Мой отец, человек чести, прямой, суровый, всем вежливо отказывал, говоря, что у меня есть жених. Он, видимо, давно, с самого моего рождения, кому-то дал слово. Иначе для кого он так рьяно меня берёг?
Мои подружки иногда приносили слухи, что то один, то другой джигит с Кавказа собирается меня похитить. Когда я рассказала об этом маме, она случайно обронила, что в Харькове проживает одна табасаранская семья, куда они с папой ходят по праздникам. Потом по глазам матери мне стало понятно, что она испугалась своего признания.
В тот день, когда к нам домой пришли сваты от моего земляка, я с подружкой сидела в беседке во дворе. Мы были заняты девичьей пустой болтовнёй: обсуждали последние коллекции модной женской одежды, появившиеся в центральном универмаге нашего города. Ты же, Мурад, представляешь, какие обычно бывают разговоры девушек в шестнадцать лет? О принце на белом коне, о мальчиках-одноклассниках, кому кто нравится, кто кого обманул… Как тогда мы с подружкой сватов, которые мимо нас прошли, могли проморгать? До сих пор не представляю!
Меня позвали домой, я пошла. Дом был полон незнакомых кавказских гостей. Они говорили на табасаранском языке, который я неплохо знала. Я поняла: не зря все мои земляки собрались сегодня у нас! Сердце моё встрепенулось. Оно почувствовало: сейчас произойдёт что-то такое, что в корне переменит всю мою жизнь. Я увидела глаза мужчин, оценивающе направленные на меня, пытливые взгляды женщин, обсуждавших мой современный молодёжный наряд. Отец воспитал меня строго, с чувством собственного достоинства, хотя разрешал одеваться по-современному. Я, выросшая в городе, без особого стеснения разглядывала кавказских мужчин и женщин, которых до сих пор никогда у себя дома не видела.
Среди мужчин находился тот, на котором остановился мой взгляд. Глаза! Боже мой, какие были у него глаза! Чёрные, пронзительные, жгучие, как угли в очаге! Когда наши взгляды встретились, он, как барс, встрепенулся, дыша через ноздри. Замер, готовый защитить меня от всей мужской части его окружения. Сердце моё заколотилось: «Это он! Это его я часто видела в своих снах! Это его всю жизнь ждала! Конечно же, это он! Кто, кроме него, осмелится ко мне прийти с таким количеством гостей?!»
Мне показалось, что ко мне за моим согласием обратился отец. В это время в гостиной, во всех других комнатах, в коридоре – во всём доме установилось молчание. Мне казалось, этому молчанию не будет конца. Я не знаю, как это получилось, но, зардевшись, выпалила:
– Я согласна! – и, ничего не видя перед собой, опрокидывая всё, что попадалось под ноги, выбежала из гостиной.
Я слышала, как в гостиной, соседних комнатах, коридоре – везде раздаются весёлые, одобряющие возгласы мужчин и женщин. А я, очарованная его жгучим взглядом, в душе радуясь, как в волшебном сне, уносилась всё дальше и дальше. Слова, раздававшиеся за моей спиной, сливались в монотонные, еле различимые звуки. Неожиданно услышала, как в гостиной заиграла кавказская гармошка, раздались огнедышащие дроби барабана. Все мужчины разом захлопали в ладоши, кто-то из них закричал: «Асса!» – и пустился в пляс. Потом, в плену у фашистов, после войны, где бы я ни находилась, эта музыка повсюду сопровождала меня…
Зара сделала глоток воды и продолжила:
– Меня сосватали за Муслима, сына давнишнего друга моего отца. Их семья, как и наша, давно укоренилась в Харькове. Муслим, лейтенант Красной армии, служил в одной из Н-ских частей Украины.
Мой отец работал инженером на одном из оборонных заводов Харькова. Я на золотую медаль окончила десятилетку. Готовилась поступать в Харьковский авиационный институт. Хотела конструировать самолёты. Макетами разных самолётов – военных, гражданских, сконструированных моими руками начиная с детских лет, – была полна одна комната нашей квартиры. В подвале находился турбодвигатель самолёта, собранный мной из списанных частей самолётов, вертолётов, которые по вечерам приносили с разных пунктов приёма металлолома. А в свободное от занятий время помогала матери по домашнему хозяйству. Ткала с ней ковры, сумахи[6]. Она очень дорого продавала их скупщикам прямо с ткацкого станка. Со всей области от заказов на наши ковры и сумахи не было отбоя. Поэтому жили мы безбедно, даже зажиточно.
В том году я поступила в Харьковский авиационный институт, на факультет конструирования и моделирования. Окончила первый курс. Через год вышла замуж. А ещё через год у нас родился сын. Когда малышу исполнилось шесть месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину. Вскоре они оккупировали Харьков.
Мы с мужем жили в военном городке, расположенном в небольшом хуторе недалеко от Харькова, куда его перевели. В первые же дни войны мужа с небольшой группой молодых офицеров куда-то перебросили. Потом нам стало известно, что их направили в разведшколу. Когда фашисты заняли Харьков, мои отец с матерью переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. В городе было немало украинских националистов, симпатизировавших фашистам. Отец был партийным, мы боялись предательства. Рассчитывали, что вдалеке от Харькова фашисты его не вычислят, знакомые его не предадут. Но нашёлся предатель, который указал на отца. Его вместе с другими коммунистами повесили на сельской площади.
Когда она заговорила об отце, на глазах появились слёзы.
– Ещё в начале войны разведывательную группу, которой командовал мой муж, забросили в тыл врага. В штабе оказался крот, который их предал. Группа мужа попала в засаду. В неравном бою мой муж потерял половину бойцов своей группы. А те, которые уцелели вместе с мужем, не смогли пересечь линию фронта. И они ушли в лес к партизанам.
– И что с вами стало в оккупированном хуторе?
– В нашем хуторе дислоцировался штаб немецкой полевой жандармерии, которая вела борьбу с советскими подпольщиками, партизанскими соединениями. Штаб полевой жандармерии расположился в двухэтажном здании, где в годы советской власти в одном крыле находились райком, райисполком, а в другом крыле – гостиница. Все остальные дома были из срубов. Почти в каждой уцелевшей избе квартировали кадровые офицеры, офицеры немецкой полевой жандармерии. Жандармерия привлекла себе в помощь украинских националистов, предателей, недовольных советской властью кулаков, хуторян. Жить и свободно дышать под немцами стало невыносимо. Мы жили в тревоге. В зависимости от того, как наши партизаны, прятавшиеся в лесах, себя вели: активно или пассивно. Если они активизировали диверсионно-подрывную деятельность, то по приказу шефа полевой жандармерии на хуторе устраивали облавы. Нас сгоняли к церкви, наугад выбирали нескольких и в назидание остальным вешали на виселицах, на скорую руку сколоченных полицаями на хуторском майдане.
Наша изба находилась на краю хутора, у оврага, недалеко от штаба немецкой полевой жандармерии. За ней начинался лес. Харьков был в десяти вёрстах от нашего хутора. Я служила связной между партизанами и Центром. Работала и на передатчике. По указанию Центра партизаны превратили нашу избу в свою тайную явочную квартиру, где по ночам собирались по мере необходимости. У меня часто бывали гости из Харькова.
Из Харькова по подземным коммуникациям в овраг за нашей избой выходил туннель, проделанный в Первую мировую войну. По нему в город просачивались партизаны, наши диверсионные отряды. Изба у нас была видная, обширная. По рекомендации руководства Центра я в избе со смежной кухней открыла кафе, закусочную для немецких офицеров, куда Центр через тайных поставщиков с рынка города доставлял продукты: мясо, рыбу, свежие овощи, фрукты, спиртные напитки, немецкое пиво. Я доставала и русскую водку, и армянский коньяк. В кафе я наняла двух официанток, баяниста, певицу. Баянист и певица имели музыкальное образование. Когда я была занята в кафе, на передатчике работал баянист.
Певица хорошо владела немецким языком. Она на память виртуозно исполняла многие известные немецкие песни. Они всё время репетировали, изучали современные немецкие песни, любимые офицерами, посещавшими кафе. По вечерам кафе заполнялось немецкими офицерами. Когда посетителей стало много, мать перешла на кухню во дворе, и я, убрав перегородку между её комнатой и залом, намного расширила помещение.
Немецкие офицеры со временем стали принимать меня за свою. После изрядного количества выпитого спиртного, не ведая, что я прекрасно владею немецким языком, они начинали откровенничать между собой, иногда выдавая мне ценную информацию.
В первые дни работы в кафе самым мучительным для меня испытанием было преодоление неприязни к немецким офицерам, терпение их приставаний, выслушивание хвалебных речей, исполнение капризов, прихотей. По требованию Центра я терпела их, заводила со многими знакомства. Они приглашали меня в кино в офицерском клубе, на танцы. Сначала было мучительно, когда из окон домов, с улиц меня, сопровождаемую под руку немецким офицером, наши провожали ненавидящими взглядами, порой бросали в спину проклятия.
Самым жестоким для меня испытанием было даже не приставание немецких офицеров и их комплименты, а ненависть, пренебрежение со стороны большинства хуторян, знавших меня. Они считали меня немецкой подстилкой, куртизанкой, которая оказывает всяческие услуги фашистам. Одни хуторяне презрением дышали мне в спину, другие открыто называли «фашистской куколкой», «свистулькой фашистской жандармерии». Но больше всего я боялась колючих взглядов, уколов матери, соседей. Мать знала, что я являюсь связной партизан, каждый день рискую жизнью, добывая ценную информацию. Порой, не вынеся проклятий соседей, мама ругала меня, упрекая, что веду двойную игру. Она была права. А что мне оставалось делать?! Такова была установка Центра.
В один из вечеров мою закусочную посетил переодетый в форму немецкого офицера партизан из отряда моего мужа. Он предупредил, что в следующую ночь меня навестит муж.
Я чуть не вскрикнула от счастья. Еле дождалась обеденного перерыва. Забежала к матери, со слезами на глазах бросилась к ней на шею, передавая ей радостную весть. Этого мне было мало. Встала перед ней на колени, осыпая её руки поцелуями.