И хочется догнать этих, которые в джипах, и, твердо глядя в глаза: «Что же вы, козлы, татаро-монголов снимаете?!»
ЭКИПАЖ АТОМНОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ
Посвящается Игорю Холину
У экипажа атомной подводной лодки из-за радиоактивного облучения и длительного пребывания в противоестественной среде редкий волосяной покров на голове и пониженная потенция в теле. Поэтому экипаж атомной подводной лодки не стремится на поверхность, а предпочитает прятать изъяны своего организма в пучине морской, на длительное время уходя в автономное плавание, не откликаясь на позывные и не вступая в радиопереговоры с семьями. Пусть хранят в своей памяти кудрявых и молодцеватых детей, отцов и мужей, некогда прытких и неуемных.
Но когда экипаж атомной подводной лодки при помощи эхолотов и локаторов обнаруживает проплывающее над ним судно или пролетающий самолет, люди вскипают злобой, яростной злобой на кудрявых матросов, на неуемных пилотов. И тогда командир экипажа атомной подводной лодки отдает приказ: «Аппараты — товьсь! По местам стоять! Торпеды к бою! Ракеты на старт!»
И какой бы державе ни принадлежал корабль — вражеской, дружественной или своей собственной, его кудрявые матросы уйдут на дно. Под каким бы флагом ни летал самолет, его неуемные пилоты уже никогда более не увидят своих ненасытных любимых.
А когда экипаж атомной подводной лодки съест последний сухарь и выпьет последнюю кружку воды, то ночью он входит в порт, чтобы пополнить запасы провианта и обиды на кудрявых и неуемных.
Плечом к плечу с обнаженными кортиками экипаж атомной подводной лодки обходит портовые кабаки и бордели. И мочит кудрявых французов. Мочит неуемных американцев. Мочит кудрявых немцев. Мочит неуемных итальянцев. Мочит кудрявых китайцев, неуемных финнов, кудрявых алжирцев, неуемных греков, кудрявых чехов, неуемных поляков, кудрявых индусов, неуемных бразильцев, кудрявых венгров, неуемных русских, кудрявых киргизов, неуемных португальцев, кудрявых албанцев, неуемных сирийцев, кудрявых турок, неуемных нанайцев, кудрявых палестинцев, неуемных фракийцев, кудрявых спартанцев, неуемных македонцев, кудрявых дворников, неуемных плотников, кудрявых домоуправов, неуемных банкиров, кудрявых баранов, неуемных жеребцов, кудрявых болонок, неуемных шпицбергенов...
А как только забрезжит рассвет, экипаж атомной подводной лодки расходится по отсекам, задраивает люки — и на дно. И опять на полгода.
Александр УЛАНОВ[80]
«Время движется...»
Время движется в змее непрерывным течением ее тела. Не шаги, не вращение колеса — еле заметные волны под шершавой кожей и такой же волнистый след. Ахиллес не догонит черепаху — догонит змея, не делая ни малейшего усилия, пребывая и ускользая в каждой своей точке. Время все вмещает в себя, и змея знает все. Она проталкивает себя через узкие пути и бьет внезапно и точно. Голос ее чешуек — шорох пересыпающегося песка.
Время отдыхает, свернувшись в улитке. В ее спокойной мягкости оно видит сны. Самые спокойные из них — под водой, поэтому морские ракушки — самые красивые. Сгустки времени разбросаны по морскому дну, по виноградным листьям, по страницам, прячась в «о» и выдвигая рожки «у».
Когда змея и улитка встречаются, они молчат. Разговор бодрствующего и спящего невозможен. Змея знает улитку, как и все другое. А улитка часто видит змею во сне — вместе со всем ее знанием. Поэтому они улыбаются и ползут каждая своей дорогой.
«Она не любит тараканов...»
Она не любит тараканов, живущих в его квартире, и он предлагает им уйти. Раньше он кормил их, учил читать и писать, они несколько недоумевают, но уходят, все до одного.
Он ходит по квартире и иногда издает вздохи, которые могли бы вытянуть все кишки у селедки. Он думает, что тоскует по ней, на самом же деле ему не хватает тараканов. Интеллигентные существа, индивидуалисты с большим чувством собственного достоинства, не то что муравьи какие-нибудь. Энергичные и динамичные. И неправда, что они холоднокровные — они сухие, как деревянные щепочки. Честное слово, вы только потрогайте. Они связаны с темнотой, а это время — мудрое и теплое.
«Да, ковер-самолет...»
Да, ковер-самолет — это погано. Пыльно, шершаво как-то, вниз ни черта не видно. Плохо управляется. Моль его жрет, ниток на починку не напасешься. И вообще он при полете так противно под тобой изгибается...
Что до больших самолетов, я вообще не уверен, что они летают. Загоняют людей в салон, запирают покрепче, а потом быстренько меняют название на здании аэровокзала, газеты в киосках, пару-тройку домов в городе переставят — выпускают пассажиров обратно и говорят: «Иркутск».
Маленькие самолеты летают быстро, куда ты хочешь, и крутить бочки и мертвые петли на них, наверное, здорово. Но они такие жесткие, так прошибают, перемалывают, царапают воздух, недаром в кожаной куртке пилота есть нечто садистское.
Метла — это отлично! Удобно, компактно, экологически чисто. Можно подмести и точку старта, и пункт приземления. Изготовляется быстро и из легкодоступных материалов (не то что ковер). Вертикальные взлет и посадка — очень хорошо в городских условиях. Надежна (кто когда видел ведьму с парашютом?). Самолет на ней, правда, не догонишь, но даже и в воздухе, наверное, слишком торопиться не стоит. Однако я не уверен, могут ли ею управлять мужчины.
Я летаю просто так, без ничего. При этом приходится делать некоторые движения руками, как при плавании брассом, но это скорее для разгона или для изменения направления, и это не тяжело. Полет не слишком быстрый, зато ни от чего не зависишь и можно летать в любой момент. К сожалению, руки должны быть свободными, и много с собой не унесешь, разве что легкий рюкзак. И в дождь промокаешь — с зонтиком летать очень неудобно. Самое досадное — что никого с собой взять не можешь... Если, конечно, человек сам летать не умеет.
«Между домов...»
Между домов проплывают медленные рыбы. Они заглядывают в окна и шевелят мягкими губами. Ночью они иногда сплываются на свет лампы. Если повернуть выключатель, они еще долго чувствуются там, в темноте. В комнаты никогда не заплывают. Их корм — опавшие листья, вот почему рыб больше всего осенью, а к декабрю, когда начинается снег, листьев на земле почти не остается. Черные, коричневые, серые рыбы гладят друг друга бархатными боками. Им незачем разговаривать.
А на вешалке живет Пушкин, за батареей — Гоголь, в ванной — большой мохнатый кокосовый орех. Он мечтает доплыть до Гималаев, но даже Достоевский из ящика с инструментами не может помочь ему. Иногда из-за дивана хмозенует кульгавый хмыз, гро лапоулится ю олулеет бурдано. Ты повторяешь: «Милейко, почайка, варушка», — и снова подходишь к окну.
Между домов проплывают медленные рыбы.
Александр ФЕДУЛОВ[81]
ГОЛОВА
Жила себе Пустая Голова, никого не трогала. Вдалеке от веселых подруг стояла, дремала посреди лугов, посреди облаков-цветов. Нет, обнаружили! Ци-ви-ли-за-ци-я. Сначала грибники дотошные, любовницы ихние, тещи потом, жены, а вконец и школьники набежали.
Зубки им покажи, облепили. В ноздрях щекочут, веки приподымают. «А ну дыхни!» — пристают.
— Отстаньте! по щипкам разнесете!
Не отстают, неугомонные.
«Сопротивляться — себе дороже», — решила Пустая Голова и дыхнула. И сама удивилась — как все вокруг посинело. Среди лета Зима выпала, повисла клоками. Жуть.
С тех пор окружили Голову Почетным Караулом. На телегу приподняли. Парикмахеров-парфюмеров понагнали. По соседям повезли: «А вот у нас какая Головушка. А не желаете ли — дыхнет в вашу сторону?»
Обогатели. Зачванились. Пустую Головушку уже всякий шут по плечику похлопывает, по грядушке по тележной. «Куклу нашли!» — обиделась Голова. Она хоть и Пустой числилась, но чувства имела, как и все руконогие.
«А вот я вам! А вот я вас!» — и пошла сама по себе гулять.
Испугалось тогда все человечество, пустило вслед шпиков. Понахлынули шпики на большие дороги, на лесные тропинки, на фуникулеры швейцарские. Фурункулами в кустах затаились, конно-пешего останавливают — дыхнуть требуют.
Много понабрали тогда народу, да ни одной Пустой Головушки так и не нашли. Кто ни дунет — ну разве это Зима?! разве ж это Жуть?! Как в воду канула, как в землю зарылась. Чудеса, да и только. Неужто и вправду выродилась, измельчала, по щипкам разнеслась, по шапкам?
СКАЗЫНЬКА
Налетел страх кованым волком, проклятой осиной, задрал спину, зашерстил затылок, задергал губешки, затеребил их по лицу, нежной шелковицей всполаскивая — туда-сюда, туда-сюда.
Ресницы оттопорщились — настороже замерли. Юркнул сон с глаз долой в печь холодную, молчаливую. Ни огня, ни соломинки-солнышка на полу, ни мамки, ни папки, ни голоса, ни скрипа — пустой дом. До самого порога пустой. Пустая до потолка, до самой неуглядной паутины, тишина-дрема по углам занавесками обвисла, затаилась, из зеркала в простенке ладится промельком неуловимым — глянуть не моги! — меж лопатками толк-толк.
Налетел страх — прилепился к стеклу вкрадчивым, слезливым дождеюшкой. Тоску серую нагоняет, слабостью по животу елозит, змейкой вокруг ног обвивается, за окно тянет.
Собака с клюкой да медведь с колуном под рваную яблоньку сгрудились, за ствол схоронились, из мокрых листьев глазками поблескивают, ожидают чего-то. Паук Мизгирь прорехи чинил, чинил сетью белой, жемчужной, — недочинил. Плюнул. Уполз на полати, под крышу. «Не доел, так досплю», — лапы от росы отряхивая.
— Ы-ы-ы, — шажок.
— Ы-ы-ы, — полшажка. Далеко до двери, а и за дверью-то что?