— Ы-ы-ы, — то ли — «Я свой», то ли — «Прочь с дороги!» — Ы-ы-ы, — нудит, себя слушает, заговаривает. Подтянул трусы, напоролся на стручок — торчит торчмя, смеется: «Что, страшно?» Двинул его по роже — только пуще затрясся, со смеху лопается: «А ты меня под печь, под печь, зассыха!»
Выскочил за дверь опрометью, через сени, не глядя, наружу, на крыльцо. Куры под навесом толкутся лениво, дождь перестает, воробьи на яблоне хорохорятся. И совсем не темно еще кругом. Дома скользят в сады, блещут крышами. За домами бугор светится. По бугру солнце зелеными полосками перебегает. Над бугром облака выгибаются, кочевряжатся, как мужики с гулянки расходятся нехотя.
По завалинке подобрался к окошку, заглянул внутрь. Вон и стол на месте, и шкаф, и кровать, и печка белеет. И нету никого. Откуда там кому и быть? Жалко, юлу не захватил — вон она, там, под столом валяется. Потоптался. Сел на ступеньки, обхватил колени. Да ну ее, юлу. Скучно только. И прохладно. Вжался в ноги, задрожал глазами. Ну и пусть один! ну и пусть! ну и пусть!..
Забылся — о луже-океане, о красном солдатике в черных лямках на переправе, о зеленой пушистой гусенице-драконе с красным рогом, о сладостной бесконечности всего, которая торчит в нем, согревая до корней волос.
Что ему страх со сна! Деревяшка, полешко новогоднее. Рах...
Старый — новый рах.
Наталья ФОКИНА[82]
КАЛИТКА В НЕБЕСА
Когда я встретила его впервые, он сидел на моем крыльце и строгал дощечку.
— Я к тебе за гвоздями пришел, — сказал он негромко.
Стоял тихий вечер, и деревья над нашими головами слегка покачивались.
— А на что тебе гвозди? — спросила я.
— В небо калиточку делаю.
— А на что тебе в небо калиточка? — спросила я опять.
— Чтобы люди смеялись, — ответил он и продолжил свою работу.
Я вынесла ему гвоздей.
— Пойдем, — говорю, — чаю попьем. С вареньем малиновым.
— Работа не терпит, — говорит он, — небо людей заждалось, а я только первую дощечку строгаю.
— Темнеет уж, — говорю, — ночь скоро. Потерпит, чать, до завтрева небо. Пойдем в дом.
— А нешто в доме ночи нет? Али чайник у тебя вместо солнца, — говорит он и смеется.
Я стою у порога, к двери прислонилась и слушаю его смех. Первые листья как птицы щебечут над головою тонкими, живыми голосами.
Он смеется, и я смеюсь. Стоим на пороге и смеемся оба. Даже говорить не надо.
— А может, тебе и петли на калитку дать? — говорю. — Вон с двери этой снимем, все равно скоро лето.
— Нет уж, — говорит, — дверь ты при себе оставь.
И мы опять смеемся, и пьем чай с малиновым вареньем.
Васька сказал мне сегодня, будто видел его на улице. Будто он шел и раздавал людям цветы, а из рюкзака у него за спиной торчали три выстроганные дощечки.
Я выбежала его искать, а его уж и след простыл. Одна только бабушка с цветочком сидит под деревом.
— Не грусти, — говорит, — дочка, авось и по твоей улице пройдет.
А сама улыбается, да так светло на меня глядит — чистый ангел!
А он и впрямь назавтра на улице моей появился. Выхожу наутро — сидит на крылечке и как ни в чем не бывало дощечку строгает. Весь в лепестках яблоневых и стружках.
Дострогал дощечку и к другим пристраивает — много ль еще осталось. А меня и не видит.
Подхожу и рядом сажусь на ступеньку.
— Здравствуй, — говорю.
— Здравствуй — отвечает, — засоня.
— Нет, — говорю, — не засоня я. Я тебе пироги пекла к завтраку. Без пирогов, как и без небес, люди пропадают. Вот сделаешь ты в небо калиточку, а я на небе пироги печь буду: для людей — с картошкой, а для ангелов — с яблоками. Чать, скоро уж?
— Чать, скоро, — говорит. — Видишь, как яблони цветут в этот год — небо чуют. Слышишь, как птицы поют — им-то до неба рукой подать. Да и пироги твои давно уж небом полны. Аль не чуешь?
Прищурился и на небо смотрит, а глаза блестят из-под ресниц аки солнышко.
— А где твоя калитка стоять будет? — спрашиваю. — Посреди забора али во дворе каком?
— Прямо, — отвечает, — посередь мира стоять будет. А забор тот мы сами и есть. А места не скажу никому, а то придут злые люди и дверь поставят железную, не видать тогда небу калиточки.
Сидит он на моем крыльце и дощечку строгает, а я в доме пироги пеку.
— Пойдем пироги есть, — зову.
— Нет уж, — говорит, — сперва дощечку дострогаю. Твоей души на много пирогов хватит, а моей — всего-то на одну калиточку.
Во дворе шумел листопад, и яблоки по ночам падали с тихим шорохом, будто ежики возятся в саду.
А когда упало последнее яблоко и листья под деревьями почернели, он пришел, грязный и усталый, с калиткою на плечах. И мне на миг показалось, будто он на ней, как на плоту, плывет по небу, а не идет по грязной осенней дороге, и холодный ветер гонит его по невидимым течениям неба.
— Здравствуй, — сказал он мне, присаживаясь на ступеньку. — Вот и сделал я калитку в небо. Одной только досточки недостает да одного гвоздика. Только и хватило души моей, что на одну калиточку, да и то не до конца. Гонит ветер меня, как последний листок. Пора уж небу приблизиться, да нет силы у меня на последнюю досточку, на поперечную, что небо с землей соединять должна.
Поднялся он через силу.
— Подожди! — кричу и бегу в дом за яблоками.
Набрала полный подол, выбегаю — а нет его. Только ветер дверями незапертыми хлопает.
А ночью под шепот дождя увидела я за окном, как во сне, что стоит посередь земли всей калитка; по обеим сторонам лес да поле, да и все как полагается; а откроешь ее — и увидишь небо. И людям всем добрым сквозь нее небеса открываются, зовут да манят, да сердце добром радуют. И я в ту калитку вошла и проснулась на небе, среди птиц, зверей да ангелов... с полной тарелкой пирогов, с самоваром да банкой малинового варенья.
А люди да ангелы вокруг меня чай пьют с вареньем да с пирогами. Только его возле нет.
Но слышу я голос средь всей небесной радости:
— Души твоей на много пирогов хватит, а моей — «на одну только калиточку».
И увидела я его, как висит он последнею дощечкой поперечною, что небо с землей соединяет, и люди входят на небо, а его будто и не замечают, будто и надо так, чтоб висел человек поперечной досточкой, небо с землей соединяющей, острым гвоздем к калитке прибитый, с руками да ногами израненными.
И побежала я сквозь небо на землю к своему дому, где лежала у меня в саду под яблоней самая красивая да с любовью выстроганная досточка, чтоб не висеть ему поперечною перекладиною, гвоздями прибитому, а пить с нами чай да радоваться.
— Слезай, — говорю, — мил друг, с калитки. Пускай любовь моя будет теперь перекладиной поперечной, главною, на которой земля и небо держатся.
И сняла я его с калиточки, босы ноги слезами вымыла, кровь отерла с рук.
— Просыпайся, — говорю, — милый друг, чай давно остыл, пироги на столе тебя заждались.
И воскрес он, и улыбнулся, и посадили мы его чай с пирогами пить, с яблочными, под цветущими деревьями на небесах, в окружении птиц, зверей, добрых людей да святых ангелов.
Игорь ХОЛИН[83]
ГИПСОВАЯ СКАМЕЙКА
Прыгал, прыгал черт с одной планеты на другую, оступился — и оказался в городе Ряжске на скамейке, которая стояла в местном Парке отдыха имени Максима Горького и являлась частью скульптурного ансамбля в честь великого русского поэта А.С. Пушкина. Сам поэт тут же и восседал с раскрытой гипсовой книгой в руке.
Первая мысль, которая пришла на ум черту, была, что попал он на необитаемую планету, сохранившую кое-какие окаменелости прежних времен.
Но планета оказалась обитаемой.
По календарю в этот день значилось 6 июня, день рождения Александра Сергеича.
В 14 часов по здешнему времени отметить эту знаменательную дату явился хор мальчиков и пропел песню на слова:
«Неверную деву ласкал армянин...»
Затем грянули пионерские горны, под звуки которых литератор Никита Пряжников прочитал стихотворение на смерть поэта.
Завершал праздник импровизированный парад трудящихся. Мимо прошли пенсионеры и ветераны Отечественной войны, неся траурные венки и ленты от общественных организаций.
— Друг, — обратился поэт к черту, — избавь меня от этих кретинов, усадили, понимаешь, в какую-то дурацкую позу, вроде я не поэт, а вертлявая дамочка. А я дитя своего века: «Подать шампанское! Подать новую колоду карт! Подать пистолеты!»
Черт:
— Шампанское не пью. В карты не играю. На дуэлях не дерусь. Не приучен. Но тебе помогу.
Вынул черт из внутреннего кармана лапсердака небольшую блестящую палочку, какими обычно пользуются гипнотизеры во время показательных выступлений, взмахнул из стороны в сторону.
И скамейка, и поэт, и сам черт как-то слегка засинели, засияли и растворились в предвечернем тумане. Яма — вот что осталось от этого дурацкого места.
Но не тут-то было. Плохо знал черт человеческую породу.
Ровно через три недели на месте старого памятника возник новый: «У лукоморья дуб зеленый», где кот ученый слегка смахивал на Пушкина, Черномор — на черта, а тридцать трех богатырей изображали студенты Рижского педагогического училища.
РУКОПОЖАТИЕ
Зосима Федотыч Стручков приехал в город Ряжск из Рязани по предписанию финансового управления области, чтобы проверить работу треста столовых города.
Недоразумения начались сразу.
В гостинице не оказалось свободных мест.
Но тут подскочила какая-то вертлявая личность и сказала:
— Подойди вот к той даме. Она администратор. Номер устроит без проблем.
Так все и получилось.
А личность, сколько Зосима Федотыч ни крутил головой, исчезла.
Но когда Стручков пришел в номер, то увидел этого человека сидящим в кресле.
— Вы кто такой?