверей и искренность трав, животворящие дожди и Отец-Солнце, летние купания и лесной чай долгими зимними вечерами... Был симбиоз! Был, а иначе какой бы скотиной я был, если бы пожалел для этого исстрадавшегося и расконопаченного человека пяти строчек красивых слов.
ХОРОШИЕ ЛЮДИ
Создали общественную организацию по изучению генеалогических деревьев Белки и Стрелки — собак, которые на год раньше Гагарина слетали в космос и благополучно вернулись на землю. Подключили к исследованиям широкую сеть бесплатных общественников. Искали долго, не сумев найти общего языка с руководством космической отрасли. Но в конце концов историческая истина восторжествовала. От Белки: два кобеля и три суки. От Стрелки: шесть сук и четыре кобеля. Все упокоены на территории Москвы и Московской области. Внучатое поколение насчитывает 68 особей разного пола, из которых удалось отловить ровно половину: 12 кобелей и 22 суки. Устроили презентацию, передали в хорошие руки. На следующий день отнесли в «Вечернюю Москву» объявление о прекращении деятельности и самороспуске. В течение месяца исковых претензий никто не предъявил. Хорошие люди, до чего же хорошие! Жаль, что таких раз-два и обчелся!
ВЕТРЕНЫЙ ПЕЙЗАЖ С ВОДОЛАЗОМ
Ветер какой-то странный — волнами, словно у них там началась бескомпромиссная борьба добра и зла. То выворотит дуб с корнем, то опять на место поставит. Деревушку за рекой раз пятнадцать то раскатывало по бревнышку, то снова в окнах загорались разноцветные огоньки телевизоров. Все это, конечно, крайне интересно, однако совершенно непонятно — за кем будет последний ход?
Но те, которые живут за рекой, судя по индифферентности, сей максимализм проявления к себе любви и ненависти, по-видимому, считают нормой жизни. Ибо, по их мнению, отклонением следует считать размытость этических критериев, недостаточную артикуляцию отношения к кому-то или к чему-то, отчего возникает пагубная для души невнятица.
Поэтому те, которые живут за рекой, чуть что — за ружье либо за топор. Но для кореша последнюю рубаху снимут, подвернись им под руку в минуту любвеобилия. Непременно уйдешь без рубахи.
Однако и те, которые живут здесь, примечательны в своем роде, который восходит явно не к приматам. И хоть на каждой руке у них по пять пальцев, а на ногах большой не противопоставлен четырем остальным, но праздничная их песнь располагает зажечь костер побольше и тыкать головешкой в обступающую воющую темноту.
Истина, как всегда, находится посередине, где из речной пучины всплывают пузырьки от работящего водолаза — то ли навинчивает гайку на болт, то ли рубит зубилом что-то железное. Его движения, по-видимому, медлительны от осознания себя на фоне вечности, а близость не опасна. Его дом — подводная лодка, а пища бесхитростна, как война.
Птицы шьют осеннюю стаю. Гады, стукаясь о борта, ищут лунку. Те, которые за рекой, видят все прямо. Те, которые здесь, шепчутся по углам. И постепенно их разрозненное бормотанье сливается в: «О, Водолаз! Весной мы топили тебе юных дев. Летом топили тебе жарких жен. Осенью топим тебе увядших пенсионерок. Зимой будем тебе топить дряхлых старух. Не губи наш скот, не топчи посевы. Пошли плодородия и достатка. Сохрани от засухи и огня небесного! И не введи во искушение питейное!»
И все. Других слов они не знают и знать не хотят. И стоит этот мелкий народец на берегу, и трясется как осиновый хвост. На другом берегу стоит другой народец, отражает в глазах проплывающую мимо листву и шепчет свое: «То дождик постылый, // То птиц перелетных помет // В простертую длань небосвод // Роняет. Рожденный кобылой, // Не будешь уже кобелем. // Взойдешь над могилой, // Взойдешь ковылем».
И настолько все это пронимает до слез случайного путника, к коему мы все и относимся, что дождь — в одну сторону, река — в другую, птицы — в третью, люди... Ну а люди, точнее, из людей, как всегда, вышибается дробь высунувшейся из кареты шашкой.
СУДЬБА ПОТОМКА В ОТСУТСТВИЕ ЧЕРНОЗЕМЬЯ
Не только не удостоил, но даже и не расслышал. Продолжал, словно не здесь и не сейчас. Правота была железной, переходящей из поколения в поколение вместе с правом сечь хамов на конюшне. Правда, обилие хамов несколько омрачалось отсутствием конюшни. Поэтому сек в амбарной книге. Амбара, впрочем, тоже не имелось.
Во всем любил неукоснительный порядок. И больше никого. Правда, испытывал гордость за всё, перед чем стояло прилагательное «родной — родная — родное». Но при отсутствии истинных образцов наслаждался исключительно звуками, данное слово передающими.
Слыл, что удесятеряло силы отпущенные. Близких наставлял, в остальных более всего ценил нравственную дистанцию. В близких — имущественную.
Дочь выдал. Сына благословил на возрождение фамильного конюшенного промысла.
Выйдя, оставил светское и врос в халат, что хамов повергло ниц.
Не сотрудничал ни до, ни после, ни с теми, ни с этими ввиду глубочайшего презрения к сиюминутности какого бы то ни было модного поветрия.
За час до кончины слушал «Кальинк'у» в исполнении Штутгартского оркестра. Приводил бумаги.
Уйдя, был выбрит собственноручно.
ДЖАМП
Нос, отдавая дань сырой погоде, попеременно дышал то через левую, то через правую ноздрю. Набухший флюс иллюстрировал эстетическую аксиому XX века: «Симметрия — враг красоты». Еда циркулировала в противоположном направлении. Бурильщики отказывались бурить, ссылаясь на то, что беззвездная ночь обладает теми же самыми качествами.
Швырнул в рюкзак все, что уместилось в три захвата, запалил навигационный огонек сигареты и пошел без дороги, зная, что до рассвета в выбранную сторону будет посуху. Зачем — не знал, но интуитивно чувствовал. Мог лишь сказать: во чреве природы, где воспоминания о старшем брате. Вновь родиться и все забыть.
Это, конечно, было несколько по-иному и проще, чем неосуществленное — войти в землю здесь и выйти на другой стороне. Но бурильщики оказались суками.
Были ветви и стволы. Были ухабы и чье-то уханье. Пергаментный шелест крыльев летучих мышей, ощущаемый умозрительно, и чей-то вспрыск из-под ног.
«В достаточной ли мере это чрево?» — думал он, перебирая в уме все известные ему свойства: темноту, сырость, тряску, сердцебиение где-то под ногами, оболочку или, иными словами, «рубашку», порой крапленую. «Бог шельму метит!» — мелькнула в уже начавшем размягчаться мозгу очевидная ассоциация.
«Да, и еще пуповину утром перегрызть!» — спохватился он, прикуривая очередную сигарету.
Справа обогнали чьи-то шаги. «Братишка, сестренка!» — окликнул он наугад, вослед стремительному удалению. «Слова надо из башки к чертовой матери вытряхнуть. Да и идти побыстрее, чтобы к сроку обессилеть и совсем беспомощным выползти. Чтобы сил только на перегрызание осталось». И начал о первое попавшееся дерево выколачивать из головы все преждевременное, что должно было потом неторопливо накапливаться в гибком детском сознании в процессе знакомства с огромным и непонятным миром.
Дыхание участилось, речь исчезла, шаги стали самоистязающими.
По-прежнему в небе не было ни одной звезды, не было луны, стороннему наблюдателю ничто не предвещало солнце. Чрево было непроницаемым и самодостаточным. Где-то под сердцем тикала мина.
РУССКОЕ ПОЛЕ
Льву Рубинштейну
С гиканьем и посвистом проскакала конница, бренча кольчугами и клацая кривыми саблями. За ней — на двух джипах операторы, сверкая объективами, словно Чемберлен в пенсне. А через полчаса задумчиво пробрело стадо, ведомое вдаль пением пастуха.
А когда еле различимо прозвучал и тут же угас прощальный хлопок кнута, то пейзаж принял свое первоначальное состояние полной готовности к любому контексту.
Вечное, уходящее за горизонт русское поле стало бредить, плавно перетекая из сюжета в сюжет. То вдруг танковая битва. То псовая охота. То ямщик заунывный сквозь снега Пушкина везет. То комбайны дружным строем идут по пояс в кукурузе. То крестьянская лошаденка понуро тянет соху. То дети веселой стайкой в школу. То ночное. То агроном в «газике» с матюгами. То Хлебников, в небо голову задрав, провожая взглядом биплан, придумывает слово «летчик». То волчья стая, преследуя хмельного мужичка на дровнях. То ястреб подмышки сушит на ветру с пронзительным воплем. То зайцы. То мыши. То кузнечики. То заглохший в ночи трактор, и костерок, и тракторист, одичало глядящий в огонь. То студенты понуро ковыряются в картофельных бороздах. То француза гонят дубьем, продрогшего, обросшего, исхудавшего и обносившегося. То паломники бредут с ясным светом в очах. То опричники красномордые нагайками коней по крупам наяривают. То пыль столбом. То из глины ноги не выволочешь. То все цветет, и пчелы. То почтальон на велосипеде, с письмами и газетами: «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Пионерская правда» и «Советский спорт». То рассвет в росе играет. То низкие звезды впервые пронзят ужасом бесконечности. То десятилетний Вова Тучков с портфелем, в котором книжки и тетрадки, кромешным ноябрьским вечером идет домой из Тайнинки, из средней школы N 11...