Каждую ночь моё податливое тело Дитрих подкладывал под себя. Любил часами, высасывая из меня соки, душу. Я отреклась от себя. Посвятила себя сыну, маме, мужу, Родине. Полицай говорил, что связной партизанского отряда хвалил меня за бесценную информацию. Когда Центр требовал у меня важные сведения, я становилась с бароном податливой, самой нежной. Я принадлежала ему телом, но духом от него находилась далеко.
Он же ждал от меня сакрального подарка – душевной преданности. Каждую ночь он мял в постели живой кусок человеческой плоти, лишённый душевной теплоты, сердечной привязанности. В вечера, когда много не пил, стал ощущать, что моё податливое тело без души особо его не прельщает. Я этого боялась. Рано или поздно он мог догадаться, что с ним в постели лежит всего лишь горячая плоть, лишённая чувств и души. Сколько можно притворяться страстной, любящей, в то же время презирая в душе? Каждое прикосновение барона к моему телу лезвием ножа пронзало моё сердце. Иногда, забывшись, я вздрагивала, отчуждённо отворачивалась от него. От такого моего поведения барон страшно переживал, страдал. Хотя и не подавал виду. Он вставал, уходил в ванную, возвращался с запахом сигареты. Раньше он вообще не курил.
Сколько ни старалась держаться, я угасала с каждым днём. Если бы барон не оставлял моего сына со мной, давно бы сошла с ума. Я перестала чувствовать своё сердце. Я страдала, находилась на грани душевного срыва. Чтобы не сойти с ума, пристрастилась к коньяку. Ребёнка кормила грудью кормилица, и теперь я не боялась за его здоровье. Сначала выпивала в меру, затем стала пить всё больше и больше. Под хмельком я переставала ощущать страдания своей души, тело, терзаемое бароном, не чувствовало этого. Хотя бы на время стирались тягучие воспоминания о прошлой жизни.
Я – человек творческий, эмоциональный. Но как только начинала трезветь, меня терзали думы о прошлом. Перед моими глазами часто представал муж, допрашиваемый фашистами в карцере, под пытками, мама, зовущая меня. Во мне начинала просыпаться прежняя Зара. Но разве коньяком вытравишь из сердца память о родных и близких, изнемогающих в фашистских застенках, о Родине, ведущей с ними неравную борьбу? Привыкая к коньяку, хлеща его теперь, как мужлан, из горла, перед окном в зимних узорах вспоминала беззаботные предвоенные годы, школу, подруг и друзей, студенческие вечера и горько плакала. Именно когда я находилась в таком мрачном состоянии, не к месту приходил барон, терзая мою душу. Порой не поддавалась ему, не подчинялась никаким уговорам, угрозам. Часто стала просить, умолять, чтобы он отпустил меня с сыном. В бешенстве порой ругала, обзывала его Гитлером. Называла зверем, мужчиной, способным бить и укрощать только слабых женщин. Он злился на меня, бил, а если я не успокаивалась, привязывал к кровати, затыкал, заклеивал рот. В таком настроении я могла совершить любую глупость. С некоторых пор стала бояться себя.
После каждой такой выходки барон становился всё злее и беспощаднее. Вновь стал приходить домой пьяным. На обед часто не являлся. По вечерам притаскивался в разное время, порой в стельку пьяным. Теперь вновь стал приходить в сопровождении овчарки, которую я страшно боялась. В постель меня затаскивал как потаскуху. Брал грубо, как животное. Порой измывался, бил.
С некоторых пор барон перестал грубо брать меня в постели. Видимо, остыл, насытился моей кровью. А бывали ночи, когда он вообще меня не трогал. Даже не ложился со мной в одну постель. Одно время он перестал и по вечерам приходить домой. Куда-то исчезал, не возвращался несколько суток подряд. Приходил с овчаркой, злой, заросший щетиной, неразговорчивый. Даже не умывался. В зале садился за обеденный стол, до утра хлестал коньяк. Иногда подпаивал и овчарку.
Я пришла к умозаключению: раз шеф немецкой полевой жандармерии стал нервным, значит, дела у фрицев плохи. Мой связной по секрету передал, что под Сталинградом красные сломали фашистам хребет.
Сына ко мне стали приносить в сутки только один раз. Когда я плакала, прося барона приносить сына чаще, он ехидно отвечал:
– Твоему сыну с кормилицей намного лучше, чем с тобой. Она его кормит здоровой грудью. А ты, грешная, пристрастилась к коньяку, который отравляет материнское молоко. Ты думала, я не знал, что ты скрытно от меня кормила ребёнка грудью? И во что ты, дура, свою грудь превратила? В вымя коровы!
– Простите, господин барон… Да, грешна, я ослушалась. Мои груди бывали переполнены молоком, и я испытывала боль. Первые дни, когда сына передали кормилице, становилось больно грудям, я сцеживала молоко в стакан. Больше не повторится.
В тот вечер сын остался со мной. Он спал в своей кровати.
Но через день, вечером, барон застал меня за сцеживанием молока из грудей. Он был пьян. Видя, как я испугалась, воскликнул:
– О, это оригинально! Даже очень!.. Зачем молоко, произведённое такой прекрасной грудью, зря изводить? Твою грудь вместо твоего щенка будет сосать моя овчарка. Ка-а-ак… это будет оригина-а-ально!.. О, вер гут!
Я сперва подумала, что он спьяну шутит. Быстро собрала на стол. Надеялась, что сам сядет, а меня отпустит. Теперь, как это вошло у него в привычку, он проводил ночь за обеденным столом, выпивая коньяк. Я присела в спальне на диван, вяжа барону шерстяные чулки. Он подкрался ко мне сзади, неожиданно напал. Не успела я среагировать, как повалил меня, потащил на кровать, бросил на спину. Достал из кармана брюк наручники, приковал мои руки и ноги к стойкам кровати. Я посмеивалась, всё ещё считая, что он придумал какую-ту новую забаву, чтобы насытить свою плоть. Он расстегнул пуговицы платья на моей груди, вывалил мои груди наружу, позвал овчарку. Та, когда увидела мою грудь, стал жалостливо скулить и нетерпеливо смотреть хозяину в глаза.
Барон подал овчарке знак. Она прыгнула на кровать, как малое дитя, стала облизывать мою грудь. – Зара заплакала навзрыд. – А потом… потом собака стал сосать мою грудь, как грудной ребёнок… По всей вероятности, – она задыхалась в плаче, – не первый раз сосала женскую грудь. Этот монстр был давно приучен к такому занятию.
Я ушла к сыну. От него – в подвал. Там, закрывшись, плакала навзрыд. На глаза попались снасти альпиниста. Я решила повеситься. Когда накинула на шею петлю, перед глазами встал плачущий сын.
С этого дня кормилица перестала забирать моего сына к себе. Я не знала, радоваться мне или плакать.
Барон стал злым, невыносимым. Со временем этот фашист стал придумывать всё новые и новые забавы для унижения моего достоинства. – Она задыхалась в истерике, закашлялась и долго не могла говорить. – Бог мой, оказывается, сердце матери ради своего чада способно выдержать любые испытания! После того как собака заканчивала сосать мою грудь, пьяный барон прикладывал к моей груди моего сынишку! Теперь поняла, с какой целью он перестал отдавать моего ребёнка кормилице. Смотря, как мой сыночек сосёт мою грудь после собаки, монстр от удовольствия хохотал, хлопая в ладоши.
Он каждый раз, чтобы растоптать меня, придумывал что-нибудь подлое. Однажды к одной моей груди приложил моего сына, а к другой присосалась его овчарка. Сам стоял рядом, с удовольствием хохотал.
– О Аллах! – вырвалось у Мурада. – Что за садист взял тебя в плен! Какие испытания Ты ниспослал на голову этой несчастной женщины!
– Я больше не хотела жить! Я больше не могла жить рядом с этим извращенцем!
На Зару было больно смотреть. Она, возвращаясь в прошлое, вновь и вновь переживала свою боль. Тайна, которую она двадцать лет хранила в себе, вдруг вырвалась из неё вулканом, бурей в горах. Вероятно, ей до сих пор не встречался человек, с кем бы она могла облегчить свою душу. А теперь была не в состоянии остановиться.
Мурад как мог успокаивал Зару. Называл её самой нежной, любящей матерью, самой преданной женой, патриоткой страны. Но она расстроилась так сильно, что заплакала навзрыд. И никакие уговоры Мурада не действовали на неё. Тогда он, обняв её за плечи, приподнял, вывел в коридор вагона. Довёл до санузла, понимая, что в данной ситуации холодная вода для неё будет самым действенным средством.
Мурад стоял у открытого окна коридора, погружённый в мысли о Заре. Когда понял, что она долго не выходит, испугался за неё. Стал звать, стучаться в дверь. Зара вышла из туалета. Глаза её были красные, но она больше не плакала. Не смея смотреть Мураду в глаза, подошла, молча встала рядом. Они долго стояли возле открытого окна вагона. Оба молчали. Мураду казалось, Зара всё ещё продолжает излагать свою исповедь. Только на этот раз из сердца в сердце. Они стояли, смотрели в степь, проносящуюся мимо мчащегося поезда. А её сердце всё рассказывало, рассказывало… Мураду и без слов было понятно, о чём плачет её душа. Она неожиданно посмотрела ему в глаза, ничего не говоря, развернулась, пошла в купе. Он последовал за ней.
Когда молодые люди встретились с ней взглядами, стыдливо опустили головы. Они пошли ей навстречу. Встали перед ней на колени, прося прощения:
– Тётя Зара, простите нас… Простите нас бога ради, слепых котят… Мы так виноваты перед вами! Нам так стыдно за себя… Вы достойны всяческой похвалы. Вы богиня! Богиня!..
– Конечно, прощаю, милые мои, конечно… – Она обняла их за плечи, усадила рядом с собой. – Как я могу вас не простить?
Мурад сел напротив Зары.
Она заговорила:
– Говорят, небесный Творец создал на земле всякую живность и человека. Сердцу человека, сотворённому Им, Он придал крепость гранита. Если бы сердце человека разрывалось от горя, – горько вздохнула, – разорвалось бы и моё, когда фашистский офицер ради забавы приучил собаку огромных размеров сосать мою грудь. А после неё прикладывал к груди моего плачущего в его руках сына!
Она сделала глоток коньяка.
Долго смотрела в окно отключившись. Когда пришла в себя, продолжила:
– Барон иногда приходил трезвым. Тогда начинал переживать за содеянное им прошлым вечером. На коленях просил прощения. Проклинал Гитлера, руководство вермахта, которое лишило его сердца, семьи.