Один раз он признался:
– Мой лучший друг, который служил со мной в одной жандармерии, – будь он проклят, – предал меня. После лёгкого ранения отправился в Берлин, в госпиталь, на лечение. Комиссовался, ушёл в отставку. Он завёл роман с моей женой, вместе с ней улетел в Бразилию. Они увезли с собой самое дорогое, что у меня есть, – мою ненаглядную дочку!
После он опустился передо мной на колени, умоляя:
– Зара, выходи за меня замуж! Если мой друг увёз мою жену в Бразилию, я увезу тебя с сынишкой в Аргентину, Мексику, куда пожелаешь!.. Там, на берегу лазурного океана, куплю виллу, большую, достигающую купола небес. Ты будешь в ней жить в своё удовольствие, наслаждаться жизнью, которую никогда нигде больше не познаешь!
Я наигранно соглашалась, довольно кивала. Льстила себя надеждой: из Аргентины или Мексики сбежать мне будет гораздо проще.
Барон превратил меня в свою куклу, игрушку. Тряпку, о которую каждую ночь вытирал свои грязные сапоги. Я превратилась в безропотную рабыню, которую можно насиловать, избивать, забавляться, измываясь надо мной.
Овчарку он перестал приводить с собой. В постель ложился со мной. Моё поруганное собакой тело вновь стало принадлежать ему. Я жила от случая к случаю. От кратковременной встречи с сыном до расставания с ним. Остальное время моё сердце умирало, а думы превращались в туманные разводы. Без сына мне белый свет становился немил. Меня покидали элементарные человеческие радости. А душа совсем иссякала.
Зара попросила коньяка. Мурад разлил по стаканам. Подняла стакан, выпила залпом.
– Чем дольше я терпела барона, тем острее стала понимать: если партизаны не вызволят нас из плена, я сорвусь, натворю глупостей. Себя я больше не жалела. Меня от страшного решения… удерживали лишь сын, несчастная мама. Муж был приговорён к смерти. С каждым днём чувствовала, что падаю, падаю, падаю в бездну. В квартире шефа тайной жандармерии я задыхалась. Надо было что-то предпринять, чтобы высвободиться. Убежать с грудным ребёнком? Куда? В концлагерь? Я могла бы обратиться за помощью к адъютанту шефа, но он перестал к нам приходить. Решилась было обратиться к полицаю, моему тайному связному, но его перестали ставить моим охранником.
Вечером напарник «моего» полицая передал мне записку. Огрызком карандаша на кусочке бумаги было нацарапано: «На днях собираются казнить узников концлагеря. Твоего мужа тоже».
Слышала, шеф полевой жандармерии заподозрил своего адъютанта в симпатии ко мне и отправил на передовую. И полицая, охранявшего меня, тоже, видимо, сунул куда-то. В этом аду теперь я одна должна была выстоять, выждать время ради сына! Если бы речь шла о моей жизни, я бы на себя давно наложила руки. От меня, моего терпения, моих разумных действий зависели жизни трёх дорогих для меня людей. Малейшая ошибка, допущенная мной, могла обернуться для них трагедией.
После долгих размышлений я пришла к такому заключению: то положение, в котором я нахожусь, – единственно верное, в какой-то степени устраивающее моих близких, наш Центр. Надо было придумать, как теперь передавать информацию связным.
К нам с моим сыном зачастила его кормилица. Вскоре выяснилось, что она имеет связь с партизанами, Центром. Теперь в Центр, партизанам информацию стала передавать через неё. Вскоре от Центра на кормилицу моего сына вышел человек. Мне приказывали: «Любой ценой удержись у барона».
Что ж, мне оставалось лишь терпеть все выходки и капризы Дитриха, потакать ему во всём. Главное – соглашаться с ним. Если станет опасным, я ликвидирую его и себя, так как теперь ребёнок находился в надёжных руках кормилицы, которая его полюбила как своего.
Однажды сидели, пили коньяк. Подобревший барон обещал исполнить любое моё желание. Я сказала:
– Согласна уехать с вами в Германию.
В Германии мне маячила свобода! Там, освоившись, можно легализоваться, имея доступ к финансам барона. Из Германии можно повлиять и на ход войны. В крайнем случае – найти возможность сбежать в нейтральную страну, допустим, в Швейцарию. Оттуда податься к партизанам, вызволить из немецкого плена мать, мужа.
Барон обрадовался:
– Тогда надо готовиться к отъезду.
А о том, что моего мужа в карцере постоянно допрашивают, истязают, барон не врал. В один из вечеров, находясь в хорошем расположении духа, он даже отвёл меня к дверям камеры, в которой находился мой муж, и показал его в щёлочку. Только предупредил: если я выдам своё присутствие, он поручит тюремщикам и меня кинуть в камеру. Я дала слово молчать.
Барон выполнил своё обещание. В застенках карцера увидела мужа. Он находился в ужасном состоянии. У него была сломана правая рука – она висела плетью. Он хромал на левую ногу. Вместо правого глаза зияла кровавая рана. Барон был поражён выдержкой красного партизана. Сколько его ни истязали, до сих пор не смогли выбить из него ни одного слова признания. По состоянию мужа мне стало ясно, что физически он долго не выдержит. Конец его ждёт ужасный. Я не знаю, как выстояла тогда перед дверьми камеры, за которыми находился мой полуживой муж.
Чтобы облегчить его участь, я стала намного нежнее, внимательнее к хозяину. Терпела всё, чтобы спасти родных. Их жизнь, судьба зависели от настроения и воли моего хозяина.
Зара замолчала, уставившись в окно. Глаза её были широко раскрыты. Они не мерцали. Губы по-детски шевелились.
– Я думаю, – вздохнула, – человек даже в обычной жизни зависим от чьей-то воли. А над головой человека, находящегося в неволе, висит рок. Когда на голову узника падает топор, это происходит по желанию рока. Иногда, независимо от желания узника, наступает такой момент, когда тот топор выходит из подчинения рока.
Вечером пьяный барон пришёл с овчаркой. С ними в состоянии опьянения заявились ещё два офицера. До этого, вероятно, они заключили какое-то пари. Барон меня, ревущую, умоляющую, под хохот фашистов приковал к кровати. Оголил мою грудь и пустил овчарку кормиться. В своём ничтожестве он дошёл до предела. Я поклялась: он будет наказан.
С этого дня я потеряла всякий интерес к жизни. Попросила кормилицу, если со мной что-то случится, усыновить моего ребёнка. Она согласилась. И я объявила войну своему мучителю.
В честь дня рождения Гитлера и успешной военной операции, проведённой оккупационными войсками глубоко в нашей стране, в Харькове, в том числе в нашем хуторе, немецкие власти объявили массовые гулянья. Целый день офицеры полевой жандармерии праздновали. Пьяные полицаи носились по хутору на мотоциклах с коляской, воруя у хуторян кур и хрюшек.
В тот вечер мой сын находился у кормилицы. Барон, изрядно выпивший, после полуночи со своей овчаркой завалился ко мне в спальню. В испачканном мундире, в грязных сапогах рухнул на диван. Рядом легла овчарка. В его руках была небольшая кожаная сумка, закрытая на замок. Майор кинул сумку на пол. Кобуру с браунингом отстегнул и бросил под ноги.
У меня в голове молниеносно зародился план действий. Сегодня должны быть пьяны все полицаи, охраняющие квартиру, штаб полевой жандармерии, охрана на постах. Лучшего времени для решительных действий и побега не выбрать! Я приняла решение: надо действовать. Теперь или никогда. Убегу с документами из сумки к партизанам. С их помощью высвобожу из карцера мужа и маму. В противном случае – умру достойно.
Преодолев отвращение, присела рядом с майором. Обняла, поцеловала его. Он был сильно пьян, но находился в своём уме. Еле ворочая языком, обратился:
– Фрау Зар-ра-а-а! – Потянулся ко мне. – Не жела-а-аешь ли со мной отпраздновать на… нашу-у-у победу?..
Я ответила пафосно:
– Каждая такая победа армии великого рейха приближает день нашего отъезда в Германию!
Хозяину понравился мой ответ. Он, покачиваясь из стороны в сторону, прошёл к обеденному столу, который был сервирован ещё с обеда. В баре, на видном месте, сверкали три бутылки его любимого армянского коньяка. На плите томились мясо, рыба. Сама принесла из бара две бутылки коньяка. Налила ему полный фужер, чуть-чуть плеснула и себе.
Я произнесла тост:
– За победу великой Германии!
– Хайль Гитлер! – вскинул он руку.
Затем выпил до дна содержимое бокала. Я тоже выпила всё. Прижалась к нему головой, воркуя, подливая ему коньяк. Шептала на ухо нежные слова, что приходили на ум. Он пил, я подливала. Так довела его до полубессознательного состояния.
Сколько барон пил сам, столько же подливал и овчарке. Это меня обрадовало: «Обе собаки будут отключены». Коньяк в баре закончился. Барон велел мне принести из погреба ещё бутылку. Я принесла три.
Овчарка лежала у его ног, под столом. Перед ней была миска, куда майор подкладывал еду, наливал спиртное. Вскоре он сложил руки на столе, на них положил голову и захрапел. Неожиданно свалился под стол. Лёг рядом с собакой.
Я на всякий случай заглянула под стол. Меня чуть не стошнило. Они лежали мордами друг к другу. Из пасти мертвецки пьяной овчарки на губы хозяина тонкими нитями стекала слюна. Барон захрапел, задышал с остервенением. Левый его глаз был закрыт, правый – полуоткрыт. Зрачок правого глаза закатился под верхнее веко. Из-под рыжих ресниц на меня, противно блестя, смотрело глазное яблоко, от вида которого у меня по телу пробежали мурашки.
Цепь от ключа сумки свисала из кармана брюк. Вытянула, открыла сумку. Замерла. Там находились ценнейшие секретные документы о готовящейся крупной операции на юге страны. Сфотографировала все документы.
Подумав, решила выкрасть оригиналы и с ними выбраться через окно первого этажа. Перед уходом я заглянула под стол. Мой взор остановился на двух мерзких существах, валяющихся на полу в блевотине. У меня помутился рассудок, рука невольно потянулась к кобуре с браунингом. Головной мозг дал руке команду: «Нажать на спусковой крючок!»
С этой минуты я поняла: пока не накажу фашиста, не смогу двинуться отсюда. Перед моими глазами всплыла картина ожидания мужа в тот злополучный вечер. Ко мне в спальню вместо мужа ворвались фрицы с полицаями. Грязный капитан набросился и изнасиловал меня. Затем увидела барона, валяющегося в своей блевотине под столом, который также насиловал меня каждую ночь. Увидела овчарку, сосущую мою грудь вместо сына. Всё завертелось перед моими глазами. Навела браунинг на голову овчарки. Выпустила две пули. Затем направила огонь на моего мучителя. Стреляла в него, пока не кончились патроны.