Вслед за внутренними часами, которые сломались давным-давно (это знают все, кто договаривался со мной встретиться в какое-нибудь конкретное время), сломался внутренний календарь: отчего-то я был уверен, что в город Вильнюс мне ехать завтра и настроил на сегодняшний день множество планов, которые теперь разумеется идут все в жопу.
Чего там ещё у меня внутри осталось? Компас? Гироскоп? Астролябия?
Кстати выяснилась заодно такая интересная подробность, что в городе Вильнюс я буду совсем недолго, а буду в основном в неизвестном селении Юрбаркас, основанном проходящими в сторону Чудского озера крестоносцами в рогатых вёдрах на головах.
На компьютере в интернет-кафе клавиатура с русскими буквами и четыре языка: английский, литовский, русский и иврит. Литовские подростки режутся в каунтер-страйк. Ругаются видимо матом но я не понимаю. Вот один сказал пИзда — это он матом или как?
Прямо напротив моей гостиницы расположен магазин «книгос». Зашёл, ну и хули — книгос, как книгос — тот же самый гаррипоттер на почётном месте.
У меня есть триста литов, а я даже не знаю много это или мало. Судя по ценам на сигареты — очень мало. Стоит закурить на улице, как тут же набегают русскоязычные стреляющие.
Главное тут блядь не заблудиться — ни одной сколько-нибудь прямой улицы я пока не нашёл. Хожу как в игре дум — всё время поворачивая налево.
Сижу в неизвеcтном мне ранее городе Юрбаркас. С балкона видна речка, в ней плавают гуси. Их правда не видно, но слышно очень хорошо.
Суровый хозяин интернета, похожий на перекачанного челентану позволил мне даже установить на компьютер русский язык.
Замечено и никогда не нарушается: во всех интернет-кафе мне выделяют компьютер № 13.
Так до сих пор и не встретил ни одного человека, который не говорил бы по-русски. Очень литовский бармен вчера в каком-то заведении, когда я попросил его дать мне пятьдесят грамм водки, сказал «да хули пятьдесят, бери сразу сто — чего два раза ходить». Но всё впрочем кончилось благополучно и я тихо заснул в своём номере, а не где-нибудь ещё. Утром даже вышел прогуляться. Утренние опрятные бомжи возле помойки изучали устройство выброшенного каким-то зажиточным литовцем телевизора таурас советского ещё производства.
Нашёл ещё церкву в которой царь-пётр окрестил в православие черномазого дедушку Пушкина, но так и не понял зачем для этого нужно было ехать так далеко.
Да, если кто-то пробовал звонить — у телефона моего кончилась батарейка, зарядник я забыл дома, а телефоны сименс тут все презирают и носят только нокии и эриксоны, так что подпитаться не у кого.
Соскучившись от обилия людей, разговаривающих на неизвестных языках, сказался больным и пошёл домой, то есть в гостиницу, по пустынному вечернему городу Юрбаркас. Кто я? Где я? Как я сюда вообще попал на чужую эту улицу в чужом городе в чужой стране? — орал внутренний мой попугай.
Сзади медленно наехала машина литовской полиции, изнутри смотрели внимательные глаза но я впрочем был вовсе не пьян, лишь слегка выпимши. Так что литовская полиция не пожелала участвовать в чужом контексте, решив, что арестовывать меня в Литве — это будет чрезмерно интертекстуально, так что прибавила ходу и уехала.
Вообще все литовские прозаики до сей поры до такой степени увлечены постмодернизмом, что даже я внезапно вспомнил навсегда казалось бы забытое слово «симулякр».
Метров через двести после полиции был встречен группой подростков, удручённых печальной судьбой литовской баскетбольной сборной на олимпийских играх и от этого крайне пьяных. Подростки задали мне на литовском языке тот же вопрос, который задают в таких случаях на всех остальных языках, то есть «Папаша, закурить не найдётся?»
Внутренний попугай немедленно заткнулся, зато проснулся внутренний волк, который посоветовал мне по-русски с подростками не говорить. Это вам тут не Вильнюс, чтобы по-русски разговаривать. Я как раз накануне уже покупал тут по-русски зарядник для мобилы, ага. Нету говорят зарядников, нету, не было никогда и не будет. Потом я догадался наконец зайти в очередной омнител, сделав европейское лицо и заговорил по-английски — так сразу пять зарядников разных принесли.
«Хай, гайз — сказал я подросткам приветливо с неопределённым европейским акцентом. — Анфорчунатли ай донт спик лисуэниан. Вот ду ю экчули вонт?»
Подростки засияли от радости — не каждый видимо день в Юрбаркасе встретишь англоязычного гражданина и показали мне знаками что хотели бы закурить. Я доброжелательно протянул им пачку галуаза, они вежливо взяли одну всего сигарету, раскланялись и проводили меня пожеланием приезжать ещё обязательно.
Вообще, доброжелательность — это страшная сила иногда.
Сентябрь
Дорогие 4046 друзей!
Не одолжил ли бы кто-нибудь мне 300 (триста) ам. долларов (можно рублями) на пару недель?
А то вот вернулся бэк ту реалити в хоум, свит хоум с десятью еврами в кармане, а за этот свит хоум оказывается платить надо прямо сейчас.
Апдейт
Всё-всё. Уже нашлось.
Вообще я это сообщение отправлял заранее насупившись, собираясь после пары часов неловкого молчания сообщить окружающему миру что-нибудь про него нелицеприятное.
По прочтении же комментариев у меня возникла другая интересная мысль — взять деньги абсолютно у всех, навсегда исчезнуть и прожить остаток жизни в полном довольстве в отдалённой какой-нибудь деревне с пасекой и поросём.
Да, а я кстати вернулся.
Спасибо огромное Лене, Марте и Херуке, которые напоили меня вкусной граппой и доставили измученное моё туловище до самой будочки, которая отделяет сияющую Европу от немытой России.
Блядь! Как же я ненавижу купейные вагоны! Но за десять минут до отхода поезда никаких плацкартных вагонов в продаже не было. Я с тоской подумал о подполковнике в отставке и женщине с орущим младенцем, но действительность оказалась изобретательнее — в моём купе от Вильнюса и до самого Петербурга проезжал МУДАК. Мудак был чрезвычайно похож на телеведущего Дмитрия Нагиева, но толще и гаже, и назывался он Гена.
«Четырнадцать лет! — воскликнул Мудак Гена, пытаясь открыть бутылку пива при помощи специальной штуки, которая есть на нижней стороне железнодорожного стола. — Четырнадцать лет я ехал к тебе, милая тётя! Я опоздал! Всего на полгода опоздал! Я не положил тебя в гроб! Всего пять месяцев! — февраль, март, апрель, июнь, июль… Пятнадцать лет! Она была мне как мама», — обратился он ко мне за сочувствием. «Ага», — ответил я чёрство. «А чего же ты так долго ехал-то, сынок?» — спросила старушка из Новгорода, очень похожая на маму Егора Прокудина из кинофильма калина красная (блядь, паноптикум какой-то — подумал я, потрясённый всеми этими схожестями). «Но я же должен был приехать как Человек! — отвечал Мудак Гена. — Как Человек, понимаете!» После этого Гена заплакал.
В среднем один мудак способен испоганить пространство в радиусе метров десять, но если его поместить в замкнутое пространство, концентрация мудачества становится совершенно нестерпимой.
Не в силах вынести всего этого более ещё одной секунды я ушёл курить в тамбур. Там курил огромный литовец педерастической наружности, вокруг которого суетилась крошечная Еврейская Мама, едва достигавшая до его пояса. «Витас, — беспрерывно говорила Еврейская Мама — ты слишком много куришь, перестань курить, мы скоро будем переезжать границу, тебе нужно покушать, ты слишком много куришь и ничего не кушаешь, нам нужно подготовить паспорта, на наши места кто-нибудь усядется пока ты тут куришь…» Я вернулся в купе. Мудак Гена уже забыл про тётю, и другая мысль завладела его сознанием: «Я еду в самом дорогом вагоне в поезде! Я имею право курить где хочу, потому что я заплатил больше всех денег! А эта Оля, проводница мне говорит иди кури в тамбур! Она заплатила столько денег чтобы говорить иди кури в тамбур? А я заплатил и имею право!»
По приходе сначала литовских а потом белорусских пограничников Гена присмирел, пытался встать по стойке смирно, сказал белорусскому пограничнику «ачу» (это значит спасибо — гордо объяснил мне Гена шёпотом).
От всего этого разило такой неприятной нереальностью, какая бывает только во сне, что я выпил купленной в привокзальном супермаркете водки гера, залез на верхнюю полку и заснул нахуй.
Проснулся часа через два, вышел в тамбур покурить. Там пили пиво Мудак Гена и литовский мужчина. «Какое право она имеет выбрасывать мой самогон в окно! — кричал Гена. — Мой дедушка гнал этот самогон, я заплатил за самый дорогой билет, а она выбрасывает в окно! Дедушка, понимаешь! Я шестнадцать лет ехал и увидел только могилки! А она в окно!» Я понял что речь идёт об Еврейской Маме и ушёл в вагон-ресторан.
Там ко мне вышла сонная печальная женщина. «А не дадите ли вы мне чего-нибудь съесть и водки сколько-нибудь?» — спросил я её. «Не знаю, — ответила женщина, — сейчас поищу, может осталось что-нибудь». Вынесла мне минут через десять холодную котлету с холодными макаронами и сто грамм тёплой водки. «Годится?» — спросила женщина. «Спасибо вам огромное» — ответил я искренне. Женщина села за соседний столик, закурила и стала смотреть в чёрное беспросветное окно. «Когда мы уже куда-нибудь приедем, вы не знаете?» — спросила она вдруг. Я пожал плечами — мне-то откуда про это знать.
В купе очень громко храпел угомонившийся наконец Гена (мудак не может не храпеть), он спал не снимая дорогих видимо очков. Я двинул его кулаком в бок. «А? Что?» — испугался Гена. «Храпишь» — сказал я ему мрачно. «А», — успокоился Гена и снова захрапел.
Проснулся я от того, что солнце светило мне прямо в морду. Выглянул в окошко — мы стояли на безвестной какой-то станции. Прямо напротив нашего вагона было заведение с вывеской «Бюро ритуальных услуг». «Родина» — понял я.