стать одним, так сказать, из лучших передовиков, чтобы служить примером, подтягивать, вести за собой остальных. Как ты чувствуешь, потянешь это дело?
Виктор, не зная, что ответить, пожал плечами.
— До сих пор ты шел так себе… А почему? Не видел перспективы. Вот мы тебе даем перспективу. Только надо взяться за дело по-рабочему. С огоньком, душу вложить. Понимаешь? Ну, а мы со своей стороны поддержим, постараемся создать условия…
Первое время никаких разительных перемен не произошло. Правда, теперь Виктору не приходилось простаивать в ожидании нарядов или деталей, но детали шли в обработку самые разнородные, без конца приходилось менять фрезы, оправки, и как он ни старался, больше ста пяти не вытягивал. Но когда поступил спецзаказ, положение изменилось. На обработку к Виктору шли всё время одни и те же запчасти, он приловчился, набил руку, а потом, по совету технолога, в особую оправку стал зажимать по десятку деталей и фрезеровать сразу весь комплект. Экономия времени была огромной, выработка подскочила до ста пятидесяти, потом до двухсот процентов. Это вызвало нарекания и даже скандалы. Особенно скандалил Маркин, учитель Виктора. Большинство фрезеровщиков получало запчасти враздробь, несерийно, им по-прежнему приходилось тратить время на смену фрез и оправок. Стало быть, они делали меньше и меньше зарабатывали. Виктор чувствовал себя неловко. Получалось, что он на каком-то особом положении, и некоторые ему говорили в глаза, что он «на чужом горбу в рай лезет».
Иванычев развеял все сомнения.
— Кто это говорит? Отсталые элементы. Ты что, плохо, недобросовестно работаешь? Хорошо работаешь! А как мы можем поощрить хорошего работника? Дать ему возможность развернуться, показать, что он может. Подумай сам, что получится, если мы будем тебе давать несерийные детали. Ты будешь работать, как все. Остальные от этого выиграют? Нет. А производительность упадет, стало быть, цех меньше сделает, государство меньше получит. Кому это выгодно? Только врагам нашим. Дело ведь не в том, кто сделает, а в том, чтобы сделано было больше. Ты можешь больше — ты это уже доказал. Вот почему мы — учти: в интересах государства! — идем тебе навстречу, создаем условия. Потому что ты оправдаешь. И, кроме того, есть пример, образец, на который должны равняться остальные. А разговорчики эти… Ты нам скажи, кто их ведет, мы быстро призовем к порядку.
Виктор ни на кого не ябедничал, но и внимания на «разговорчики» больше не обращал. Что бы там ни говорили, не на себя же он работает и не сам себя выдвигает. Что он, ловчил, хитрил, просился на Доску почета или в «молнию»? Значит, заслужил… То, что Лешка был на стороне всяких шептунов, его не трогало. У того вообще всегда свое мнение, всегда что-нибудь выдумывает. Но одно дело разговор, другое — пачкотня на «молнии». Это он нарочно выставил его на посмешище. Виктор видел, как смеялись проходившие мимо, смеялись над ним… И это друг называется! Исподтишка, из-за угла… Это хуже, чем подножка. Это просто подлость, и больше ничего! И уж теперь он с ним цацкаться не будет. Сам набился — не жалуйся…
У двери в конторку он остановился. Всё-таки получалось как-то не очень… Лучший друг… Нет, дело даже не в том, что друг и что лучший. За всю жизнь он ещё ни на кого не жаловался, не ябедничал. Если нужно было, он давал сдачу. В открытую. Били его, бил он. А сейчас он прятался за чужую спину и выставлял чужой кулак. Большой и сильный… Чепуха! Что они, на кулачки дерутся, что ли? Иванычев говорил, что дело не в личности, а в пользе государству. И тут неважно, Виктор или не Виктор, друг или не друг… Надо стать выше личных отношений. Быть принципиальным. А быть принципиальным — значит не считаться с личностью. Подумаешь! Каждый будет делать, что ему захочется, и нужно молчать? А сам Лешка такой безупречный? Он же сдуру, от недопонимания. Вот ему и вправят мозги… Чтобы допонял раз навсегда!
9
Иванычев всегда держался солидно, ходил, заложив руки за спину и разворачивая носки наружу. Теперь он забыл о солидных повадках. «Молния» лежала перед ним на столе. Иванычев тыкал пальцем в черную надпись и кричал на всю контору:
— Это что такое? Что такое, я тебя спрашиваю? Кто это сделал?
Ефим Паника исподлобья посматривал на Алексея. Все сидящие в конторе подняли головы и прислушивались. Пускай слушают.
— Я.
— Наглец! Он даже не стыдится признаваться!
— Так это же правда.
— Что правда?
— Правда, что написал я. И написал правду.
— То есть как это правду? Что же Гущин — не передовик? Он не перевыполнил норму?
— Перевыполнил. А передовик — никакой. Потому я и написал.
— Да ты кто такой? Цехком? Начальник цеха? Треугольник, общественность считают, что Гущин — передовик, а он, понимаете, нет! Ты что, личные счеты сводишь?
— Никакие не счеты. Он — мой друг.
— Хорош друг! Я бы такого друга… Ну, его дело… А вот с общественной точки это тебе не пройдет! Тут тебе не детский сад, а цех, производство. Мы не покладая рук бьемся, чтобы повысить производительность, поощряем передовиков, а ты передовиков чернить будешь? Дискредитировать? Знаешь, чем это пахнет?.. Постой, может, тебя кто подучил? Подсказал?
— Никто не подучивал, я сам. Раз он не передовик…
— Да ты кто такой, чтобы решать, передовик он или не передовик? Сам без году неделя на заводе, а туда же — рассуждает… Ты тут хозяин? Кто твое мнение спрашивает, кому оно нужно?
— Не один я, так многие думают.
— Уже подговорил, работку ведешь? Организуешь общественное мнение?
— Ничего я не организую. Спросите кого хотите.
— Спросим! И спросим с тебя, а не с кого-нибудь. Узнаешь, как выступать против общественности, против лучших людей…
— В чем дело? — раздраженно спросил Витковский, подходя.
— Вот, Владимир Семенович, полюбуйтесь! Мы вчера повесили «молнию» о фрезеровщике Гущине… А этот, понимаете, вон что наделал! Цех выдвигает человека, поощряет, а он, понимаете, не согласен… И даже не скрывает, сознается!
Витковский был встревожен и раздражен. Только что закончилась планерка. Август подходил к концу, а программа явно заваливалась. И теперь уже никакие штурмы не помогут. Черт его знает, литье шлют всё в раковинах, не литье, а кудрявые бараны. Поковки в трещинах… Холодняк куют, что ли, прохвосты? Обнаруживается всё у него, в механическом, и виноват оказывается он…
Неприятный разговор назревал давно, но Витковский не ждал, что он будет настолько неприятным. Шершнев, как всегда, начал с доменного, мартеновского, проката. Начальник рельсобалочного — неважный тип этот Ребров! — пожаловался на механический: задерживают детали рольганга, нельзя закончить ремонт… Шершнев вызвал Витковского, спросил, когда сдадут детали. Он заверил, что сегодня к вечеру сдает, как положено но плану, и думал, что на этот раз обошлось.
Однако Шершнев но перешел к транспортному. Глухо покашляв в микрофон, он жестко сказал:
— Кстати, Витковский, мне давно не нравится ваша сводка. Вы намерены выполнять план? Раньше вы жаловались на несерийность номенклатуры. Теперь у вас идет спецзаказ, сплошь серийный. Долго вы ещё будете раскачиваться? Я вас предупреждаю…
— Да ведь, Михаил Харитонович…
— Причин для невыполнения нет. Оправдания меня не интересуют. Оправдывайтесь дома, например, перед женой.
— Михаил Харитонович!
В трубке резко щелкнуло. Отключил… Вот черт горбатый… Ребров и Яворский небось радуются, хохочут… И почему он — про жену? Просто так, к слову, или что-нибудь знает? Эта дурища грозилась идти в партком, жаловаться. Может, уже наболтала?.. Что этот длинный парень натворил?.. Надо её как-то успокоить. А то натреплет, нажалуется — опозорит так, что хоть с завода беги… И сыном надо заняться. Вчера опять пьяный пришел. Где он только деньги берет? Ходит в каких-то пестрых бабьих кофтах… Надо с ним построже, распустили… Вообще молодежь распустилась. Вот и этот тоже…
— В общем, давайте так, — прервал Витковский председателя цехкома, — напишите докладную, я ему влеплю выговор по приказу за хулиганство. Нечего с ними цацкаться, распустились… Иди работай!
Алексей не был ни подавлен, ни испуган. Что бы там Иванычев ни кричал, прав он, а не Иванычев. И Витковский просто грозится. Никакого приказа не будет, они же должны понимать…
Приказ появился перед обедом. Ефим Паника принес вкладыш для срочной разметки, в сердцах швырнул на плиту наряд.
— Допрыгался? — сказал он. — Я тебе сколько раз говорил: не зарывайся! Вот и пожалуйста, схлопотал выговор…
Никогда ничего подобного он не говорил, но теперь ему казалось, что он предупреждал, предостерегал Горбачева, и всё случилось так потому, что Горбачев его не послушался.
Алексей, не ответив, пошел к доске приказов. На узком листке бумаги на машинке было отпечатано:
«За хулиганский поступок, направленный на дискредитацию передовиков производства, разметчику А. Горбачеву объявить выговор.
Начальник цеха В. Витковский».
— Окрестили тебя? — раздалось у Алексея над ухом.
Из-за его спины читал приказ токарь Гладышев. Алексей поспешил уйти.
Всё-таки объявили… Ну ладно, Иванычев… А Витковский? Хоть бы спросил или что?.. Просто гад, и всё. Наверно, потому у него и сын такой. Зря он тогда вмешался, пусть бы дали как следует…
…Однажды, возвращаясь от Вадима Васильевича поздно ночью, Алексей услышал впереди на темной улице глухие удары, топот и хрип дерущихся людей. Он ускорил шаги. Под деревьями двое били одного. Тот уже не отбивался, прикрывал руками лицо и только дергался всем телом. Нападающие с двух сторон молотили его кулаками, пинали ногами. Алексей с налета треснул одного по уху так, что тот покатился по земле, схватил второго за шиворот, оторвал от избиваемого.
— Вы что… двое на одного?!
— Не лезь, а то сам получишь, — прохрипел тот.
— Я вот тебе получу! — встряхнул его Алексей так, что голова у него задергалась, как привязанная. Алексей с удовольствием почувствовал, что наука драчливых мальчишеских лет не забыта, что он — сильнее и справится с обоими. Пойманный попытался пнуть его ногой, тогда Алексей наградил и его такой же затрещиной. Первый тем временем поднялся, подбирался сзади. В темноте тускло блеснуло лезвие. Алексей перехватил его руку, заломил за спину, вырвав нож, швырнул его через забор, а потом, придерживая хулигана одной рукой, другой бил наотмашь и приговаривал: