– Не годится, – повторяла королевна. – И этот тоже не годится!
Вот дошла очередь до старшего брата, который знал наизусть латинский словарь. Только он уже всё позабыл, пока среди других женихов толкался. А тут ещё полы скрипят, потолок зеркальный, так что сам себя видишь стоящим на голове; а хуже всего – газетчики с главным редактором. Заняли места возле окошек, перья наготове держат, сейчас запишут всё, а завтра в газете пропечатают и станут эту газету на каждом углу за грош продавать. Страшно! Вдобавок жарища во дворце невыносимая.
– Ох, как жарко, – только и сумел выдавить из себя старший брат.
– Ещё бы – папеньке вздумалось жарить цыплят! – отвечала королевна.
– Гм! – хмыкнул жених – и больше ни слова.
Не к такому он готовился; не ожидал, что речь пойдёт о жареных цыплятах. Думал, думал, как бы сострить, – ничего не надумал. Королевна устала ждать и говорит:
– И этот не годится!
Старшего брата тотчас вывели из залы.
Дошла очередь до среднего брата, того, который постиг весь цеховой устав.
– Ну и жара, – сказал он, ступив в залу.
– Ещё бы – нынче мы жарим цыплят! – пояснила королевна.
– Цы-цы-плят?.. – повторил, заикаясь, средний брат. Газетчики мигом взялись за перья и нацарапали у себя в блокнотах: «Цы-цы-плят?»
– И этот не годится! – объявила королевна. – Гнать его!
И тут въезжает в залу Дубина Ганс; да-да, прямо на козле верхом! Въехал и говорит:
– Этакое пекло!
– Всё потому, что я нынче жарю цыплят!
– Это кстати! Стало быть, и мне можно поджарить мою ворону!
– Милости прошу, – отвечала королевна. – Огня не жалко, а вот лишних сковородок нету!
– Ничего, я со своей посудой! – не растерялся Дубина Ганс. – Вон какой славный горшок, да ещё и с ручкой!
Он вытащил из-за пазухи деревянный башмак и положил туда ворону.
– Да тут целый обед! – воскликнула королевна. – Только где же взять подливу?
– Подливу? Ха, у меня её полные карманы! – отвечал Ганс. – Могу поделиться.
И он зачерпнул грязи и полил ворону.
– Ты мне по нраву, – объявила королевна. – Находчивый, не то что остальные; за тебя и замуж пойду. Только знаешь ли ты, что каждое наше слово записывают и завтра в газете пропечатают? Взгляни: вон те трое – репортёры, а четвёртый – главный редактор. Он-то хуже всех, потому что ничегошеньки не смыслит!
Королевна сказала так, чтобы подразнить Ганса. А газетчики захихикали и закапали пол чернилами.
– Стало быть, они – важные особы? – уточнил Дубина Ганс. – Ну так я воздам им по заслугам, и редактору – первому!
Ганс вывернул карманы и метнул в редакторскую физиономию целую пригоршню грязи.
– Вот это ловко! – воскликнула королевна. – Я бы так не сумела, ну да теперь выучусь!
И Дубина Ганс стал королём, получил жену-красавицу и корону и уселся на троне править страной. Это мы узнали из свежего выпуска местной газеты – той самой, над которой корпят три репортёра с редактором. А верить этим господам – последнее дело![58]
Штопальная игла
Жила-была Штопальная игла; правда, сама себя она ставила очень высоко. Воображала, будто она – тонкая швейная иголка!
– Осторожнее, осторожнее! – говорила Штопальная игла Пальцам, которые её сжимали. – Не уроните меня! Я непременно затеряюсь, если упаду, – очень уж я тонка!
– Небось не затеряешься! – отвечали Пальцы, держа Штопальную иглу за талию.
– О, да у меня целая свита! – воскликнула Штопальная игла, потянув за собою длинную нитку. Правда, на конце нитки не было узелка.
Пальцы принялись чинить кухаркин башмак. Верх у него оторвался, нужно было заново наложить шов.
– Фи, какая чёрная работа! – поморщилась Штопальная игла. – Я не выдержу! Я сломаюсь! Сломаюсь!
Она и впрямь сломалась.
– Что я говорила! – посетовала Штопальная игла. – Я слишком тонка!
– Теперь от неё никакого проку, – объявили Пальцы.
Но им пришлось крепко держать Штопальную иглу, пока кухарка закапывала ей кончик горячим сургучом. Когда сургуч застыл, кухарка заколола Штопальной иглою ворот платья.
– Вот теперь я – брошка! – обрадовалась Штопальная игла. – Я всегда чувствовала, что пробьюсь! Если что-то собой представляешь, в коробке не заваляешься!
И она хихикнула про себя – потому что никто ведь не видал, чтобы штопальные иглы хихикали открыто.
Сидя на кухаркиной груди, Штопальная игла самодовольно поглядывала по сторонам, словно катила в экипаже.
– Позвольте спросить, вы, случайно, не из золота? – обратилась она к своей соседке – Булавке. – Вы очаровательны, и у вас собственная головка. Жаль только, что маленькая. Вам следует постараться отрастить её, не всякому ведь достаётся головка из настоящего сургуча!
С этими словами Штопальная игла выпрямилась так гордо, что выскользнула из ткани и полетела прямиком в корыто, в мыльную воду, которую кухарка как раз выплёскивала в канаву.
– Отправляюсь в вояж! – объявила Штопальная игла. – Только бы мне не затеряться!
Но она затерялась.
– Я слишком изысканна для этого мира! – вздохнула Штопальная игла, очутившись в канаве. – Но я знаю себе цену, и в этом моё утешение.
И она распрямилась и сумела сохранить присутствие духа.
Что только не проплывало над нею – и щепки, и соломинки, и клочки газет.
– Ишь как плывут, пустышки легковесные! – бормотала Штопальная игла. – Даже не догадываются, что скрывается под ними! Я же никуда не плыву, я твёрдо стою на своём! Вон щепка – только и мыслей у неё что о себе самой! А вон соломинка! Не понимаю, зачем так вертеться. Такие-то вертихвостки кончают тем, что натыкаются на камень! А вон клочок старой газеты. Давным-давно позабыли, что на нём напечатано, а он развернулся во всю ширь! Одна только я не даю этому пенному потоку увлечь себя, ибо знаю себе цену, и в этом моя сила!
Однажды рядом со Штопальной иглой легло на дно что-то увесистое и блестящее. Штопальная игла решила: бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и Штопальная игла заговорила с ним, представившись Брошкой.
– Вы, конечно же, бриллиант? – спросила Штопальная игла.
– Да, вроде того, – отвечал Бутылочный осколок.
Каждый считал другого истинным сокровищем, и вот между Штопальной иглой и Бутылочным осколком завязалась беседа. Оба сетовали на то, что мир не оценил их по достоинству.
– Я жила в коробке у одной особы, – заговорила Штопальная игла. – Эта особа служила кухаркой и на каждой руке имела по пять пальцев. Вы не представляете, до чего они чванились! А между тем у них не было другого занятия, кроме как вынимать меня из коробки и укладывать обратно!
– Так они были знатного роду? – уточнил Бутылочный осколок.
– Знатного роду! Вы, верно, шутите! – усмехнулась Штопальная игла. – О нет, фамилию они носили самую простецкую – Пальцы; но задирали нос даже друг перед дружкой. Видите ли, они, даром что родные братья, были совсем не похожи. Один, по прозванию Большой, так и вовсе противопоставлял себя остальным, держался особняком. Сам низенький, толстый, он, когда кланялся, мог согнуться только пополам, в то время как прочие гнулись в три погибели; зато этот Большой хвастал: дескать, если его отрубить, то весь человек будет негоден для военной службы. Второму брату до всего было дело. Он так и норовил обмакнуться и в сладкое, и в кислое; он указывал на солнце и на луну, а ещё нажимал на перо при письме, и требовал, чтобы его величали Указательным. Средний брат, самый длинный, глядел на остальных свысока. Четвёртый даже клички толковой не получил – все звали его Безымянным, – но почему-то именно на него надевали золотое кольцо; можете себе представить, как он этим гордился! Наконец, пятый, с нелепым прозвищем Мизинец, целыми днями только и делал, что оттопыривался, и был доволен собою более других. Я – натура тонкая – терпела, терпела их чванство, да и не выдержала – бросилась в воду.
– Зато теперь нам с вами дано здесь блистать! – утешил Бутылочный осколок.
В этот миг воды прибыло, и Бутылочный осколок смыло потоком.
– Ах, вот и мой новый друг сумел выдвинуться! – вздохнула Штопальная игла. – Я осталась одна, ибо я слишком тонка и деликатна. Но я горжусь этим, ведь тонкость натуры – несомненный признак благородного происхождения.
Она сидела очень прямо, и мысли у неё были исключительно возвышенные.
– Поистине я веду род от солнечного луча – недаром же я так тонка, недаром же солнце всегда озирает воду – наверно, ищет меня на дне. Ах, я так тонка, что даже моя матушка не может сыскать меня! Чрезвычайно жаль, что мой глазок отломился; я бы хоть всплакнула! Впрочем, нет, плакать в обществе – дурной тон!
Однажды к канаве прибежали уличные мальчишки и давай шарить на дне, выискивать старые гвозди, монетки и прочие ценные вещи. Извозились они, как поросята, но зато и удовольствие получили огромное.
– Ой! – вскрикнул один мальчик, уколовшись о Штопальную иглу. – Ах ты, колючка-болючка!
– Я не болючка, а тонкая натура! – пропищала Штопальная игла, но никто её не услышал.
И вообще, Иглу стало не узнать. Сургучная головка отвалилась, и сама она почернела; но ведь чёрное стройнит, и Штопальная игла сама себе казалась ещё более тонкой, чем раньше.
– Вон плывёт яичная скорлупка! – закричали мальчики.
Они поймали скорлупку, воткнули в неё Штопальную иглу и пустили в канаву.
– Корабль весь белый, а я на палубе, в чёрном платье, – может ли быть что-нибудь изысканнее? – сама себя спросила Штопальная игла и вдруг встревожилась: – А если у меня морская болезнь? Я этого не вынесу!
Морской болезни у неё не оказалось. Штопальная игла стойко выдержала плавание и заявила:
– Хорошо, когда у тебя стальной желудок, – сразу видно преимущество перед людьми! Теперь все мои тревоги позади. Получается, утончённым натурам легче справляться с жизненными трудностями!
– Хрусь! – сказала яичная скорлупа. Под колесом телеги ещё и не такое скажешь!