– Ты, партизанская су… а! – Офицер нанёс второй удар ногой. – Ты, недочеловек, осмелилась поднять руку на офицера немецкой полевой жандармерии?! – Узкими когтистыми клешнями вцепился мне в глотку, приподнимая меня вместе с ревущим сыном. – За это ты будешь наказана!
Он приблизил своё рябое лицо к моему лицу и злобно зашипел:
– Шансонетка, не одумаешься, будешь сопротивляться, кусаться – удавлю!.. Тебе наступит конец!.. В лучшем случае будешь сидеть в концлагере, в худшем – в казарме будешь ублажать голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке? А это, – он достал из внутреннего кармана кителя мой снимок с мужем, сделанный на нашей свадьбе, – моя козырная карта. Будешь упрямиться, передам начальнику штаба полевой жандармерии. Тогда тебя с таким пристрастием допросят, что станешь умолять, чтобы тебя расстреляли! Мы о тебе с мужем всё знаем. Хочешь, ознакомлю с некоторыми фактами из твоего, как у вас, русских, говорят, личного дела?
– Отстань, вонючка!
Сын ревел, я попыталась вырваться.
Офицер стал демонстративно приводить факты из моей биографии:
– Ты в Харькове на золотую медаль окончила среднюю школу. Там же учишься в авиационном институте. По всей вероятности, не глупа, даже слишком умна и разбираешься в жизни. Ты красива. Даже очень. Вот тебе мой совет: включи мозги, как русские говорят, проявляй смекалку. Тогда твой сын останется с тобой. И твоего мужа-партизана, возможно, не расстреляем. Я тебя сведу с ним, уговори, чтобы он начал сотрудничать с полевой жандармерией. И твою мать подлечим, отправим домой. Так подумай, красавица, на весах твоя жизнь, жизнь ребёнка, мужа, матери! Станешь продолжать глупить, и вся твоя семья будет повешена на майдане! Тебе повезло, что встретила меня… Я гуманен к советским красоткам… Тебя тоже твоя красота спасает. Пользуйся возможностями своей мордашки, пока я добр… Предупреждаю, – зашептал на ухо, – станешь меня слушаться – увезу из этой дикой страны!
Он потянулся ко мне своими слюнявыми губами. Я отдёрнулась и плюнула ему в лицо:
– Козёл ты паршивый, а не офицер полевой жандармерии! Ты способен лишь на то, чтобы насиловать женщин, предварительно избив до потери сознания! Если ты такой герой, тогда отправляйся со своими фрицами в лес, покажи своё мужество перед нашими партизанами!
Фашист замахнулся, чтобы ударить меня по щеке, но я успела увернуться. И, не удержавшись на ногах, он поскользнулся, размахивая руками, упал мне под ноги. Я смеялась ему в лицо. Он вскочил, потянулся ко мне, чтобы повалить меня на землю, пинать, но передумал. Его осенила другая мысль. Встал, приблизив лицо ко мне, злобно и мстительно улыбнулся:
– Ну что, красавица, я не думал, что ты так глупа. Как русские говорят, «вольному воля, а грешному ад…». Готовься отправиться в солдатскую казарму… Гельмут! – крикнул он одному из автоматчиков, стоявшему на часах во дворе. – Запри эту партизанку с щенком в спальне. А её старуху закинь в подвал. Жди дальнейших указаний!
Фриц вскинул руку в приветствии:
– Хайль Гитлер!
– Хайль! – в ответ вскинул руку офицер, выходя наружу.
В это время к нему прибежал посыльный из штаба полевой жандармерии и что-то передал на ухо. У капитана нервно задёргался правый глаз. Писклявым голосом он заорал:
– Полицай! Отставить приказ! Партизанке немедленно подать пальто! Одеть и её щенка! Вытолкать на улицу старуху! Пусть полицай отведёт её в штаб, к начальнику. Быстро, быстро! Эй, скоты, – закричал он на полицаев, – помогите партизанке спешно одеться!
Полицаи собрали из шкафа в покрывало мои платья, детскую одежду, ползунки, принесли и бросили мне под ноги.
Я попросила:
– Хочу переодеться, пусть все удалятся из комнаты!
Полицаи ушли, а офицер отвернулся. Я натянула на себя платье, надела пальто. Голову обвязала платком. Обулась в валенки. Одела и сына. Дала ему грудь. Он успокоился.
В хату вошли полицаи.
– Теперь, женщина, – сказал насильник, не поворачиваясь ко мне, – марш в жандармерию, в распоряжение майора Дитриха! Раз-два! – и сам последовал за нами.
С избитой матерью, еле волочащей ноги, плачущим ребёнком на руках я шла по улице под конвоем офицера полевой жандармерии, полицаев на глазах у изумлённых соседей. Жизнь – она переменчивая штука. Вчера я блистала перед немецкими офицерами. Многие из них считали за честь поцеловать мою руку. А сегодня, изнасилованную чахоточным фашистом, втоптанную в грязь, с шестимесячным ребёнком и старой матерью, меня вели на суд шефа полевой жандармерии.
Моя мать с повреждённой ногой не могла идти. Она со стоном падала, полицаи поднимали её, ударами прикладов гнали вперёд. Наши соседи, хуторяне поражённо выглядывали из-за заборов. Ведь они считали меня немецкой подстилкой. А тут ведут в штаб под конвоем полицаев.
Голова моя усиленно работала, анализируя, кто из моего окружения мог выдать меня. Это не мой баянист, не певица. Каким образом фашистам стало известно, что я являюсь связной между партизанами и Центром?
По пути в штаб полевой жандармерии мою мать отвели в карцер. Меня завели в кабинет шефа. Полицай с моим ребёнком остался в приёмной.
Мой насильник, подойдя строевым шагом, отдал честь шефу полевой жандармерии. Шеф, как и его подчинённый, тоже носил круглые очки, из-за которых злобно выглядывали мутные, как немытое стекло, глаза. Мой мучитель, поглядывая на меня, докладывал шефу. Тот сначала не обращал на меня особого внимания. Наверно, плохо видел. Он подошёл ко мне вплотную, чуть не коснувшись лицом моего лица. Я подумала, что он меня ударит, но он неожиданно улыбнулся. Покрутил меня перед собой. Пристально заглянул в глаза. Приказал полицаю снять с меня пальто, валенки. Он был поражён моей красотой: глазами, губами, волосами, стройностью тела. Ганса, моего насильника, перестал замечать, слушать. Всё восхищался, восклицал:
– Гут! Гут!.. Очень колошо! Великолепно! Я барон!.. Майор Дитрих… Я прошёл всю Европу: Францию, Польшу, Прибалтику, но такой красивой леди нигде не встречал. Даже во Франции не встречал женщину такой красоты, с таким выразительным лицом, сногсшибательной фигурой. Как такая лапочка могла стать партизанкой? Как? Я спрашиваю! – Ходил вокруг меня.
Ганс, следуя за ним, качал головой:
– Не могу знать, господин майор… Русские все какие-то непонятные…
– Ты офицер полевой жандармерии и обязан всё знать, всё мне докладывать!
– Есть всё знать, всё докладывать, господин майор!
Начальник отпустил офицеров. У дверей снаружи оставил двух автоматчиков.
Майор Дитрих прошёлся ладонью по узкому невзрачному лицу. Носовым платком протёр очки. Ещё раз осмотрел меня. Моё лицо было в кровоподтёках, болел бок, по которому получала от Ганса удары ногой, болел низ живота. Майор, трогая моё ушибленное лицо, всё качал головой:
– Нехорошо избивать такую красу… нехорошо… Это всё Ганс… Я его арестую! Я его на передовую отправлю…
Я ожидала в кабинете начальника полевой жандармерии допроса с пристрастием: выкручиванием рук, ударами по лицу, обливанием ледяной водой. Ничего этого не произошло. Шеф, вероятно, применял другие методы борьбы с советскими партизанами. Или он сперва мягко стелил, а затем жёстко спрашивал. Но я находилась в ожидании жёсткого допроса. Вместо этого майор мягко со мной заговаривал. При офицерах шеф полевой жандармерии говорил со мной через переводчика. А когда их удалил, заговорил без немецкого акцента, почти на чистом русском языке:
– Госпожа Зара, не бойтесь. Вас здесь больше никто и пальцем не тронет… С сегодняшнего дня вы находитесь под надёжной защитой шефа немецкой полевой жандармерии. Успокойтесь и, пожалуйста, пройдите в соседнюю комнату. Туда сейчас занесут и вашего ребёнка. Там есть условия, чтобы вы смогли привести себя в порядок. Вы там найдёте чистое бельё, платья, детскую одежду и всё необходимое для ребёнка… Если желаете, примите ванну, переоденьтесь, отдохните… Потом вас осмотрит доктор…
Я перестала понимать фрицев: «Один бьёт, насилует, другой в ванную отправляет искупаться, привести себя в порядок. Что за парадоксы? Может, это в штабе полевой жандармерии принят такой метод допроса?»
Я стояла, ничего не понимая. Он ещё раз с улыбкой повторил:
– Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату. Примите ванну… Там есть условия, чтобы вы привели в порядок себя и ребёнка. Вы найдёте там чистое бельё, платья, детскую одежду и всё необходимое для ребёнка…
«Что, этот фашист рехнулся?! Хитёр, коварен… Странно всё это…»
Со мной заговорил внутренний голос: «Этот шеф полевой жандармерии, вероятно, владеет приёмами гипноза. Усыпив бдительность, желает вызвать тебя на откровенный разговор. Он хочет выяснить всё, что знаешь о партизанах, о твоих связях с Центром. Возможен и другой вариант. Он менее правдоподобный. Вероятно, очкарик давно не спал с женщиной. Заскучал в этом захолустье. Желает уложить тебя в постель. После грязного Ганса? Даже если он на такое пойдёт, кто его здесь остановит? Здесь он барон, бог и царь».
По поручению начальника его адъютант провёл меня с ребёнком в соседнюю комнату. Сын мой спал. Я уложила его на диван. Адъютант провёл меня в следующую комнату. Это была просторная, хорошо обставленная комната. Он открыл передо мной дверцы обширного шкафа-купе, где на вешалках висели женские наряды: платья, костюмы, верхняя одежда… Всё новое. Внизу находилась обувь. В углу комнаты стояла детская кроватка. На поручнях висели детские ползунки, другая одёжка.
Адъютант открыл дверь в ванную комнату и ушёл. На гардеробном столе лежала стопка банных принадлежностей: халаты, нижнее женское бельё из тончайшего материала. Я скинула с себя платье. В зеркале напротив отразилось моё тело в кровоподтёках на боку, спине, груди, бёдрах, животе. Я приняла ванну. Разбудила и искупала сына. Переодела, уложила в кроватку, где он сразу заснул. Расчесалась перед зеркалом, надела всё чистое, что нашла на вешалках в ванной комнате. Вышла.
Барон меня встретил в комнате, разглядывая с головы до ног, не скрывая своего изумления. По его поручению адъютант привёл врача. Это была тонкая блондинка в форме офицера. Тоже в очках. Попросила меня раздеться за ширмой, осмотрела, трогая руками в перчатках ушибленные места.