— Ну, ежели вы так настаиваете, будь по-вашему. Я расскажу. В охатской степи я повстречался с кочующей цыганской семьёй. Перед шатром стояла красавица девушка с чёрными, как уголь, глазами. Она окликнула меня и пригласила к себе. Цыгане жарили поросёнка. У них я веселился, пил вино. Мне показалось, что у вина какой-то горький привкус. Но поцелуи молодой цыганки были так сладки, что заставили меня забыть всё на свете.
— Ты врёшь! Врёшь! Врёшь! — вскричала девушка. — Эту сказку ты придумал сейчас.
Табунщик только ухмыльнулся. Правой рукой он схватился за затылок, прищёлкнул левой и запел ту же песню:
Как же не быть добрым свету?
Девушка-цыганка, девушка-мадьярка, одного вы цвета!
Он не сейчас выдумал эту сказку, а ещё в ту мучительную ночь, когда Жёлтая Роза поправляла ему подушку и прикладывала ко лбу примочки. В его раскалывающейся от боли голове родилась тогда эта сказка, которая должна была спасти неверную возлюбленную.
Следователь с досадой стукнул кулаком по столу:
— Не разыгрывайте комедии!
Табунщик сделал серьёзное лицо:
— Я, ваше благородие, не разыгрываю комедии. То, что я сказал, сущая правда, клянусь господом богом.
И он поднял вверх три пальца.
— Нет! Нет! Не клянись! — умоляла девушка. — Не губи свою душу!
— Чёрт бы вас подрал! Вы оба рехнулись, — крикнул следователь. — Господин писарь, запишите показание табунщика о девушке-цыганке, которую он обвиняет в совершении преступления. Пусть её разыщет полиция. А вы можете идти. Если понадобитесь, вас вызовут.
И Клари отпустили, правда после того, как следователь по-отечески прочёл ей нравоучение.
Шандору пришлось ещё немного задержаться, чтобы выслушать и подписать протокол показания.
Клари поджидала его в коридоре. Лошадь табунщика уже была привязана к акации.
Выйдя от следователя, он первым делом направился к доктору поблагодарить его за заботливый уход.
Доктор, как официальный свидетель, тоже присутствовал на допросе и всё слышал.
— Ну, Шандор, — сказал он парню, после того как тот поблагодарил его, — я видел в театрах многих знаменитых артистов, но ни один из них не играл бетяра лучше тебя.
— Разве я плохо поступил? — серьёзно спросил тот.
— Ты честный малый, Шандор, и поступил правильно. Скажи доброе слово бедняжке Клари; она сама не понимала, что делала.
— Я на неё и не сержусь. Да благословит вас бог, почтенный доктор, за всю вашу доброту.
В коридоре Клари схватила его за руки и заступила ему дорогу.
— Шандор! Что ты с собой сделал? Ты обрёк свою душу на вечные мучения! Ты дал ложную присягу, выдумал лживую историю, и всё это ради того, чтобы спасти меня. Ты отрёкся от своей любви для того, чтобы меня не избили плетьми, не отрубили мне голову на плахе. Зачем ты это сделал?
— Это моё дело. Но знай, что с сегодняшнего дня я презираю, ненавижу одного из нас. Не плачь. Не тебя. Я не могу больше смотреть в твои глаза, так как в них вижу себя. Я теперь не стою даже этой ломаной пуговицы, что оторвалась от моей жилетки. Ну, бог с тобой. — С этими словами он отвязал от акации своего коня, вскочил на него и умчался в степь.
Девушка долго смотрела ему вслед, пока глаза её не помутились от слёз, затем подняла с земли брошенную им пуговицу без ушка и спрятала её у себя на груди.
7
Всё случилось именно так, как предсказывал гуртовщик: когда Ферко со своими помощниками пригнал стадо к полгарской переправе Тиссы, Шайо и Гернад вышли из берегов. Вода поднялась так высоко, что затопила настил моста. Паром выволокли на сушу и привязали к прибрежным вербам. Бурлящие илистые воды вырывали с корнями деревья и уносили их. Дикие утки, нырки и бакланы стаями плескались в воде, не боясь охотников.
Отсутствие переправы было бедой не столько для графских коров, сколько для торговцев, которые спешили из Дебрецена и Уйвароша на онодскую ярмарку и чьи подводы стояли теперь в грязи под открытым небом. Торговые люди, удручённые, сидели в единственной комнате корчмы возле пристани.
Ферко Лаца отправился покупать сено для стада. Он купил целый стог.
— Ведь мы просидим здесь по крайней мере три дня.
К счастью, среди приезжих нашлась торговка, привёзшая с собой целую гору противней и свежую свинину. Она не замедлила открыть торговлю, наскоро соорудив из кукурузных стеблей некое подобие шатра. О дровах ей заботиться не приходилось, их в изобилии доставляла Тисса. На переправе у корчмаря водилось вино, правда кислое, но за неимением лучшего хорошо было и такое. Впрочем, каждый венгерец, отправляясь в дальний путь, берёт с собой флягу вина и торбу с провизией.
Скучающие постояльцы заводили знакомства и вели нескончаемые разговоры.
Дебреценский сапожник и дубильщик из Балмазуйвароша уже считаются старыми знакомыми. Скорняка все называют кумом. Пряничник хоть и сидит за отдельным столом (воображая, что он важнее других, так как носит сюртук с красным воротником), но тоже принимает участие в беседе. Попозднее в корчму заходит барышник, но ему разрешается разговаривать только стоя, ибо у него горбатый нос. Когда вошёл пастух, ему тоже освободили местечко за столом: авторитет пастуха признают даже горожане. Оба моравских погонщика остались на дворе стеречь стадо.
Сейчас, пока нет молодки Пундор, разговор идёт тихо и спокойно; приедет она и никому не даст слова вымолвить. Она едет со своим шурином-столяром, их подвода застряла где-то в непролазной грязи. Шурин везёт на ярмарку в Онод разрисованные тюльпанами сундуки, а молодуха Пундор — мыло и восковые свечи.
Когда пастух вошёл в комнату, в ней было так накурено, что он едва различал людей в густом дыму.
— А скажите, кум, — обратился сапожник к скорняку, — вы там, в своём Уйвароше, поближе к хортобадьской корчме… Как это так случилось, что дочь корчмаря напоила зельем табунщика?
У пастуха замерло сердце.
— А так, что красавица Клари готовила жаркое для Шандора не с паприкой, а с вороньим когтем.
В разговор поспешил вмешаться пряничник:
— А мне известно, что она подсыпала в мёд ядовитого зелья, которым травят рыбу.
— Ну, вам, сударь, лучше знать! У вас и часы на золотой цепочке! Но как бы там ни было, из нашего Уйвароша привозили полкового фельдшера для вскрытия тела умершего табунщика. Фельдшер нашёл у него в серёдке вороньи когти. Их положили в спирт, они будут служить доказательством на суде.
— Вы, сударь, уж убили табунщика, а он вовсе не умер от яда, только с ума сошёл. Его отправили в Буду[9] там ему просверлят голову, так как весь яд пошёл в мозг.
— Ах, вот оно как! Отправили в Буду! Как же, отправили… на тот свет досками торговать! Моя жена сама разговаривала с женщиной, которая делала бумажные цветы на гроб Шандора Дечи. Та уж не соврёт.
— На дворе сидит тётушка Чикмак — та, что жареным мясом торгует. Она днём позже приехала из Дебрецена. Давайте-ка позовём её, она-то уж всё знает.
Но тётушка Чикмак боялась оставить котёл с шипящим жарким и держала речь по ту сторону окна. По её словам, отравленного табунщика уже и похоронили: его отпевал дебреценский хор, а священник отслужил по нему молебен.
— Что же сталось с девушкой? — спросили сразу трое.
— Девушка убежала куда глаза глядят со своим возлюбленным, с каким-то пастухом, который и подстрекнул её отравить табунщика. Они где-то вместе сколотили разбойничью шайку.
Ферко Лаца выслушал всё это, глазом не моргнув.
— Болтовня! Сказки! — авторитетно заявил пряничник. — Вы, сударыня, плохо осведомлены. Девицу сразу же схватили, заковали в кандалы и отправили куда следует под конвоем. Мой подмастерье был в городской управе, когда её туда привели.
Пастух продолжал слушать молча, не шевелясь.
Внезапно во двор с грохотом вкатилась подвода. Это прибыла уже упомянутая молодуха Пундор. Она вошла первой, а следом за ней — возница и шурин, с трудом тащившие большой дорожный сундук.
Право же, называть молодкой такую тушу, как мыловарка, слишком учтиво.
— Ну вот сейчас молодка Пундор расскажет, что сталось с дочерью корчмаря, отравившей табунщика.
— Расскажу, расскажу, душа любезная, дай только отдышаться. (С этими словами она взгромоздилась на большой сундук, так как ни стул, ни скамья не выдержали бы тяжести её тела.)
— Ну, так что же, красавицу Клари поймали или она успела дать тягу?
— Ох, голубчик мой! Да её уже осудили. Приговорили к смерти. Завтра несчастную переведут в камеру смертников, а послезавтра казнят. Сегодня приедет из Сегеда палач. Ему уже приготовили номер в гостинице «Белая лошадь», так как в «Золотом быке» его принять отказались. Это такая же святая правда, как и то, что я здесь сижу. Я слышала это от самого Хаузкнека, который берёт у меня свечи.
— Какой же смертью её казнят?
— По старым законам, она, конечно, заслуживает, чтобы её поставили на сухую ботву от гороха и сожгли, но теперь ей только отрубят голову. Она ведь благородная девица: отец у неё дворянского сословия, а дворянам всегда рубят голову.
— Полноте, сударыня, — возразил пряничник. — Кто сейчас считается с дворянством! Правда, до сорок восьмого года[10] когда я, бывало, надевал свою венгерку с серебряными пуговицами, меня тоже принимали за благородного человека и никогда не требовали пошлины на пештском мосту, но теперь, сколько я ни надевай свою венгерку с серебряными пуговицами…
— Будет вам, сударь, хвастаться своей венгеркой с серебряными пуговицами! — перебил его скорняк. — Пусть уж молодка рассказывает, что она слышала. Почему же красавица решилась на такое злодейство?
— Ах, эта история не простая. Здесь было и второе убийство. Недавно в наши края приезжал покупать скот один богатый купец из Моравии. У него была уйма денег. Красавица Клари и её милый пастух сговорились, убили купца, а тело бросили в Хортобадь. Табунщик, который тоже был влюблён в девушку, застал их на месте преступления. Поэтому они сначала поделились с ним награбленными деньгами, а потом, боясь, что он их выдаст, отравили.