Барон, обнимая меня, распалялся, стал настырнее, требовательнее. Но когда он присосался к моим губам, я не стерпела, вырвалась и дала ему пощёчину.
Эта пощёчина не отрезвила, а распалила барона. С немигающими глазами удава он возвышался надо мной. Неестественно улыбаясь, скривил рот, залился нервным смехом. Неожиданно развернулся и влепил по моей щеке такую увесистую пощёчину, что из моих глаз брызнули искры. Затем, не давая опомниться, набросился на меня, стал рвать на мне платье, стаскивать нижнее бельё… Я кричала, умоляла его, чтобы не трогал меня, плакала, кусалась. Заплакал в детской и сын.
Барон был намного сильнее меня. Он снял очки, бросил на стол. Обхватил меня руками, как клешнями, заломил мои руки назад. Губами впился в мои губы. Дышал часто, прерывисто. Его кадык задвигался так, будто ему не хватало воздуха. По всему его телу пробежала нервная дрожь, глаза широко распахнулись. Губы пиявками присосались к моим губам. Он ломал меня под собой. Ладонью закрыл мне рот, чтобы я не кричала, а другой сдирал с меня то, что на мне осталось. Поднял, понёс, повалил на кровать. Одной рукой удерживая меня, скинул с себя сапоги, гимнастёрку, штаны… Навалился сверху. Я плакала. Я умоляла. Я взывала к его вере в Бога. Он меня не слышал. Стал насиловать. Ради сына, ради спасения сына я перестала сопротивляться…
Так прошла неделя, другая…
Утром пришла уборщица. Русская. Она сказала:
– Я прислана адъютантом барона. С этого дня я буду убирать квартиру. Я у вас буду и прачкой – стирать, гладить ваши вещи и пелёнки вашего сына.
С первого дня я попыталась наладить контакт с уборщицей. Она от меня пугливо шарахалась. Ни на какой контакт не шла. Так из неё ни одного слова я и не вытянула. Она была до смерти напугана бароном. Я поняла, что с ней лучше ухо держать востро. Такие люди бывают непредсказуемы.
Адъютант на хуторе нашёл и кормилицу для моего сына. Барон строго предупредил, чтобы я больше не кормила сына грудью. Подчеркнул, что кормление портит мою грудь, делает её непривлекательной. Если ослушаюсь – вообще лишит меня свиданий с сыном. Его унесли к кормилице. Ко мне приносили утром и после обеда, а вечером вновь возвращали кормилице, оставляя у неё до утра.
Барон уходил на работу рано утром, приходил в обеденное время и поздно ночью. Трезвым я его почти не видела. За обедом выпивал полбутылки коньяка. Вечером являлся на квартиру хорошо выпившим. А за ужином выпивал изрядное количество коньяка. Затем требовал, чтобы я ложилась с ним в постель. В постели грубо, как животное, брал меня. Квартиру снаружи сутками охраняли автоматчики. По моей настойчивой просьбе хозяин разрешил мне в сопровождении охраны выходить во двор, прогуливаться.
Я покорилась воле барона. Ради сына, жизни матери и мужа вынуждена была терпеть его глумления надо мной. Когда он бывал в хорошем расположении духа, а это случалось крайне редко, я расспрашивала о матери, муже. Иногда он разрешал мне через полицаев передавать маме и мужу еду, одежду.
Вскоре барон заменил автоматчиков, охранявших его квартиру, полицаями. Я заметила, что один из них тайно от напарников стал оказывать мне знаки внимания. Понимая, что он может мне пригодиться, я иногда поощряла его улыбками. Бывало, по возможности подкладывала ему в сумку то кусок колбасы или ветчины, то бутылку шнапса или русской водки.
Когда вечером полицай сменялся, перед уходом его благодарила. Иногда, когда по какому-то поручению майора полицай приходил ко мне в квартиру, я его вкусно кормила. Набивала его кармашки конфетами. Чувствуя, что он ко мне привязался, иногда ненавязчиво задевала его ладонь, плечо. Без посторонних здоровалась за руку.
Спустя время я заметила, что полицай в меня влюбился. Чего я и добивалась. Я поняла: ради того, чтобы минутку посидеть рядом со мной, он пойдёт на что угодно.
Осторожные вопросительные взгляды, бросаемые на меня каждый раз перед уходом, говорили, что ему хочется что-то сказать. Но он не решался. И я осторожничала. Всё-таки он полицай, служит немецким властям. Один раз всё же он решился:
– Хозяйка, будьте осторожны… – пугливо глянул на дверь, – с бароном… Он очень опасный… Он палач…
Я его грубо прервала:
– Замолчите! Это барон тебя подослал проверить меня на вшивость?
– Прошу вас, – голос его задрожал, – поверить мне на слово… Другой такой случай, боюсь, вряд ли представится… Меня вынудили им… – сглотнул слюну, – служить… Выкрали мою невесту… Умоляю вас, поверьте мне… Барон – палач… Он с Западной Украины. Его отец – гестаповец… Служит рядом с Гитлером, мать – украинка… Мать его хуже гестаповца… Перед началом войны мать с сыном в церкви живьём сожгли десятки хуторян… От возмездия сбежали в Германию… С нападением Германии на Советский Союз вновь перебрались на Западную Украину… Лишнего при нём не говорите… Лучше нас знает русский язык. Только притворяется, гад… Вам с ребёнком надо сбежать от этого палача… Знали бы вы, какие страшные вещи он вместе с овчаркой творил с прежними своими узницами! Об этом мне говорить стыдно… Бегите, пока не поздно… Бегите, хозяйка, куда глаза глядят… – Его глаза наполнились слезами.
Не договорил, встал, ушёл. Я поняла, что полицай созрел для серьёзного испытания.
В следующий раз через того полицая, запечатав в хлеб, передала мужу записку с ценной информацией, которую впоследствии он переправил в лес, партизанам.
Я спросила полицая:
– Поможешь нам с ребёнком сбежать?
– Видите ли, я в охране не один… Но попытаюсь…
Вскоре через этого полицая Центр поручил мне работать с майором. Передали, что он может владеть архиважной информацией.
Однажды барон привёл к нам пьяного майора какой-то секретной службы. В руках у него была большая сумка. Они пили до утра, пока оба не отключились за столом. Я вынула из сумки майора секретные документы, сфотографировала, плёнку через моего нового связного переправили партизанам. В другой раз через этого же полицая переправила партизанам информацию о прибывавшем в Харьков эшелоне с секретным оружием. Как подтвердил мой тайный агент, эшелон на подступах к городу подорвали партизаны.
Каждый день с бароном оборачивался для меня мукой. Во-первых, от полицаев, которые круглыми сутками меня сторожили, – сбежать было невозможно. Во-вторых, Центр требовал от меня всё больше информации. И мне приходилось вертеться в таких условиях.
С каждым днём, работая над собой, над нарядами, старалась быть соблазнительной, обольстительной, я всё ближе, желанней становилась барону. Теперь он, выпивая в гостиной с офицерами вермахта, в моём присутствии обсуждал самые серьёзные планы немецкого командования. Всю эту информацию вкратце записывала и через моего тайного агента переправляла партизанам.
Я знала, как приподнять барону настроение, привести в хорошее расположение духа. Каждый раз, когда… удовлетворяла его потребности, просила освободить мою маму. Он меня уверял, что мою мать скоро выпустят. Иногда говорила с бароном и о муже. Однажды он признался, что опытнейшие следователи пока не сумели сломить его волю. По словам барона, моего мужа каждый день водят на допросы, истязают, мучают, но он остаётся непреклонным.
Мне надо было облегчить участь мужа, матери. Понимала, что добиться этого могла лишь через барона. Вскоре решила поменять тактику своих дальнейших действий с бароном. Становилась очень нужной, желанной ему. Раздумывала, как сделать так, чтобы на работе он думал только обо мне. Чтобы ни на минуту не мог оставаться без меня, моего внимания. Каждый раз к его приходуя меняла наряды, причёски, украшения. Мне принесли гитару. Зная о его любви к музыке, искусству, в минуты грусти и печали пела ему. К нам зачастили гости, помнившие меня по кафе, наслышанные о том, что я лучше любой эстрадной артистки исполняю немецкие, французские и испанские песни. Их больше всего привлекали моя красота, женственность, чистота души, отзывчивость.
Постоянными гостями стали не только офицеры, но и очень важные гражданские лица. Во время застолий они открыто говорили обо всём, делясь важной военной информацией: о новых открытиях военных инженеров, оружии, танках, самолётах, стратегических задачах рейха. Я, сидя чуть в стороне, перебирая струны гитары, исполняла лирические песни, вызывая в сердцах офицеров грусть по родным и близким. Они пили. Много пили. Вскоре, рассаживаясь по диванам, начинали мне подпевать. По горящим глазам было видно, как они завидовали барону. Приходили смотреть на пассию Дитриха женщины в офицерской форме, привлечённые не моими песнями, а слухами о моей красоте.
Полицая, влюблённого в меня, ставшего моим связным, я часто отправляла с секретной информацией к партизанам.
После импровизированного вечера с песнями барон начинал ещё сильнее любить меня, становился внимательным, не грубил, не обижал.
Видя, что обожает, как я готовлю, придумывала на кухне самые экзотические блюда.
Барон перестал приходить с работы выпившим. Стал уравновешенным, весёлым, внимательным. Теперь без подарков мне и сыну не приходил. Днём оставлял сына со мной. Подружился с ним, играл.
Теперь, когда он приходил с работы, я встречала его у порога квартиры, обнимала, целовала. Помогала снять верхнюю одежду. Под руку вела его до дверей ванной.
После принятия ванны, довольный, садился за обеденный стол. Много ел, умеренно запивая еду коньяком. У барона была богатая библиотека с классикой мировой литературы на немецком и русском языках. Гёте я читала в оригинале. За обедом рассказывала барону что-то интересное из прочитанного за день. Он приносил мне разные немецкие журналы, томики немецких классиков литературы. Я висла у него на шее, как женщина, по уши влюблённая в него. Надо было притворяться. После обеда, как завелось, я садилась за пианино. Что-то играла из классики, затем пару песен исполняла под гитару. Это у меня хорошо получалось. Помню, когда училась в Харькове, как мне горячо хлопали студенты в актовом зале вуза. Утром барон в очень хорошем настроении уходил на работу.