– О Боже, какое счастье, какое счастье! Ты, Господи, там, на небесах, услышал наши молитвы! Ты наконец, Господи, посетил и наши страждущие сердца! Ты не оставил нас без своей поддержки! – шептала, вся слезах. – О Боже, какое счастье, какое счастье! – Подбежала к люльке сына, осыпая его пухлые щёчки, глазки, ротик поцелуями. – Сын мой, – я плакала, – сегодня нас посетит наш папочка!
Весь день, весь вечер готовилась к встрече с мужем. Мне казалось, этот день никогда не закончится. Никогда не наступит заветная ночь. В хлопотах в кафе, на кухне временами я отвлекалась от мыслей о предстоящей встрече с мужем. День прошёл как в тумане. Наконец наступили сумерки, глубокая ночь. Когда кафе покидали последние посетители, время перевалило за полночь.
К приходу мужа я подготовилась основательно. На печке в сковородке томилась говядина. На такой случай хранила бутылку дербентского коньяка. На свидание с мужем решила нарядиться в самое красивое, на мой взгляд, платье. Достала модные чулки, туфли. В комбинации, которую мне после хорошего приёма в кафе подарила одна женщина-офицер, стояла перед зеркалом, неторопливо рассматривая себя. Мне показалось, за время отсутствия мужа я похудела, менее привлекательной стала грудь. Крутилась перед зеркалом, рассматривая себя со всех сторон. Показалось, что мой живот, плоский, подтянутый в девичьи годы, округлился, стал больше. Зато и бёдра стали шире, соблазнительнее. Коричневые круги вокруг тугих сосков стали заметнее. Тихо напевая песню, крутилась перед зеркалом, иногда посылая себе воздушные поцелуи, подшучивая над собой. Представляла себя в постели, в объятиях мужа. Зажмурив глаза, вспоминая первую брачную ночь, другие счастливые ночи, соблазнительно гладила живот, подтянутые бока, груди, округлые бёдра, тонкий стан… Я вся была в предвкушении встречи, неги с мужем, любовных томительных игр… Прикрыв глаза, переживала самые ярчайшие мгновения наших дней перед расставанием…
Под моим окном неожиданно раздались тревожные голоса: русский мат, ругань, немецкие резкие, тявкающие приказы. Я вскочила и замерла. Ударом приклада карабина выбили окно в мою спальню, через которое ворвались вооружённые полицаи. Следом выбили дверь. Через неё в комнату в сопровождении двух автоматчиков вошёл немецкий офицер.
Я закричала, хватаясь за платье, пытаясь надеть его. Но мне не дали. Платье вырвали из рук, бросили под ноги. В люльке заревел сын. Во дворе заплакала моя мама.
Офицер немецкой полевой жандармерии присел на стул возле зеркала, рассматривая себя. Он был высоким, тощим, с выступающим кадыком и сильно пьяным. Часто кашлял, как чахоточный, прикладывая носовой платок к губам. Я его в своём кафе ни разу не видела. Он был поражён моей красотой. Вёл себя так, словно позабыл о своих прямых обязанностях. Выпятив нижнюю губу, не скрывая изумления, рассматривал меня, обходя, приближаясь, удаляясь.
Неожиданно набросился на меня, дёргая за руку, задавая вопросы:
– Где партизаны, су… а? Где их прячешь? Отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда? Отвечай! С кем из партизан держишь связь? Кому передаёшь сведения, получаемые от немецких офицеров в кафе? Отвечай! Кто из немецких офицеров каждый вечер посещает твоё кафе и делится с тобой информацией? Отвечай!
Дёргая меня за руку, длинный как жердь офицер немецкой полевой жандармерии безостановочно задавал одни и те же вопросы. Я была страшно напугана, ошарашена внезапностью их появления. Со страху не могла выговорить ни слова. Даже дышать не могла. Когда я не отвечала, офицер перчатками хлестал меня по лицу. А один полицай, вызванный им, переводил его вопросы на русский язык.
Я была раздавлена. Не понимала, что стало с мужем, кто мог предать меня и его, провалить нас. Одно было ясно: в партизанском отряде завёлся крот. С ревущим сыном я присела на край кровати, сжалась в напряжении. Дрожала, молчала.
По приказу офицера один из автоматчиков вырвал ребёнка у меня из рук, вынес из спальни. Офицер не переставая задавал одни и те же вопросы. Иногда, когда он начинал бить меня по лицу, я притворно плакала, на вопросы отвечала уклончиво. Интуиция подсказывала, что муж попал в руки немецкой полевой жандармерии. Это на него устроили охоту под моим окном. Тогда кто, если не он, матом ругался с полицаями? Полицаи, избивая его, тоже матюгались. Полицаи могли тайно сопровождать мужа по пути к нашей избе. Пока я от всех претензий, предъявляемых мне немецким офицером, отказывалась. Ни в чём не признавалась.
– Никаких партизан я не знаю. А мой муж погиб в первые дни войны. Я ни с какими партизанами не связана, никому никаких сведений не передавала. Я всего лишь одинокая несчастная женщина, воспитывающая сироту. Я законопослушная женщина и во всём помогаю немецким властям.
В это время полицаи рыскали по избе. Всё, что было уложено в шкафах, комоде, вытаскивали, швыряли под ноги. Они заглядывали в каждую щель, но пока ничего подозрительного не находили. Я догадывалась, что они искали передатчик. А его мы прятали в одной из ниш подземного хода. Больше всего я тревожилась, как бы фашисты не наткнулись на лаз, проложенный из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну придёт конец – повесят на виселицах, сооружённых на хуторском майдане. Через лаз полевая жандармерия выйдет в тыл наших партизан, и весь отряд ликвидируют. К счастью, Бог уберёг нас. Фашисты с полицаями не заметили за кухней погреба, прикрытого сверху разным хламом, занесённым снегом.
Немецкий офицер полевой жандармерии, видя моё упрямство, начал злиться. В зале неистово ревел мой ребёнок. Я плакала, просила, умоляла жандарма отпустить меня к сыну или принести его ко мне. Офицер рявкал надо мной:
– Признайся в своих связях с партизанами! Сдай нам место расположения партизан, тогда тебя с ребёнком оставим в покое!
– Я не имею никаких связей с партизанами! Я не знаю никаких партизан!
С тревогой ждала вопросов о передатчике, связном, работающем на нём. Видимо, они или не знали о передатчике, или этот вопрос оставили напоследок.
Наконец терпение офицера иссякло. Он приказал полицаям поставить меня лицом к стене. Те ударами прикладов погнали меня к стене. Ударяя берцами, заставили раздвинуть ноги на ширину плеч. Я была полуголой, почти нагой. Вероятно, моё красивое тело привлекало внимание не только немецкого офицера, но и автоматчиков, полицаев, которые жадно заглядывались на меня. Проходя мимо, каждый норовил ущипнуть меня за мягкое место и смачно смеялся.
Сын мой в соседнем помещении заходился в плаче. Я умоляла офицера дать мне возможность одеться, успокоить его. Он меня не слушал.
Во дворе заплакала мама. Офицер приказал полицаям отвести её в канцелярию полевой жандармерии. Капитан, который меня допрашивал, приказал высокому полицаю и моего ребёнка унести туда же. Через открытую дверь увидела, как полицай, волоча моего ревущего ребёнка по полу за ногу, направился к выходу. Я умоляла офицера, чтобы сына оставили со мной, просила дать возможность его накормить, а мне одеться.
Капитан в очках приблизил своё лицо к моему и прошипел:
– Ты готовилась к встрече с мужем-партизаном… Но не признаёшься. Не скажешь правду – пропущу через тебя отряд голодных солдат. Ну, су…а, отвечай!
Я чуть не задохнулась от его противного дыхания. Из его рта пахло не только спиртным, едой, но и гнилыми зубами, кровоточащими дёснами. Я отвернулась от него.
Сквозь проём выбитой двери увидела полицая с моим плачущим сыном. Я закричала:
– Отдайте моего сына! Отдайте, собаки!
Как-то умудрилась вырваться из комнаты, погналась за полицаем, который на руках уносил моего мальчика. Но неожиданно получила сильный удар прикладом в спину, от которого зашаталась, в глазах потемнело, я упала…
Очнулась на кровати. Офицер полевой жандармерии высился надо мной. В комнате больше никого не было. Его лицо стало багровым от волнения. Глаза, алчущие моей плоти, похотливо рыскали по моей груди. Я не успела опомниться, как он набросился, одной рукой схватил меня за волосы, другой рукой рвал на мне нижнее бельё. Скинул с себя сапоги, лёг на меня сверху. Я заорала, вырываясь из его хватки, зовя на помощь. На помощь прибежала мама, которую тут же ударом ноги оглушил долговязый офицер. На его зов прибежал полицай, выволок её обмякшее тело наружу.
Несмотря на худобу, офицер, который пытался меня изнасиловать, был очень сильным, жилистым. Одной рукой впился в плечо, как клещ. Надавил так больно, что на минутку я потеряла сознание. Очнулась. Фашист, пыхтя, тяжело дыша, путаясь в каких-то застёжках, долго стягивал с себя штаны. Я плакала, сопротивлялась, кусалась. Он ещё раз надавил на плечо. От невыносимой боли я вновь потеряла сознание. Очнулась оттого, что он меня насиловал. Насиловал долго и грязно. Я изловчилась и укусила его. Ударом кулака фашист оглушил меня. Перед моими глазами поплыли тёмные круги, вокруг меня закружилась комната, и свет померк…
Глаза Зары утопали в слезах, горький ком застрял в горле. Вопрошающий взгляд Мурада застыл на её лице. Мураду казалось, что она смотрит сквозь него.
– Когда я очнулась, увидела долговязого офицера, ритмично двигающегося надо мной. Я задыхалась под ним от гнилого, противного запаха из его рта. Во дворе ревел мой сын, плакала мама. Я заревела. Голова моя раскалывалась, она была как в тумане. Мысли о сыне, несчастной матери, рядом с которыми немецкий офицер насиловал его мать, её дочь, убивали меня.
– О мой сын, о моя несчастная мама! – запричитала я и обратилась к насильнику: – Пусти меня к сыну, проклятый фашист! Пусти! – Теряя самообладание, укусила его за ухо и вырвалась из-под него. Вскочила, натянула на себя платье и метнулась к двери.
Офицер за моей спиной закричал на всю избу:
– Полицай, задерживай партизанку! Задерживай!
Я успела выскочить во двор, вырвать из рук полицая ревущего сына, завёрнутого в солдатскую шинель. Рядом лежала мама в луже крови. У неё вся голова была разбита.
Насильник, натягивая на себя штаны, выскочил во двор. Со спины нанёс мне удар ногой, от которого меня с сыном отбросило к стене. Я ударилась головой о забор, но ревущего ребёнка не выпустила из рук.