Третьяка меняют. Выходит юный вратарь Мышкин и отбивает немыслимый удар. В нас с комментатором Озеровым оживает надежда: а вот сейчас, сейчас выйдет на поле заветная тройка Михайлов-Петров-Харламов, да что там: Покрышкин-Гастелло-Матросов, и защитник Ляпкин бросится на амбразуру, а потом подхватит дымящуюся ещё шайбу и забросит её мерзавцу прямо в ворота. И тут вратарь Мышкин тоже пропускает позорный гол.
«Да что же это происходит-то?» — спрашивает после некоторого молчания комментатор Озеров, царствие ему небесное.
И вот тут показывают скамейку нашей непобедимой команды. И сидит там Третьяк без маски и без усов, и Михайлов-Петров-Харламов, и любимейший мой игрок Александр Мальцев, и по лицам их я, совсем тогда ещё небольшой мальчик, понял: мы проиграли. То есть вообще. То есть ничего уже не произойдёт, и волшебства никакого уже не случится, да и не было его никогда.
Я не смог смотреть дальше. Я выключил телевизор и ушёл на кухню плакать.
А наши ничего: забили тогда в последние десять минут две шайбы, но правда ещё одну пропустили.
(для газеты «Спорт»)
Очень не люблю участвовать в коллективных истериях.
Сегодня с утра хотел было написать своё, безусловно очень ценное, мнение про выступление о. Димитрия с точки зрения себя, православного (очень хуёвого православного, но тем не менее). А потом махнул рукой: Бог накажет, Бог простит.
Но тут получился один оборот, так что всё же скажу.
С моей личной неканонической точки зрения, православный батюшка, призывающий кого бы то ни было к погромам не важно кого (жидов, пидарасов, сатанистов) должен быть немедленно лишён всех своих атрибутов (ризы, рясы, креста, прихода, амвона и проч.), и ему следует идти с деревянным чемоданчиком устраиваться в трактористы или сантехники.
Церковь не может и не должна ничего запрещать и никого наказывать за пределами себя самой. Разжаловать митрополита, послать монаха черпать говно, запретить всем православным есть животную пищу с такого-то по такое-то — это можно, это внутри. А с другими нельзя. Их пускай Господь наказывает. Или государство — должно же оно хоть чем-то заниматься, раз его кормят. Единственное, что можно Церкви — это не благословлять: не венчать пидоров, не окроплять публичный дом и, опять же, не идти с хоругвями впереди погрома.
Я лично это так понимаю.
О. Димитрий, судя по его бывшему журналу, человек вовсе не плохой. Но тут такая штука. У всякого человека может быть своё мнение. У меня вот очень много своих мнений и все они неприятные. Но я никто — я хуй с горы, я сам по себе. Но если кто-то имеет личное мнение и подписывается как православный батюшка — никакого личного мнения у него уже быть не может. Личные свои мнения он может высказывать попадье — она поймёт и простит.
Но почему мне должно быть за него неудобно? Он, получается, говорит за всех православных (кому там в жопу разница — РПЦ, РПЦЗ, АПЦ, или что там ещё есть). Мне и без него хватает православных, которые вот уж какой год гоняются с топором за галеристом Гельманом и запрещают гарри поттера.
Но! Стучать американцам в абьюз-тим (это я про тот самый оборот из-за которого я это всё же написал) — это вообще пиздец.
Я тут недавно писал про армейского человека, с которым не то чтобы нельзя было разговаривать, а нельзя было даже прикасаться к тем предметам, которых он касался.
Так вот я теперь думаю: года три или четыре назад я взял у Паркера бутылку портвейна и выпил её с друзьями. Но я же тогда не знал!
Посмотрел сегодня случайно передачу про историю песни «Надежда мой компас земной», там очень было много про певицу Анну Герман.
Отчего-то от её сдобного голоса вспомнилось мне всё то, что я больше всего не любил в те самые семидесятые годы прошлого века: «стенки» эти, «гарнитуры» (чешские, гэдээровские), «сапоги», «по блату», Кобзона этого бесконечного по телевизору. В большой цене тогда были хрусталь и золото: все боялись денежной реформы и все их «доставали».
Вспомнился дом отдыха «Манкент», куда мы однажды ездили с матушкой, когда мне было лет двенадцать: неприступных учительниц, чинно танцующих на танцплощадке с неказистыми мужскими учителями под песню «одни раз в год сады цветут», массовика-затейника и бег в мешках (честное слово!).
И всё время, всегда: идёшь ли ты в столовую или из неё, непрерывно пела и пела Анна Герман, утром, днём и вечером.
Потом это наконец кончилось и мы уехали в любимую мою деревню, где я, изнемогая от счастья, читал про мистера Пиквика и увидел однажды живого богомола.
То лето было для меня весьма удачным: я научился свистеть, плавать и ездить на велосипеде. Но почему-то до сих пор мне становится невыносимо тоскливо от мелодичного голоса давно умершей певицы Анны Герман.
Ладно, я не жадный. Дарю московскому правительству целых две идеи по проведению всех уже заебавшего марша Альтернативно Ебущихся.
Правительство, разумеется, как обычно поступит по-идиотски, то есть всё запретит и будет потом два года перегавкиваться со «свободной европой».
А запрещать ни в коем случае не нужно. Нужно этот марш разрешить, но, поскольку его проведение обязательно создаст помехи дорожному движению и может вызвать ненужные беспорядки, его следует перенести куда-нибудь за третье транспортное кольцо в тихое место, где нет населённых пунктов и автомагистралей.
По-моему это будет очень красивое и поучительное зрелище: меньшинства в мокрых перьях, бредущие под дождём по пашне где-нибудь в двадцати километрах за городом Чехов.
Вариант второй: разрешить шествие по центральным улицам, но под конвоем автоматчиков с овчарками.
Патриотически настроенным гражданам это будет приятно, поскольку напомнит прохождение пленных немцев по Москве в сорок третьем, а участники шествия будут понимать, что это сделано для их же безопасности.
По окончании шествия участники добровольно отправятся под конвоем на работы по благоустройству и озеленению любимого города: убрать мусор, посадить дерево, вскопать клумбу — пусть цветут все цветы, хули.
Редкостного идиотизма лозунг, кстати: представляю себе крестьянина, который руководствуется этим принципом у себя на огороде.
Cидел я как-то раз на скамейке на каком-то бульваре в городе Хельсинки. На бульваре этом стояла статуя зелёного господина с чайкой на голове. Вид у чайки был такой же неподкупный, как у финского таможенника: видимо она состояла на муниципальной службе и обязана была всё время сидеть на голове зёленого человека, чтобы её фотографировали китайские туристы.
Я не стал обижать чайку и тоже её сфотографировал.
Времени до парома на Стокгольм у меня было ещё дохуя, так что я неспешно выкурил трубку, потом достал из сумки ёршик и стал так же неспешно эту трубку тщательнейшим образом чистить.
Увлёкшись этим приятным делом, я даже не заметил, как надо мной нависли два финляндских гражданина самой строгой наружности. Они указывали пальцами на моё занятие и произносили какие-то грозные речи.
«Чево?» — не понял я. Граждане ещё более строго указали на мою трубку.
А! — сообразил я — это же они решили, что я забиваю косяк! «Итс май пайп, — сказал я им на единственном известном мне зарубежном языке и повертел перед ними трубкой. — Айм клининг май пайп». И показал им грязный ёршик
«О!» — сказали граждане, ничуть не сконфузившись, и тут же удалились, удовлетворив по всей видимости свою гражданскую бдительность к пороку.
Ну а я остался сидеть на скамейке. «Вот же ёб вашу мать! — подумал я. — Нигде нет мне покоя, нигде».
Дальше сидеть на этой скамейке уже не хотелось, да и гулять по городу Хельсинки большого желания тоже не было: город мне показался довольно скучным. Может быть потому, что никто мне не показал какие-нибудь в нём интересные места. А в центре никогда не бывает ничего интересного.
Так что я встал и пошёл в паромный терминал в зал ожидания.
Там какая-то старушка спросила меня русский ли я и, узнав, что русский, попросила посторожить свою кладь. Потом старушка рассказывала мне про дочку в Швеции, про то, что старая уже ездить, а дочка к себе зовёт, внуки там, но ложиться уж лучше в свою землю, да и зять какой-то неприветливый — в общем обычную свою старушечью дребедень.
По залу ходил серьёзного вида человек и второй уже час говорил по мобиле, обещая выебать кого-то в сраку, если бабки сегодня же не упадут на счёт. В углу дремали две толстые женщины с неправдоподобного размера клетчатыми китайскими сумками.
И никто из этих людей глазом бы не моргнул, если бы я вдруг стал нюхать, например, кокаин или дуть из горла водку.
Хорошо! Какие там в жопу Хельсинки.
Стоял в очереди перед метро василеостровская. Кто пользовался, тот знает: с пяти до семи там пиздец: один вход, одна дверь — чтобы люди сами себя не задавили. Люди, они вообще самые никчемные из домашних животных.
Слева от меня беседовали два человека. «Нет, если они идиоты, — говорил интеллигентного вида человек своему собеседнику, — Ну если они конечно идиоты… А они — безусловно идиоты!»
«Салаги! — возражал ему собеседник. — Ёбаные блядь в пизду нахуй салаги! Они блядь школу закончили институт блядь в пизду нахуй! А у меня завтра будет праздник блядь в пизду! Ты понял хуйло? Праздник! Салаги блядь, я их ебал в рот хуем!»
Во время покупки жетона мне на сдачу, вместо денежного рубля выдали такую штуку, на которой написано «25 копiйок».
А я и не обиделся. Я даже подумал, что это может быть такой намёк, что я однажды когда-нибудь попаду таки в любимое мною государство Украина, в которое я еду уже много-много лет, да всё никак не доеду.