Раздался оглушительный громовой гул; павильон содрогнулся до самого основания; из разверстого люка в полу поднялась жертва, державшая в обеих руках длинный кинжал, которым мне предстояло убить ее: это был красивый, совершенно обнаженный юноша лет шестнадцати. Я взял протянутое мне оружие и вонзил его в юное сердце. Браге подставил золотую чашу, собрал кровь, первому дал отпить мне, потом обнес всех присутствующих; каждый пил и произносил какую-то тарабарщину, которая означала следующее: «Скорее умрем, чем предадим друг друга». Платформа опустилась вместе с трупом, и Браге возобновил допрос.
– Вы только что показали себя достойным нашего общества и увидели, что мы из той несгибаемой породы, какую хотим видеть в вас, и наши жены также безупречны в этом отношении. Спокойно ли вы относитесь к преступлениям и способны ли совершать их даже в пылу удовольствий?
Я: – Они увеличивают мои удовольствия и вдохновляют на новые; я всегда считал убийство душой наслаждения похоти. Оно оказывает огромное воздействие на воображение, и сладострастие – ничто, если лишено этого небесного огня.
Сенатор: – Признаете ли вы ограничения в физических наслаждениях?
Я: – Мне неизвестно, что это такое.
Сенатор: – Любой пол и возраст, любое состояние предмета, любая степень родства и любые способы наслаждаться им, – выходит, все это безразлично для вас?
Я: – Не вижу никакой разницы.
Сенатор: – Но есть же у вас предпочтение к определенным формам наслаждения?
Я: – Да. Я особенно предпочитаю сильные способы, которые идиоты называют противоестественными, преступными, странными, скандальными, незаконными, антиобщественными и жестокими; им я отдаю предпочтение, и они всегда будут радостью в моей жизни.
– Брат, – произнес Браге, и голос его смягчился, – займи свое место среди нас – ты принят в Общество.
Когда я сел, Браге добавил:
– При этом мы предполагаем, что взгляды и принципы вашей жены идентичны вашим.
– Клянусь в этом от ее имени, – ответил я.
– Тогда послушайте, что я вам скажу, – заговорил сенатор. – Северная Ложа, чьё руководство мы представляем, имеет значительное влияние в Стокгольме, но простые, рядовые масоны не знают наших секретов, наших обычаев; они слепо верят нам и повинуются нашим приказам. Поэтому я расскажу вам, Боршан, только о двух вещах: о наших моральных принципах и намерениях.
Мы намерены свергнуть шведского монарха, равно как и всех других монархов на земле, особенно Бурбонов. Но этим займутся наши братья в других странах – мы действуем только в своей собственной. Когда мы займем троны королей, ничто не сравнится с нашей тиранией, ни одному деспоту никогда не приходило в голову так крепко завязать глаза народу, как это сделаем мы; погруженный в абсолютное невежество, народ будет в нашей власти, кровь потечет ручьями, наши братья-масоны сделаются простыми исполнителями нашей жестокой воли, и вся власть будет сосредоточена только в наших руках; мы выбросим за борт нашего корабля всю и всяческую свободу: свобода прессы, свобода вероисповедания, да и сама свобода мысли будут запрещены и будут безжалостно подавляться, ибо если цель наша – властвовать над людьми, мы должны бояться просвещения, которое ослабляет цепи.
Вы, Боршан. не сможете разделить с нами власть, так как этому препятствует ваше иностранное происхождение, но вам будет доверено командование войсками, а в первое время – шайками грабителей, которые скоро будут свирепствовать по всей Швеции, чтобы укрепить нашу власть над населением. Клянетесь ли вы верой и правдой служить нам, когда наступит этот час?
– Клянусь заранее.
– Тогда можно перейти к нашим моральным принципам. Они ужасны, брат; самое главное из моральных обязательств, которые связывают нас, не считая политических, состоит в том, что мы обмениваемся друг с другом женами, сестрами, матерями и детьми, наслаждаемся ими вперемежку в присутствии друг друга и чаще всего тем самым способом, за который Бог, как рассказывают, наказал жителей Содома. В наших оргиях участвуют жертвы обоего пола, на которых изливается ярость нашей извращенной похоти. Разделяет ли ваша жена ваши взгляды на эти мерзости и готова ли так же, как и вы, совершать их?
– С превеликим удовольствием! – воскликнула Эмма.
– Но это ещё не все, – продолжал Браге, – дело в том, что нам по душе самые ужасные бесчинства, и не существует злодеяний, которые могут остановить нас. Очень часто в своей жестокости мы доходим до того, что грабим и убиваем прохожих на улице, отравляем колодцы и источники, – совершаем поджоги, вызываем голод и падеж скота и распространяем эпидемии среди людей – возможно, не столько ради собственного развлечения, сколько для того, чтобы настроить народ против нынешнего правительства, чтобы народ возжелал революцию, которую мы готовим. Скажите, ужасают ли вас эти вещи, или вы готовы без колебаний участвовать в программе нашего Общества?
– Колебания были всегда чужды моему сердцу, и даже если вся вселенная будет корчиться и издыхать в моих руках, я не пролью ни единой слезы...
За это каждый из присутствующих заключил меня в братские объятия. Потом меня попросили обнажить зад, и все по очереди наклонялись целовать его, сосать о'Дверстие, после чего впивались трепетным языком мне в рот. Эмму обнажили до пояса, повыше подняли ее юбки, закрепив их лентами на плечах, и оказали ей такие же почести; но хотя красота ее была неописуемой, не было сказано ни одного восхищенного слова: правила Общества запрещали всякие панегирики, о чем меня предупредили заранее.
– Раздеваемся все, – скомандовал Браге, председательствующий на собрании, – и переходим в другую комнату.
Через десять минут мы были готовы и оказались в большом зале, уставленном турецкими кушетками и большими оттоманками с ворохом подушек. В середине комнаты на постаменте стояла статуя Жака Молея.
– Это изображение человека, – объяснил мне Браге, – за которого мы должны отомстить; пока же не наступил этот счастливый день, мы окунемся в океан наслаждений, которые он обещал всем своим собратьям.
В этом уютном убежище, освещенном таинственным светом свечей, царила атмосфера сладострастия и вместе с тем умиротворенности. Но вот произошло какое-то общее и неуловимое движение, и в следующий момент все присутствующие сплелись в объятиях. Я приник к обольстительной Амелии; ее взгляды давно воспламеняли меня, и ей я был обязан всем своим вожделением; такое же страстное желание бросило ее ко мне ещё до того, как я протянул к ней руки. Я не смогу описать вам все ее прелести, настолько я был возбужден в ту минуту. Помню только сладчайший ее ротик и неотразимый зад. Амелия наклонилась, предлагая мне алтарь, на котором – она чувствовала это – я жаждал сотворить страстную молитву, а я почувствовал, что эта бестия отдавалась мне не по обязанности, а по горячему желанию. Мысль о том, что я должен содомировать остальных женщин и их мужей в придачу, не дала мне сбросить сперму в пылавший анус Амелии, и я набросился на Стено, который совокуплялся с Эммой. Обрадованный сенатор с готовностью подставил свой мужественного вида зад, который я тем не менее скоро оставил, чтобы вкусить прелести его жены Эрнестины – красивой и сладострастной самочки, над которой трудился довольно долго. Однако тут же меня отвлекла Фрезегунда: если Эрнестина отдавалась с достоинством и изысканностью, то эта самка была насквозь пропитана неистовством и безумием. Оставив ее, я перешел к ее супругу. Пятидесятилетний Эрикссон приник к моему члену, как голубь к голубке, и с таким пылом отвечал на его порывы, что заставил меня кончить; однако Браге своим умелым языком быстро вернул ему всю энергию, которую выжали из него ягодицы Эрикссона; после чего Браге подставил мне свои прелести, и в его анусе я забыл предыдущие наслаждения. Я сношал Браге добрых полчаса без перерыва и оставил его только ради Вольфа, который в тот момент содомировал Ульрику, чей изящный зад ещё прежде получил от меня порцию спермы. Вот это было восхитительно! Сколько мерзкой похоти было сосредоточено в этом создании! Эта Мессалина вобрала в себя все, что есть на земле самого сладостного, самого терпкого и пикантного. Она схватила мой член сразу после извержения, ценой невероятных усилий в мгновение ока оживила его и прижала к своему влагалищу, но я был непоколебим. Всем сердцем восприняв законы Общества, я дошел до того, что пригрозил Ульрике разоблачением, если она сию же минуту не откажется от попытки соблазнить меня: тогда разъярившаяся стерва снова воткнула мой инструмент в свой зад и задергалась в таких конвульсивных движениях, что брызги спермы полетели во все стороны.
Пока я таким образом прочищал все присутствующие в комнате задницы, Эмма, возбужденная не менее моего, не пропустила ни одного члена; все они, в том числе и мой, посетили ее заднее отверстие; но ни один не сбросил в него семя: ведь мы имели дело с распутниками высшей пробы, и ни одно наслаждение, будь то даже необыкновенной красоты жопка, не могло заставить их расстаться со своей спермой – да, они очень дорожили ею. Скажем, каждый из них содомировал меня, но ни один не пролил ни капли драгоценной жидкости. Эрикссон, самый распутный из всей компании, мог бы, наверное, обработать человек пятнадцать подряд, не моргнув глазом. Браге, хотя был молод и пылок, также довел свою похоть до кульминации только во время особенно извращенной оргии, о которой я расскажу позже. Что же касается Стено, его пыл уже иссяк: околдованный Эммой, вернее потрясающей задницей моей обольстительной спутницы, он не смог сдержаться и залил ее потроха кипящей спермой. Четвертому сенатору, Вольфу, более остальных утонченному в своих потребностях, все ещё недоставало решающего толчка для оргазма; он просто оттачивал свой инструмент и только за ужином, который вскоре объявили, я понял, в чем заключалось его пристрастие. Ужин был сервирован в другом зале, где нас обслуживали четверо красивых юношей от шестнадцати до восемнадцати лет и шестеро очаровательных девушек того же возраста, совершенно обнаженных. После обильной трапезы начались новые оргии, во время которых я составил полную картину необыкновенно извращенных страстей моих новых знакомых, будущих деспотов Швеции.