– Я не буду так строг, – сказал Жером, принимая измученную прелестницу в свои руки и пристраиваясь к её коралловым устам. – Вот в этот храм я принесу жертву, в этот восхитительный ротик… Однако мы умолкаем: представьте себе мерзкую рептилию, оскверняющую розу, и вы получите полную картину происходящего.
– Что до меня, то я предпочитаю влагалище, – сказал Сильвестр, поднимая вверх бедра девушки и усаживая её на диван. – Я желаю, чтобы этот своенравный орган пронзил ей все потроха, я люблю розу, когда она только что сорвана, меня волнует этот беспорядок гораздо больше, чем нетронутые цветы. Две юные вагины с готовностью подставились под его поцелуи, он захотел, чтобы они мочились на лицо его жертвы, а двенадцатилетняя девочка колола ей ягодицы булавкой, отчего тело Октавии дергалось навстречу его толчкам. Его охватил экстаз, распутник пришел в ярость и сбросил в невинное влагалище самой прекрасной и самой кроткой из дев грязную сперму, которая когда-либо созревала в гульфике монаха.
– Ну а я прочищу ей жопку, – заявил Антонин, – но пусть она останется в той же позе. Пусть мне почешут спину розгами, впрочем, и этого, пожалуй, недостаточно: окружите меня задницами, умоляю вас, иначе… В момент извержения распутник с такой силой бил жертву по лицу, что из обеих её ноздрей брызнула кровь, а девушку взяли из его рук в бесчувственном состоянии. После этого монахи сели за стол; никогда ещё трапеза не была такой веселой и не сопровождалась такими изощренными оргиями; все женщины были обнаженные, все ласкали, лобзали, сосали и покусывали уставшие мужские тела, когда Северино, заметив, что буйные головы собратьев начинают кружиться сверх меры и что предполагаемая цель наслаждений скорее отдаляется, чем приближается, предложил, чтобы умерить всеобщий пыл, просить Жерома рассказать историю своей жизни, что он обещал сделать давным-давно.
– С удовольствием, – отозвался монах, который, сидя рядом с очнувшейся дебютанткой, уже четверть часа обсасывал ей язык, – это задержит извержение, а то я скоро уже не смогу держать шлюзы на запоре. Итак, приготовьтесь, друзья мои, выслушать один из самых непристойных рассказов, какие когда-либо оскверняли ваши уши.
Глава одиннадцатая
Рассказ Жерома
Первые же поступки моего детства показали бы всем, кто причисляет себя к роду человеческому, что мне предстоит сделаться одним из самых больших негодяев, каких рождала французская земля. Я получил от природы наклонности, настолько извращенные, эта неистовая природа проявлялась во мне образом, настолько противным всем принципам морали, что, глядя на меня, приходилось констатировать, что либо я – чудовище, созданное для того, чтобы обесчестить нашу общую праматерь, либо она имела какие-то свои причины создать меня таким, потому что только её рука могла вложить в меня неистребимую склонность к мерзким порокам, поразительные примеры которых я являл ежедневно. Моя семья жила в Лионе. Отец занимался там коммерцией и довольно успешно, чтобы оставить нам в один прекрасный день состояние, более чем достаточное для нашего существования, когда его забрала смерть, а я в это время лежал в колыбели. Мать, которая меня обожала и придавала моему воспитанию невероятное значение, воспитывала меня вместе с сестренкой, рожденной через год после моего рождения как раз в неделю смерти отца. Её назвали София, и когда она достигла возраста тринадцати лет, возраста, в котором она, благодаря моим стараниям, стала играть видную роль в моих приключениях, можно было уверенно сказать, что это самая красивая девушка в Лионе. Такое обилие прелестей не замедлило сказаться в том, что я почувствовал, как вдруг исчезают так называемые барьеры природы, когда поднимается член, и тогда в ней остается только то, что бросая друг к другу два пола, приглашает их вместе насладиться всеми радостями любви и разврата. И вот эти радости, более близкие моему сердцу, чем чувства, слишком похожие на добродетель, чтобы я навсегда отверг их, стали моими единственными, и я должен признать, что с той поры, как мне открылись все привлекательные черты Софии, я желал её тело, но не её сердце. И я уверенно мигу заявить, что никогда не знал того ложного чувства нежности, которое, относясь скорее к моральной стороне наслаждения, признает только удовольствия, связанные с предметами обожания. Я имел много женщин в своей жизни и утверждаю, что ни одна не была дорога моему сердцу, мне вовсе непонятно, как можно любить предмет, которым наслаждаешься. О, каким жалким казалось мне наслаждение, если его элементами было какое-то другое чувство, кроме потребности сношаться! Я сношался лишь для того, чтобы оскорбить предмет моей похоти, и в половом акте не видел иной радости, кроме осквернения этого предмета: желание обладать им возникает во мне прежде наслаждения, я его ненавижу, когда сперма пролита. Моя мать воспитывала Софию в доме, и поскольку я был экстерном в пансионе, где учился, я почти весь день проводил со своей очаровательной сестрой. Её прелестная мордашка, её шикарные волосы, её соблазнительная фигурка бросали меня в дрожь и вызывали, как уже говорил, желание как можно скорее увидеть разницу между её телом и своим, желание любоваться этими различиями и продемонстрировать ей то, что вложила в мою конституцию природа. Не зная, как объяснить сестре то, что я чувствовал, я вознамерился не соблазнить её, а застать врасплох, так как в этом был какой-то элемент предательства, который мне нравился. Для этого я целый год делал невозможное, чтобы добиться своего, но безуспешно. Тогда я почувствовал, что надо решиться на просьбу, однако и в это я хотел внести привкус коварства: иначе я не смог бы возбудиться. Вот каким образом я приступил к исполнению своего плана. Комната Софии располагалась достаточно далеко от комнаты матери, чтобы дать мне возможность попытаться, и под тем предлогом, что хочу лечь пораньше, я незаметно забрался под кровать предмета своих желаний с твердым намерением перебраться в постель, как только она ляжет. Меня не смущало, что такой поступок вызовет у Софии жуткий страх. О чем может думать человек, у которого стоит член? Я не замечал ничего вокруг, кроме своего единственного предмета, и все мои поступки диктовались только этим чувством. Вот София вошла к себе, и я услышал, как она молится Богу. Можете представить себе сами, как раздражала меня эта задержка, я проклинал её причину с такой же искренностью, с какой мог бы сделать это и сегодня, когда будучи ближе знаком с этой химерой, я бы, как мне кажется, оскорбил любого, кто вздумал бы молиться ей от чистого сердца. Наконец София легла; едва коснулась она постели, как я был у её изголовья. София потеряла сознание; я прижал её к своей груди и, озабоченный более тем, чтобы осмотреть её, нежели привести в чувство, успел обследовать все её прелести, прежде чем её стыдливость смогла помешать моим замыслам… Так вот что такое женщина! Так я думал, трогая лобок Софии. Так что же здесь красивого? А вот это, продолжал я про себя, поглаживая ягодицы, намного лучше и гораздо красивее, чем передняя часть. Но по какому странному капризу природа не одарила своими щедротами ту часть женского тела, которая отличает его от нашего? Ведь нет никакого сомнения, что именно к этому стремятся мужчины, но чего можно желать там, где ничего нет? Неужели их привлекает вот это? – недоумевал я, касаясь прекраснейших на свете, хотя и небольших грудей. Здесь нет ничего особенного, не считая этих двух шаров, так нелепо сооруженных на груди. Итак, сделал я вывод, возвращаясь к заду, только эта часть достойна нашего почитания, и раз уж мы обладаем ею в той же мере, что и женщины, я не понимаю, какой смысл так усердно добиваться её. Все враки! В женщине нет ничего выдающегося, и я могу смотреть на неё без всякого волнения… Впрочем, мой член при этом поднимается, я чувствую, что это тело могло бы меня позабавить, но обожать его, как это делают мужчины, если им верить..? Ну уж, увольте.
– София, – произнес я довольно резко: именно такой тон надо употреблять с женщинами, чтобы поставить их на место, – проснись же, София! Ты что, с ума сошла? Ведь это я! Когда она начала приходить в чувство, я продолжал:
– Сестренка, милая, я не сделаю тебе ничего дурного, я просто хотел посмотреть на твое тело, и теперь я удовлетворен: погляди, до чего оно меня довело, успокой мой пыл; когда я один, это делается вот так: посмотри, два движения рукой, отсюда вытекает сок, и все в порядке. Но теперь мы вдвоем, поэтому избавь меня от такой необходимости, София; мне кажется, я получил бы больше удовольствия, если бы этим занялась твоя рука. И без лишних церемоний я вложил свой член в её ладонь; София сжала его и обняла меня.
– О друг мой, – прошептала она, – нет нужды скрывать, что я, подобно тебе, давно размышляю о различиях, которые могут иметься между двумя полами, и у меня было огромное желание рассмотреть тебя всего. Но мне мешала стыдливость, мать не перестает твердить мне о благоразумии, добродетельности, скромности… Чтобы утвердить в моей душе все эти добродетели, она недавно отдала меня на попечение местного викария, человека строгого… сухого, который только и говорит, что о любви к Богу и о сдержанности, приличествующей иным девушкам, и после таких проповедей, друг мой, если бы ты не начал первым, я бы ни за что не завела об этом разговор.
– София, – сказал я тогда сестре, устраиваясь в её постели и прижимаясь к ней, – я не намного старше тебя и не намного опытнее, но природа достаточно меня вразумила и убедила, что все культы, все религиозные мистерии – это не что иное, как презренная чепуха. Пойми, мой ангел: нет другого Бога, кроме удовольствия, и только на его алтарях должны мы совершать обряды.
– Это правда, Жером?
– О да, да! Это говорит мне моё сердце, и оно уверяет тебя в этом.
– Но как сделать, чтобы познать это удовольствие?
– Возбуждать себя и друг друга. Когда долго теребить эту штуку, из неё брызжет белый сок, который заставляет меня стонать от восторга; не успею я кончить, как хочется начать снова… Но вот насчет тебя, поскольку у тебя ничего подобного нет, я даже не знаю, как это сделать.