Когда поняла, что натворила, плёнку в пакете через окно швырнула за забор. Её должна была подобрать кормилица, как мы с ней накануне договаривались.
В покои барона, отрывисто лая по-немецки, вбежали автоматчики. За ними – полицаи. Группу возглавлял капитан Ганс. Один из автоматчиков ударом приклада в голову сбил меня с ног. Я лежала на полу, ещё не потеряв сознания. Видела, как капитан торжествующе возвышается над недвижным телом барона.
Ганс лукаво мне улыбнулся, подмигивая левым глазом:
– Ну что, красавица, натворила бед? А теперь ступай вперёд – я познакомлю тебя с твоим Архангелом!
Автоматчики подняли меня и выволокли наружу.
Трясущимися руками Зара потянулась к бутылке коньяка, налила в стакан, выпила.
– Кормилица плёнку подобрала, передала партизанам. Но моего сына не успела спрятать. За ним из полевой жандармерии примчались на мотоциклах. Кормилицу застрелили, а моего сына увезли. Вскоре его принесли ко мне в карцер, куда меня посадили, цепями прикованную к стенке.
Я ждала виселицы. Каждый раз, когда в замочной скважине металлических дверей скрежетал ключ, я прижимала сына к груди, прощаясь с жизнью: «Вот пришла и наша очередь, сынишка. Готовься отправляться в рай! – А он, счастливо смеясь, пухлыми губами тянулся к моему лицу. – О Аллах, – молилась, – я не боюсь смерти. Я только тревожусь за судьбу сына. Что с ним будет после моей смерти, смерти мужа, матери? В чьих руках он окажется?..»
Наш судный день наступил неожиданно. Рано утром во двор карцера въехали грузовики. Рядом находились и бараки, где держали советских военнопленных. Раздался лай собак. За лаем послышалась лающая немецкая речь. Во всех дверях карцера одновременно заскрежетали запоры. Из глубин затхлых камер полицаи выводили узников, плачущих узниц, выкрикивая:
– Шнель! Шнель!
Вывели и меня с сыном на руках. На улице стоял трескучий мороз. Шёл снег. Нас, всех узников, гнали к крытым грузовикам. Ударами прикладов подгоняли отстающих, заталкивали в кузова. В том грузовике, куда посадили меня с ребёнком, сидело много военнопленных, закованных в цепи.
Из плотной массы пленных в грузовике я вдруг ощутила сверлящий меня взгляд. Взгляд цепкий, требовательный, проникающий в душу. Этот жгучий взгляд, направленный из-под бровей, ни с каким другим взглядом не спутаешь. Это выглядывал меня с сыном мой муж. Его правая рука висела плетью, а ноги были закованы в цепи. На лице вместо правого глаза зияла глубокая кровавая дыра. На избитом лице не осталось живого места. Губы были разбиты, разорваны, кровоточили. Борода, грудь были залиты спёкшейся кровью.
Мой муж, такой родной, близкий, сидел в трёх шагах от меня. Я не знаю, как сдержалась, как не выкрикнула его имя. В кровь закусила губы, чтобы не выдать нас. Он одним глазом продолжал буравить меня. Я догадалась: он обо мне всё знает. Он презирает меня! Он трясся от обиды, ненависти ко мне. Я заметила, как в единственном глазу заблестела слеза. По рассечённой щеке она поползла в густую бороду и там затерялась.
Когда я смотрела на него, муж демонстративно от меня отворачивался, всем видом показывая, что меня не знает. Даже когда он долго смотрел на сына, спящего у меня на руках, его взгляд не потеплел. Несчастный Муслим! Он не мог не понимать, что фрицы делают, когда к ним в руки попадает красивая женщина!
А в это время грузовики с нами, узниками, надрывно воя, разрывая снег резиной колёс, мчались за хутор. В лес.
На широкой поляне в густом лесу грузовики один за другим остановились. Немецкие автоматчики, давая отрывистые команды «Шнель! Шнель!», выталкивали арестантов из кузовов.
Нас, тридцать пять человек – посчитала, – на лесной поляне выстроили в одну шеренгу. На краю поляны двумя рядами были выкопаны тридцать три ямы.
«Почему тридцать три ямы, нас же тридцать пять? – не понимала я. – Значит, всю мою семью собираются зарыть в одной яме». Мамы среди тех, кого высадили из грузовиков, я не заметила. Одна из узниц прошептала мне на ухо:
– Когда матери рассказали, с кем ты жила, она в карцере удавилась.
На странные квадратные ямы обратили внимание и другие узники.
– Это конец! – полетел по шеренге слух.
Я обвела несчастных взглядом. Ни у кого в глазах не увидела предсмертного страха. Скорее, в них читалась отрешённость, готовность поскорей уйти из этой жизни. Тридцать пятый узник, не чувствуя близкой смерти, спокойно посапывал у меня на руках.
Капитан Ганс лающим голосом отдал краткие команды командиру карательного отряда:
– Выполнять приказ!
Автоматчики подбежали к нам, узникам, ударами прикладов автоматов и карабинов подгоняя нас к ямам. В том числе к одной из ям подтолкнули и меня с сыном. Яростно кидаясь на измождённых побоями узников, лаяли овчарки. Вой их разбудил моего сына. Он заплакал. Я прижала его к груди. Под одеждой зашелестели документы, выкраденные из сумки барона. Вспомнила о них. Не хотелось, чтобы вместе со мной в яму закопали ценную для Центра документацию. Я подстраховалась: а вдруг плёнку под окном кормилица не подобрала? Сын, напуганный лаем собак, плакал безудержно. Меня тревожил и мой муж. Его вдруг не оказалось среди остальных смертников. Посчитала ещё раз. Не хватало одного – моего мужа.
«Что фрицы сделали с ним? – запаниковала я. – Ведь я же видела, как его вместе со всеми выталкивали из грузовика!»
По указанию капитана из группы автоматчиков выставили двоих. Они направились в мою сторону. Один из них приставил к моему виску дуло автомата, другой неожиданно вырвал из рук сына. Я истошно закричала на немецком языке:
– Верните моего сына, изверги! Фашисты!
Побежала за сыном. Один из автоматчиков ударом кованого сапога в бок уложил меня на землю. Упала, не чувствуя боли. Вскочила, плача, побежала за сыном. Меня со спины обхватили цепкие клешни. Я пыталась вырваться, но не получалось. Я ревела, царапалась, кусалась.
Безостановочно ревел мой мальчик. Тот фриц, который отобрал у меня сына, держа его за ногу вниз головой, нёс к группе жандармов. Я не успела испугаться, как он крутанул его в воздухе и бросил под кусты, в снег.
В это время за кустами кто-то страшно закричал. Это был мой муж. Вокруг него возилось несколько полицаев. Были слышны стоны, глухие удары по телу сапогами, прикладами, треск ломающихся костей, немецкая ругань и русский мат.
– Оставьте моего сына, палачи! – кричал он. – Оставьте! Со мной делайте что хотите, а малыша не троньте!
Мой сын, совершенно голый, брыкаясь на снегу, задыхался в плаче. Он весь посинел, судорожно дёргая в снегу маленькими ручками и ножками. Один из автоматчиков ударом ноги отбросил сына в сторону моего мужа. Пятеро полицаев навалились на него, заломили руки назад, надели наручники и поволокли под дерево. Нашего сына за ногу притащили к отцу и бросили рядом. Немецкие палачи собирались сделать с мужем и сыном что-то страшное.
Рядом со мной один из узников прошептал:
– Смотри, сестра, на желтолицего бритоголового офицера! В немецкой армии таких офицеров много. Он своему небесному духу – верховному божеству собирается принести ритуальное жертвоприношение людьми.
– Как?! – не поняла я.
– Кровь одних принесут на алтарь своему верховному богу, других живьём закопают.
У меня закружилась голова. Мой разум, который всё больше погружался в туман, отказывался осознавать происходящее.
Вдруг из круга полицаев, где мучили мужа, раздались душераздирающие крики:
– За-а-ара-а-а! За-а-ара-а-а!
Сын тоже вскрикнул и замолк. У меня в глазах потемнело, ноги подкосились. Я запомнила, как падаю в яму…
Не знаю, сколько прошло времени, но очнулась в яме. То, что увидела, повергло меня в ужас. Неподалёку, перед кустами, палачи окровавленными руками во вспоротый живот моего мужа вталкивали отрубленную голову моего сына… Я вновь потеряла сознание…
Пришла в себя от криков о помощи, воплей людей и душераздирающего воя волков, оглашающего всю округу. Был поздний вечер, но сумерки ещё не спустились. Рядом со мной рыдали головы, кочанами темнеющие на снегу. А тела были зарыты в ямы. Перед такой своеобразной казнью тюремщики обрили в бараках концлагеря всех мужчин и женщин. Теперь я поняла, зачем все обриты. Гитлеровские плачи придумали нам, узникам концлагеря, самую жестокую кару, на какую только был способен фашист, люто ненавидевший остальной мир. Всех узников концлагеря живьём зарыли в ямы, а головы оставили торчащими кочанами, чтобы волкам было чем поживиться.
Нас было тридцать три живых головы, шестьдесят шесть пар испуганных и полных кровавых слёз глаз, шестьдесят шесть пар торчащих на снегу ушей!
Недалеко от наших голов на снегу лежало голое тело моего мужа. Рядом виднелись маленькие ножки сына…
Жуткий волчий вой по мере приближения к нашим головам становился резче и пронзительнее. Создавалось впечатление, что кругом во всём мире никого нет, кроме воющих волков и подвывающих, торчащих на снегу бритых голов узников фашистского концлагеря…
На краю лесной поляны замаячила одна, вторая, третья, пятая, десятая пара горящих фосфорических глаз… Это были волки. Они короткими перебежками двигались со всех сторон по поляне, окружая наши беззащитные головы. Серые тени становились всё больше и крупнее…
У кромки леса завыл волк. Вой был тонким, жутким, душераздирающим. Я подумала: «Наверное, волчица».
– Волки! – завопила одна из голов. – Во-о-олки-и-и!
– Волки! Волки! – завыли остальные головы.
– Откуда они взялись?!
– Это страшная кара придумана нам палачами Гитлера! Нас закопали в землю, а головы оставили торчащими на поверхности! А теперь из вольера, который находится под Харьковом, на нас натравили голодных волков! – завыла одна из голов рядом.
– Я знал заведующего этим вольером… Это метафизик, крупный учёный из Львова. Он хуже любого фашиста, палача! С ним в вольере служат одни украинские националисты, ненавидящие советскую власть и всё, что с ней связано, – проявила осведомлённость голова, торчащая недалеко от