Поздней осенью Борьку убивали и закатывали в литровые банки, а зимой он снова рождался у какой-нибудь совхозной свиноматки и по весне его опять селили всё в тот же домик, хранивший ещё запах предыдущей невесёлой борькиной жизни.
Июль
С Медведем я пересекался два раза в жизни.
В первый раз он пришёл ночью, когда я стоял дневальным по роте. Стоять дневальным — это только называется, что стоять, а в основном ты весь день чего-нибудь начищаешь или отмываешь, большей частью крантики в умывальнике, чтобы по указанию прапорщика Ревякина, они сияли как у кота яйца, а потом всю ночь пытаешься как хоть нибудь поспать и не пропустить при этом обхода дежурного по части. Ну и вот вместо этого дежурного как раз и пришёл Медведь. Я услышал, что кто-то сопит за дверью и вышел в тамбур послушать. Дверь была к счастью заперта. Но это была не такая дверь, за которой нам не страшен серый волк, так себе была дверь. За ней было что-то Страшное и Огромное. Похожее чем-то на свинью Борьку, когда он вздыхал внутри своего свинарника, но сильно больше чем он, раз наверное в тысячу, это минимум, и очень, очень злое.
Никакого оружия в военно-строительных войсках не полагается, не для того они предназначены — я автомат-то держал в руках всего один раз во время принятия присяги, да и тот был фальшивый. Рядом правда висел пожарный щит с алыми топорами, багром, с помощью которого очищали одеколон, огнетушители, инструкция. Я на это всё посмотрел и очень отчётливо понял, что все эти предметы — топоры и прочая хуйня, они абсолютно бесполезны, ну вот как если бы я вышел к медведю с брызгалкой из шампуневого флакона или с шумовкой например.
Нельзя сказать что я сильно пересрал. Я пересрал так, как ни разу до того в жизни. Позже потом правда бывало и похуже, но в тот момент это было ещё несущественно. Я не насрал к счастью в штаны и не обоссался почему-то, я не поднял даже дежурного по роте, потому что я вообще ничего не мог. Я просто так стоял.
Потом Медведь ещё немного посопел и ушёл в сторону наверное помойки доедать не съеденную нами за ужином тухлую капусту. Я знаете ли не стал выглядывать, чтобы посмотреть, куда он там направился.
А во второй раз я видел Медведя уже совсем издалека. Он выскочил на пригорок по медвежьим каким-то делам и ускакал куда-то вдаль.
Многие люди думают, что лошадь скачет. На самом же деле, лошадь СОСЁТ, а вот Медведь действительно скачет.
Был ещё правда совсем первый, будем считать его нулевым, раз. Это когда-то давно совсем в детстве мы объедали лесную малину с родственником моим Витькой, а с противоположной стороны кустов пристроился тоже кто-то очень большой и необъяснимый, но это не считается, потому что мы его не узнали.
Печальные несколько мысли о времени и о себе приходят в голову, когда видишь на мемориальной доске изображение человека, с которым выпивал водку.
Это я вчера ехал по большой пушкарской в маршрутке, и заметил вдруг такую доску на стене дома, в котором жил драматург Володин.
Нельзя сказать, что я был «знаком» с Александром Моисеевичем, я просто пару раз видел его на каких-то мероприятиях в центре современной литературы на набережной макарова.
На одном из таких заседаний, посвящённом литературе в сети интернет, тогда этот вопрос почему-то всех занимал, Александр Моисеевич мирно дремал рядом с драматургом Штемлером. Драматурга Штемлера интернет впрочем тоже совершенно не интересовал. Оживился он только один раз во время выступления Житинского. «И сколько там платят, в этом вашем интернете?» — поинтересовался драматург Штемлер. «Нисколько» — развёл руками Житинский. «Ну, это… — драматург Штемлер возмущённо пожевал губами, — Это ну я не знаю что». И потерял всякий интерес к интернету уже навсегда.
После этого заседания состоялось как всегда небольшое распитие в бильярдной и там я подошёл к Александру Моисеевичу чокнуться с ним пластмассовым стаканчиком с водкой. Не знаю зачем я это сделал, это глупое довольно действие, но вот почему-то подошёл. Александр Моисеевич без всякого интереса посмотрел на меня пьяненькими своими глазами, и безропотно чокнулся. У него был очень растеряный и одинокий вид человека, который не понимает, зачем он здесь, почему и кто вообще эти люди. Со мной такое тоже иногда случается, впрочем, да и со всеми наверное.
Ну вот собственно и всё моё знакомство с драматургом Володиным. А потом он вскоре умер.
Хотя нет, я видел его ещё один раз на станции метро невский проспект. Александр Моисеевич, как обычно чуть-чуть выпивши, шёл с тем же растерянным и одиноким лицом против течения людей, вышедших из прибывшего поезда. Я не стал к нему подходить — он меня совершенно точно не помнил, да и про что нам в сущности с ним говорить.
А вообще как там в мире? Ну, типа как наши сыграли? Что там Путин? Буш может быть? Матвиенко.
Я уже дней десять не смотрел телевизор, хотя вот он стоит слева и пульт лежит рядом. Почему-то мысль о том что его можно включить, вызывает страшное отвращение. Или пойти например на ленту-ру или на газету-ру, но тоже не хочется. В газете-ру правда иногда Мостовщиков смешное пишет, но очень длинно, потому что ему наверное платят за количество знаков или просто заставляют. Я ведь тоже иногда писал в газеты разные и журналы. Нужно четыре тысячи знаков, говорят, у нас такая колонка, вот и пишешь им эти четыре тысячи знаков. Можно и не писать конечно, но денег же нихуя ведь сроду нету.
Беседовали недавно с одной девушкой про то, что хорошо бы если бы была такая ежедневная газета, пускай не очень большая, пускай четыре полосы а-третьего формата, но чтобы там было всё только про интересное и важное и никаких, упаси Господи, новостей. А то даже в ЖЖ иногда новости прочитаешь.
Включил всё же телевизор — решил посмотреть передачу про то что зенит-чемпион. Узнал, что в городе Ростов при просмотре этой передачи все люди вместо попкорна едят семечки, даже негры, которых в Ростове судя по всему очень много. Даже в составе их команды есть два уругвайских негра и всего один житель бывшего советского союза — узбек акопянц.
Только глядя съёмки футбола, сделанные областными телестудиями, вспоминаешь о том, что на самом деле это очень неказистая и скучная игра. Я когда-то тоже ходил на матч целиноградского целинника с шинником из павлодара — то же самое было впечатление.
Зато когда играет допустим реал с ливерпулем, там вся трава вымыта с шампунем и игрокам всем сделали укладки самые лучшие парикмахеры, и даже судье-калине натёрли лысину, чтобы блестела, зрителей привели весёлых, и будто бы праздник. А праздника на самом деле никакого нет: ну вот доиграли, покричали от радости или от горя, и игроки после этого уходят спать в сундук, тренера выключают, а настоящий хозяин всего этого дела жарит себе на дохлом каком-нибудь бэкхеме жаркое.
Ну вот, стоило только помянуть камень Гингемы, как я его тут же и увидел. Нельзя ничего называть по именам, потому что оно немедленно материализуется. Кстати и Медведь тот же — это же не настоящее имя, а всего лишь Тот Кто Ест Мёд, а настоящее имя к счастью навсегда забыто, потому что если его назвать, то он сразу и придёт.
А камень Гингемы расположен на Богословском кладбище — это от милиции перейти дорогу наискосок. Внутри Богословского кладбища можно идти налево или направо, прямо или как угодно, но куда ни пойдёшь, всё равно выйдешь к могиле Виктора Цоя. Мы к счастью не стали подходить к ней очень близко и поэтому не остались там навсегда, а вот несколько молодых людей этого не знали и поэтому теперь навеки вынуждены сидеть там на скамейке и слушать из кассетного магнитофона песню транквилизатор.
Этих молодых людей можно освободить, но только если самому занять их место. Их друзья так иногда и делают, чтобы те могли сходить домой помыться как-то, переодеться в чистое.
Вечерами перед могилой Цоя зажигают вечный огонь. Я всегда думал, что Огнь Вечный, горящий в центре пентаграммы — это довольно неудачное изобретение Коммунистов, но на самом деле вечный огонь — это просто такой костерок, на котором можно жарить сосиски или варить в котелке что-то неизвестное.
Сап, как человек очень практический, немедленно придумал очень хорошую идею: продавать напротив Богословского кладбища венки из алюминиевых огурцов. Утром эти венки можно было бы собирать и продавать снова. Таким образом можно было бы прокормить пять-семь старушек, которые сейчас безуспешно пытаются торговать никому не нужными пластмассовыми цветами.
Я вот за свою жизнь дал штук пять или может быть шесть интервью. Интервью эти печатались в заводской какой-нибудь газете или вообще нигде не печатались.
Но никто, никто из интервьюеров (так они кажется называются) ни разу не задал мне самого важного вопроса, который следовало бы задать (если бы я сам брал у себя интервью, конечно, в Идеальном Мире): «Дмитрий, а жалеете ли Вы о том, что однажды Вам пришлось служить в армии?»
Я бы с огромным наслаждением ответил на этот вопрос в том смысле, что я не только не жалею, я, хуже того, чрезвычайно благодарен за этот факт печальной и идиотской моей судьбе.
Да, меня забрали с первого курса института иностранных языков и за два года я так и не выучил ни одного нового английского слова. Да, это было в предсмертное время советской империи, где-то в архангельской области в стройбате, и было это всё чрезвычайно страшно и много лет после этого мне снились кошмары о том, что я обратно туда возвращаюсь, но я, если честно сказать, на них (на кого?) не обиделся.
Не за опыт (опыт — это хуйня), не за впечатления (впечатления тоже хуйня), а за некоторое представление о том, как я себя буду вести, если у меня отобрать вообще всё.
Именно там я совершил самый первый из немногочисленных моих подвигов. Ну и подлость самую гнусную совершил конечно там же. Там я наконец определил свои очертания — осадку, водоизмещение и вооружение, которые какие есть, такие и есть.