– Да, фрау. С вашей красотой, умением организовать работу вы у нас много чего добьётесь…
На случай провала Центром мне была придумана легенда, подготовлены фальшивые документы.
– Господин барон, я на золотую медаль окончила школу. На отлично училась в Харьковском авиационном институте. Мой дед по материнской линии был царским белым офицером. Я внучка белогвардейца, сосланного из родных мест. С первого же дня оккупации Харькова войсками фюрера я симпатизировала вашей власти. Открыла кафе для немецких офицеров. Не я ли каждый вечер устраивала вашим офицерам приятное времяпрепровождение в компании русских красавиц? Не я ли передавала вашим офицерам все хуторские новости? Господин Дитрих, прошу вас, освободите мою маму. Она тёмная женщина, старый, больной человек. Перед вашими властями ни в чём не провинилась.
– Всему своё время, фрау Зара. После уточнения некоторых формальностей ваша мама будет отпущена домой. Насколько быстро? Фрау, это зависит от вас… – разглядывая мою грудь, недвусмысленно подчеркнул барон.
Я притворилась, что не поняла его:
– Что для этого я должна сделать, господин майор?
– Вы лукавите, фрау Зара! Перед вами мой адъютант поставил два условия наших властей. Подписать некоторые бумаги… И моя личная просьба, переданная вам накануне моим адъютантом…
Он не заикнулся о том, что мой муж-партизан пойман агентами полевой жандармерии. Не стал упоминать, что я являюсь советской разведчицей. Он сбивал меня с толку. Начал делать мне странные намёки, не подобающие начальнику тайной полиции. Если подпишу документ о сотрудничестве с немецкими властями, об этом тут же станет известно Центру. Тогда конец всем: мужу, мне, матери, ребёнку. Если откажусь, начнёт на меня давить, шантажируя матерью, ребёнком, мужем. Он мог что угодно сотворить с моим сыном, как это фашисты делали с десятками тысяч советских детей. Если не прикажет убить, то отправит на опыты в одну из нацистских лабораторий, действующих в Харькове, по перекачке детской крови, изъятию детских внутренних органов. Тревожилось моё сердце, мурашки пробегали по спине. Но я была обязана сдерживать себя, остерегаться категоричных высказываний, опрометчивых шагов. Потупив взгляд, застенчиво промолчала, что ему понравилось.
Шеф полевой жандармерии, приблизившись ко мне, стал изучать меня взглядом. Не стесняясь, вожделенно заглядывал в мои глаза, разглядывал выпуклости моих грудей, любовался линиями талии, бёдер… Приподнял с моего плеча прядь волос, понюхал, жмуря глаза. Создавалось впечатление, что он с начала войны не вступал в близкие отношения ни с одной приличной женщиной.
Я хаотично размышляла: «Как мне быть, если он распустит руки? Попытаться его остановить, попросить, чтобы он как барон вёл себя подобающе? А если разозлится? Начнёт шантажировать меня сыном, матерью?»
Неожиданно меня осенила мысль: «Раз шеф немецкой полевой жандармерии увлёкся мной, нельзя ли воспользоваться своей властью над ним? Если войду в его доверие, тогда он не станет настаивать на подписании бумаг. Войдя в его доверие, можно выкачивать из него и его окружения максимум информации для Центра! А если согласиться на его условия… и вернуться в кафе? Тогда офицеры рейха, понимая, кем я являюсь, станут больше доверять мне. И я буду располагать большей информацией, передавая её своим! То же самое мне посоветовали бы и старшие товарищи, которые держат со мной связь. Почему бы не воспользоваться подвернувшейся под руку возможностью?»
Я барону прямо не ответила, но пустила в ход некоторые женские хитрости, какими обычно молодые женщины манипулируют влюблёнными в них мужчинами.
Вежливо дала понять барону, что не отвергаю его ухаживаний за мной. Но чтобы привыкнуть к нему, освоиться в незнакомой обстановке, попросила дать мне время. Барон был удовлетворён моим ответом. Встал с дивана, скрепя хромом сапог, задумчиво прошёлся по комнате. Овчарка следила за каждым его шагом, готовая в любую секунду последовать за своим хозяином. Барон остановился у окна, постоял спиной ко мне и предложил:
– Хорошо, фрау Зара, живите, наслаждайтесь, любите своего сына. – После короткой паузы продолжил: – Привыкайте к новым условиям, новой обстановке. К вашим услугам предоставлены мои покои, всё, что в них находится. Дождусь того дня, когда скажете, что готовы меня принимать…
Он подошёл к серванту, достал из него плитки шоколада, бутылку армянского коньяка и рюмочки. Разлил коньяк. Пригласил меня к столу. Я вежливо отклонила его приглашение:
– Спасибо, господин барон, – глазами указала на спящего в детской кровати сына, – мне спиртное нельзя… Я его кормлю грудью. – Чуть подумав, добавила: – Но я могу посидеть с вами.
Барон утвердительно кивнул головой. Я присела рядом. Он поднял рюмку. Я пожелала ему удачи. Он одну за другой проглотил три рюмки коньяка. По тому, как он себя вёл, по цепким глазам определила, что умеет себя контролировать. Поняла, что любит армянский коньяк.
Майор Дитрих встал, прошёлся по комнате, подошёл к кроватке со спящим ребёнком, долго на него смотрел. Взгляд его потеплел, морщинки на лице разгладились. Глядя на моего сына, видимо, воскрешал в памяти какие-то свои, дорогие сердцу воспоминания. Развернулся на каблуках, пошёл на меня. Прошипел змеёй, почти касаясь лицом моего лица:
– Фрау Зара, советую не играть со мной! Как у вас говорят, не водите меня за нос! Вы, насколько я понимаю, умная женщина. Прошу, ведите себя благоразумно. Вы находитесь не в кафе, не на сцене. Говорю прямо, роль актрисы вам не подходит. Вы подумали, что я мягкотелый тюфяк, запавший на советскую пленницу?! – Колючие глаза впились в моё лицо. – Почему не спрашиваете, где находится ваш муж? Из личных симпатий к вам я отвечу. Ваш муж, командир партизанского отряда, находится в наших казематах. Он давно попал в поле зрения тайной жандармерии. Его задержали, арестовали мои агенты. Не забудьте, я являюсь шефом полевой жандармерии. На меня работают десятки лучших офицеров, агенты, полицаи, дознаватели, ваши предатели… На немецкую полевую жандармерию работает много украинских националистов, которые ненавидят советскую власть. Предупреждаю, я один из лучших офицеров вермахта. И советую вести себя со мной весьма учтиво! Если желаете, чтобы с вашим ребёнком и матерью ничего не случилось, не играйте несвойственную вам роль! Как я понял, вы души не чаете в своём сынишке!
В его голосе зазвучали стальные нотки. Вытащил пистолет из кобуры и направил его на спящего сына.
– Вы же понимаете, в каком положении находитесь? Убеждён, всё хорошо понимаете! И не в ваших интересах вести себя непредусмотрительно! Это всё, что пока от вас требует шеф полевой жандармерии… – Он пристально заглянул мне в глаза. – Сегодня вы в лице капитана Ганса, которому плюнули в лицо, заимели страшного врага. Он злой и мстительный. Он жаждет мести и реванша. Без моей поддержки он вас в порошок сотрёт… Не забудьте. А я могу быть вашим ангелом-хранителем.
– Я понимаю, господин барон, – прошептала, потупив глаза. – Я вам по гроб жизни благодарна, особенно за сына. – Присела на диван, пустила слезу.
Думаю, этот акт я сыграла блестяще, ибо он присел рядом, гладя мои плечи, долго успокаивая меня. Поняла: на этот раз буря пронеслась стороной. Я поблагодарила барона за проявленное ко мне внимание, за защиту. Сын запищал. Извинилась, зашла в детскую. Покачала его. Вскоре он уснул.
Когда я входила в зал, барон допивал остатки коньяка. Он встал перед трельяжем, вглядываясь в зеркало. Взмахами длинных бледных пальцев стряхнул с кителя невидимые пылинки. Развернулся, подошёл вплотную ко мне, заглядывая в глаза.
– До завтрашнего вечера, фрау Зара, меня не будет. – Сделал паузу. – К тому времени, когда вернусь, надеюсь увидеть вас весёлой, желанной хозяйкой этого уголка. До встречи, фрау Зара. – Открыл дверь, выпустил собаку.
– До встречи, господин барон.
За дверью его ждала охрана автоматчиков.
– Встретимся в аду! Будьте прокляты, все фашисты! – на чистом немецком языке выругалась я вслед.
Я не спала до утра, сидя у изголовья сына, думая, обливаясь слезами и снова думая… Я тряслась за свою поруганную честь, за жизнь ребёнка, матери, мужа. Теперь я была вполне убеждена, что мой муж попался. Он у фашистов. Мать тоже у них.
– Ненаглядный мой, – плакала, обращаясь к мужу, – что эти гады с тобой сделали? Наверное, истязают, выбивая признания? Мама, где ты? Как ты переносишь эти удары судьбы?
Мои глаза закрылись только к утру. Задремала у изголовья сына. Очнулась с тяжёлой головой после десяти. Встала, приняла ванну, оделась. Проснулся сын. Распеленала его, подмыла, переодела, накормила.
В любой момент нас мог посетить барон. Я должна была быть готовой ко всему, даже к своему заточению в карцер. Подумав, на всякий случай приготовила ему завтрак, заварила крепкий кофе. Ждала.
На половине барона в его распоряжении находились две спальни, кухня со смежной ванной комнатой. Остальную часть гостиницы занимали его штаб, некоторые офицеры. В жилом помещении барона находилось много изысканной мебели: шкафы из чёрного дерева, диваны, кресла, мягкие стулья. На стенах висели дорогие картины известных художников с мировым именем. Полы были устланы великолепными персидскими коврами. На кухне находились газовая и электрическая печки, кухонная мебель с хрусталём, тонким фарфором, наборами вилок, ложек, ножей из чистого серебра. Там находился и бар с разными спиртными напитками.
В погребе под жилыми помещениями на стенах висели окорока, хранились свежее мясо, куры, сало, консервы, разные крупы, хлеб… Стояли ящики армянского коньяка, шнапса, русской водки, немецкого пива. Я попала в золотую клетку. Но в этой клетке почему-то задыхалась, не хватало воздуха. Надо было вырваться из неё. Но как? Квартиру шефа, всё здание круглосуточно охраняли полицаи. Не представляю, как в моём положении, находясь в плену у шефа немецкой полевой жандармерии, повела бы себя другая женщина. К тому же в фашистских казематах к стенам были прикованы муж и мать. В этой ситуации мне надо было сохранять голову трезвой. Слушаться голоса разума.