ём том пространстве, которое носило официальное название Малороссии. Он отыскал на глобусе Сибирь. Игра с отмериванием и сравнением увлекла его. Он захватил ножками циркуля от Бреста до Винницы включительно и отложил это расстояние на пространстве Сибири от Омска.
— Экая необъятность! — восхищённо произнёс Жюль Верн. — И вот эта необъятность приглашает меня в гости! Корманвиль пишет мне из Приамурья…
Он отошёл от глобуса. Правый глаз, утомлённый пристальным разглядыванием, обильно слезился. Левым он несколько секунд ничего не видел, а когда коснулся его платком, острая боль ветвистой молнией пробежала по мозгу и сухим фейерверком рассыпалась по всему телу. Жюль Верн поспешил к дивану, на ходу тряхнув звонок и громко крикнув: «Онорина!»
Вошла жена. Она спросила:
— Что случилось?
Её муж молчал, лицо он закрыл широкой ладонью. Онорина в испуге опустилась на колени перед мужем, охватила его голову руками, приподняла её. Онорине казалось, что её старый Жюль умирает. Он и сам догадался, о чём подумала его подруга, и, желая утешить её, понимая в то же время, что обязан сказать правду, спокойно произнёс:
— Жив, старушка, но мой левый глаз вдруг выкинул нехорошую шутку!..
— Я позову врача. — Онорина поднялась с пола и шагнула к двери. — Я пошлю в Париж…
— Не надо, — сказал Жюль Верн. — Просто — маленькое переутомление, перерасход, — пошутил он. — А врачи… вряд ли они увидят больше моего. И что могут врачи? Я счастлив, дорогая моя старушка, — он сел на диван и притянул к себе Онорину. — Я неправдоподобно счастлив! Меня знают и любят. У меня есть ты. На конторке лежит рукопись нового романа. Я его напишу. О, я напишу ещё много романов! Меня зовут в Россию. Как фамилия этого человека, мне не выговорить, — ну вспомни! Помоги!
— Какого человека? — спросила Онорина. Ей показалось, что её муж бредит.
— Того, который прислал мне приглашение от русского журнала. Такая странная фамилия. Бо… бо… Сейчас вспомню, я уже зацепился за корешок. Бо…
— Боборыкин, — сказала Онорина.
— Странные эти русские, — придумать такую фамилию, длинную и трудную!
— Но ведь у тебя есть Бомбарнак, — смеясь напомнила Онорина.
— И будет ещё великое множество самых невероятных имён и фамилий, — сказал Жюль Верн. — Не выпить ли нам по рюмочке вина?
Онорина всплеснула руками:
— Вина! Ты хочешь себя убить!
— Всё вредно для того, кто ничего не делает, — сказал Жюль Верн. — Ничто не вредно для того, кто трудится. А кто трудится, тот живёт.
Онорина пригласила местного окулиста Курси. Он осмотрел глаз здоровый и глаз больной, сказал что то похвальное по адресу здорового глаза и побранил глаз больной, потом прописал какие-то капли и запретил Жюлю Верну читать книги и писать романы.
— А если я буду писать книги и читать романы? — посмеиваясь в бороду, спросил Жюль Верн.
Курси ответил, что и этого нельзя.
— Как жаль, — вздохнул Жюль Верн. — А я начал писать специально для ваших внуков. Слушайте, дорогой Курси: воды Средиземного моря заливают пески Сахары и орошают пустыню. Аппарат тяжелее воздуха поднимается под облака…
— Говорите тише, не волнуйтесь, — заметил Курси. — Вам нельзя волноваться. Вам надо лежать с закрытыми глазами и…
— И думать? — смеясь спросил Жюль Верн. — Благодарю вас, от всего сердца благодарю вас! Я буду лежать и сочинять новые романы!
В истории болезни, заведённой Курси для потомства, сказано было: «Диабет косвенно повлиял на зрение. 11 августа 1896 года Жюль Верн ослеп на левый глаз. На восемь десятых потеряно зрение правым глазом. Больной чувствует себя превосходно. Аппетит хороший. Работоспособность изумительная: каждое утро десять — двенадцать страниц. Строка чуть кривит, но это вполне естественно и понятно…»
… Дама в тёмно-лиловом платье приехала в открытой коляске рано утром. Жюль Верн ещё спал. На вопрос слуги, что угодно мадам, приехавшая опустила частую, тёмную вуаль и ответила, что ей ничего не угодно до тех пор, пока месье Верн не пожелает видеть её, а кто она такая, это никого не должно интересовать.
— Пройдите в гостиную, мадам, — сказал слуга.
Дама взяла его под руку. Мелкими шажками, спотыкаясь о неровности дорожки перед домом, левой рукой приподнимая шумящую шёлковую юбку, дама поднялась по ступенькам парадного входа, вошла в вестибюль, остановилась, и тяжело дыша, произнесла:
— Я так устала!..
— Гостиная рядом, мадам, — поклонился слуга и открыл дверь в маленькое, всё в зеркалах и красном бархате, зальце. Дама переступила порог и сразу же опустилась в глубокое кресло.
— Как прикажете доложить о вас?
— Скажите, что месье Верна хочет видеть приезжая из-за границы дама. Если Жюль спросит… если месье будет настаивать, — поправилась дама, — чтобы вы узнали моё имя, скажите в таком случае, что… Ничего не говорите! Надеюсь, что меня примут ради простого любопытства.
Слуга поклонился и не торопясь стал подниматься по деревянной лестнице. Едва он скрылся за поворотом, как дама быстрым и ловким движением подняла вуаль, из бисерной сумочки вынула зеркальце и поднесла его к лицу. Она не охорашивалась, не пудрилась, — она только гляделась в зеркальце, поворачивая голову то влево, то вправо. На немилосердно тайные вопросы её зеркальце отвечало коротко и строго: «Ты стара, но не безобразна, когда-то ты была хороша, даже красива, об этом подумает каждый, взглянув на тебя. Поменьше, милый друг, мимики, — старым людям мимика во вред. Поменьше жестикулируй, — умный мужчина ценит в женщине ровность движений и спокойствие, скупость каждого жеста. Сделай несколько глубоких вдохов и выдохов, выпрямись и помни, что тот, к кому ты пришла, моложе тебя только на год или на два…»
Онорина ещё спала, и слуга не решился будить её ради неизвестной, странной посетительницы. К тому же она хочет видеть только Жюля Верна. Кто не хочет видеть его!.. Слуга поднялся ещё на несколько, ступенек и остановился перед дверью с круглой медной ручкой. Слуга постучал. Молчание. Слуга постучал ещё раз. Никакого ответа. Слуга понимающе улыбнулся и, открыв дверь, вошёл в кабинет. Окна открыты, узкая железная кровать прибрана. Слуга выглянул в окно, выходившее в сад: месье Верн сидит на скамье подле клумбы с белыми розами и концом трости что-то чертит на песке. Пожарная лестница приставлена к окну. От земли до окна ровно шесть метров.
Слуга неодобрительно покачал головой; таким путём можно спускаться в сад только молодому, зрячему человеку, но месье Верн потихоньку от своей жены испытывает и нервы свои и способность ориентироваться посредством такой непозволительной гимнастики. Слуга вышел из кабинета. Не сказать ли приезжей даме, что месье в саду, где она и может его увидеть?..
— Мадам, — произнёс слуга с порога гостиной. — Месье встал и находится в саду.
Дама порывисто опустила вуаль,
— Месье почти ничего не видит, мадам, — чуть слышно проговорил слуга. — Разве мадам неизвестно, что…
Дама подняла вуаль и тотчас опустила руки вдоль тела; голова её часто-часто затряслась.
— Мадам! — испуганно вырвалось у слуги. — Вам худо?
Он охватил её за талию, осторожно посадил в кресло.
— Всё прошло… — задыхаясь произнесла дама. — Вы говорите, что месье в саду? И почти ничего не видит?
— Почти ничего, мадам, — отозвался слуга. — Контуры предметов, очертания, аиногда цвета — чёрный и белый,
— Проводите меня, — повелительно произнесла дама.
Она оперлась на руку слуги и пошла, на полшага отставая. Подле могучего, в три обхвата, дуба слуга шепнул даме:
— Одну секунду, мадам, я совсем забыл: месье просил меня открыть фонтан…
Спустя несколько секунд пенистая струя с шумом вылетела из узкой пасти дельфина. Жюль Верн повернул голову, прислушался к стеклянному лепету.
— Кто здесь? — спросил он. — Вы, Пьер?
— Я, месье. Вас хочет видеть дама. Она здесь, со мною.
Слуга на цыпочках вышел из сада. Остались солнце, Жюль Верн, дама в тёмно-лиловом платье, равнодушный плеск воды.
Жюль Верн вытянул руки, высоко вскинул голову.
— Я очень плохо вижу, — сказал он. — Днём на солнце я и совсем ничего не вижу. Кого я имею честь принять у себя?
Жанна подала Жюлю Верну руку. Он мгновение подержал её в своих руках, затем поднял длинные, в кольцах, пальцы и поднёс их к губам. Дама свободной рукой подняла вуаль. Жюль Верн вздрогнул, — он узнал, кто эта дама: по форме руки, по частому дыханию, по десятку неуловимых для зрячего признаков. Слепой видел ухом, кончиками пальцев, памятью о запахах и шумах, производимых платьем, — всем тем, чего недостаёт обыкновенному, нормально действующему зрению.
— Жанна? — и радуясь и пугаясь, вопросительно произнёс Жюль Верн. — Вы?
— Я, Жанна, — ответила дама, не решаясь добавить: «Жюль». — Это я. Нарочно приехала так рано, чтобы мне никто не помешал.
— Жанна, — упавшим голосом повторил Жюль Верн.
— Простите меня, Жюль! — дрожа от счастья, сказала Жанна. — Я вижу вас, о мой бог! Вы здесь, рядом со мною! А могло бы быть так, что… Как я наказана, как мне тяжело, мой Жюль!..
— Какой у вас, Жанна, голос! Как в Нанте, Жанна! Вы помните Нант?
— Всё помню, Жюль, и всё благословляю!..
— Спасибо, Жанна, что вы пришли ко мне! Сядьте рядом, в профиль…
— Я старуха, Жюль…
— Я не вижу этого, Жанна, да время и не властно над нами. Мы всегда можем видеть то, чего хотим. Вам двадцать лет, Жанна…
— Вы всё тот же, Жюль. Снять с вас бороду, и…
— Какие мы счастливые, Жанна! Как фантастично это утро, пенье птиц, солнечное тепло, шум листвы! Какое счастье жить и трудиться, Жанна! Скажите мне — были ли вы счастливы?
— Я не могу говорить, Жюль. Не спрашивайте меня ни о чём. Когда-то я любила вас…
— Любили? — улыбнулся Жюль Верн и печально покачал головой. — Кажется, мы говорим не то, что надо.
Она смотрела на него, стараясь запомнить этот высокий загорелый лоб, крупный нос, толстые губы, седую бороду, массивную шею и плечи, грудь атлета. Глаза широко раскрыты, они смотрят в одну точку, они лишены жизни, подобно тем искусственным, стеклянным глазам, которые можно купить в любом оптическом магазине.