, что они вообще открывались. Почти как в швеции, хотя в швеции ещё хуже.
Впрочем я успел купить стеклорез на подсолнечном масле. На стеклорезе написано «джапан», но стоит он при этом восемьдесят рублей, не знаю, сколько это на йены. Стекло он режет хорошо, но однако искусство отрезания одного лишнего сантиметра от исходной площади мне пока что недоступно.
Плохая новость: дед Пахом рассказал, что в районном правительстве есть такой план, чтобы проложить нормальную дорогу мимо нашего дома, и тогда по ней поедут всякие автомобили. Остаётся однако надежда, что деньги, выделенные на эту дорогу счастливо разворуют на предвыборную агитацию и тогда всё обойдётся. Дай-то Бог.
Луна стремительно прибывает. Похоже, что нынешний мой день рождения выпадает аккурат на полнолуние. Это хорошо.
Спасибо всем кто.
На крыльце сидит сосед-серёга и рассказывает про монголию. Баня истоплена и использована.
Где-то там наверное варится картошка с тушёнкой. А может быть и не варится. Печки все истоплены.
Луны нет — пасмурно. Так что и завыть даже не на что. Ну, типа про любовь.
Гости тут неделю назад приезжали. Нашли за околицей укрепления: окопы, блиндаж, на горке была вкопана пушка, чтобы как только из лесу выехал танк, так хуяк по нему прямой наводкой! За горкой ямка под лазарет для раненых. Очень всё разумно устроено и даже проникаешься некоторой симпатией к тем людям, которые это построили.
Но только до тех пор пока не сообразишь, что наши-то шли с Невеля. То есть это в них из этой пушки стреляли, в наш танк тэ-тридцать четыре, а не в ихний тигр или там фердинанд. И в окопах этих сидели Фашисты и играли на губной гармошке. Те самые, которые срали под моим личным дубом и заводили немецкий свой патефон в моём доме, выселив меня спать в конюшню, чтобы я не вонял им своими портянками.
Мне никогда ещё не дарили в день рождения столько прекраснейших вещей.
У меня теперь есть топор-колун, которым можно стругать щепу. Человек, знакомый с устройством топора-колуна, скажет, что это оксюморон. А вот хуй: такой топор бывает.
Ещё у меня есть фомка, вся в солидоле, которой можно вскрыть все окрестные магазины.
Белы валенки есть, те самые.
И цепная пила. Та, которая вызывается цифрой один в игре дум-два.
Я раньше почему такой был злой? А потому что у меня не было цепной пилы и я не знал о том, до какой степени хрупко и непрочно окружающее нас пространство. А теперь знаю: два раза вжикнул — и нету уже нихуя.
Пилу эту к счастью от меня вовремя спрятали и поэтому мы все до сих пор живы. Но она лежит, лежит там, в старом шкафу.
Октябрь
Никогда не ездите из Петербурга кишинёвским поездом, если вы не молдавский гастарбайтер.
Полный поезд гастарбайтеров — это слишком много для обычного человека. Едва усевшись в поезд они жадно пожирают варёные яйца и бутерброды с варёной же колбасой и немедленно засыпают, как отпускные солдаты.
Ни одного пьяного, в проходах стоят чемоданы размером с хорошую домину, в которых наверняка спят другие гастарбайтеры, съэкономившие на билетах.
На каждой станции в поезд садится милицейская бригада и проверяет у приглянувшихся ей пассажиров регистрацию. С пустыми руками никогда не уходит.
А вот торговцы фaльшивыми раками и рыбой чехонь к кишинёвскому поезду даже близко не подходят, потому что люди из этого поезда скорее удавятся, чем что-нибудь купят. Они не за тем ездили в злую эту и неприветливую страну, чтобы в ней ещё чего-нибудь покупать.
Сам же я, хоть и тоже в некотором смысле гастарбайтер, купил у разносчика разодетого в молдавскую хохлому две бутылки пива «Кишинёу», выпил и, так и не сказав никому ни слова, сам открыл себе дверь вагона и вышел в полночь один-единственный из всего поезда на станции Новосокольники и, никем не замеченный, пропал в тумане.
Проснулся утром от строгого стука в окно — так мог бы стучать только участковый.
Вылез из-под одеяла, выглянул: Дятел. В точности такой, какого я рисовал для книжки Шестакова. Тогда уже я сурово посмотрел ему в глаза — рамы-то у меня чай не казённые и если их будет долбить клювом всякий дятел, то не напасёшься.
Дятел вздохнул и улетел обратно — долбить мой фикус, который на самом деле еле живая яблоня. Это на здоровье. Хотя волшебных птиц, как все знают, должно быть две. Но ничего — может по весне найдёт себе бабу.
Каждый вечер, когда стемнеет, я думаю: «Нужно немедленно отсюда уёбывать!»
Каждое утро, когда светает, я думаю: «Как же тут заебись!»
Вспоминается по этому поводу один шведский кулик с острова Готланд, где я как-то на закате сидел на берегу моря и курил трубку.
Когда солнце совсем исчезло, кулик этот закричал так горестно и тоскливо, что солнце на одну секунду снова высунулось из-за моря. Ну, а потом исчезло навсегда, конечно.
По утрам я пью кофе гранд — другого наша автолавка не возит. С обложки его ухмыляется прибалтийский артист Калныньш и ухмыляется так убедительно, что нельзя усомниться: это охуительнейший напиток! А разведёшь в кружке, выпьешь — говно какое-то.
И от рожи этого Калныньша вспоминается мне самый наверное гадкий из советских фильмов — зимняя вишня, страшно популярный среди домохозяек, матерей-одиночек и работниц бухгалтерии. Вся советская страна тогда вставала в конце фильма (когда героиня не уехала в какую-то страну с этим красавцем Калныньшем) и орала в один голос: «Дура!!! Ну ёб твою мать, какая дура!!!»
Тогда же ведь не было такого вопроса — уёбывать отсюда или не уёбывать. Был вопрос КАК уебать, если ты не еврей, не немец и не замужем за иностранцем. Даже я, помнится, что-то такое подумывал в начале девяностых: а чего — языки знаю, в компьютерах тогда ещё разбирался.
Но из-за лени и распиздяйства так и не собрался, слава Богу.
Кстати, напомните потом кто-нибудь, пожалуйста, что в следующий понедельник я собирался съездить в центральную усадьбу нашего колхоза под названием Опухлики и зарегистрироваться там в качестве помещика.
«Мороз сребрит увянувшее поле» — писал как-то про нынешний день бывший мой сосед Александр Сергеевич. Ну, не совсем сосед, конечно, но всё же.
Хотел я было в очередной раз посмеяться над гениальным поэтом, потому что достаточно выглянуть в окно, чтобы убедиться в том, что ничего такого там не происходит: и мороза нет, и поле не такое уж увянувшее. Но к счастью вовремя сообразил, что сосед-то жил по старому стилю, а к началу ноября тут неизвестно что ещё будет.
Зато, видимо специально в честь солнца русской поэзии над нашей губернией был произведён торжественный закат.
Чего и вам желаем.
А вот интересно.
Если высадить жёлтенькие цветочки по зелёной траве на площади в полгектара, так, чтобы получилось слово ХУЙ, смогут ли его прочесть в безоблачную погоду пассажиры пролетающих над нашим домом самолётов?
А то совсем я как-то уже позабыл, что когда-то был создан на радость людям.
Вернулся из деревни.
Увы, но вопрос с комнатой, который остро стоял месяц назад, стал стоять ещё острее.
Не образовалось ли таки за это время у кого-нибудь каких-то свободных площадей?
В деревню!
Ноябрь
Опять ехал с гастарбайтерами. Но в этот раз не с молдаванами, а с белорусами. У каждого белоруса под левым глазом была гематома от встречи с российской милицией и вывернутые карманы. «Ну и нахуя ж мы сюда ездили?» — спрашивали друг друга белорусы и не находили на этот вопрос ответа. Стали бранить, понятное дело, батьку Лукашенко.
Побранили, задумались, пригорюнились. Порылись в котомках. Оказалось, что милиция их обобрала не очень тщательно. В котомках нашлось пять или шесть бутылок водки хлебная дорога.
Разлили по стакану, потом ещё по стакану, потом пошли все бурно курить в тамбур, потом свет в вагоне погас, все легли спать. Ну не все, конечно, двое остались. Говорили: «Ну ёб твою мать в пизду нахуй! Ябал я всё это в жопу блядь!» Но им сделала замечание ленинградская старушка с боковой полки: «Как же это вам не стыдно говорить такие слова?!» И матерщинники сразу зарделись, накрылись с головой одеялом и больше не сказали ни одного матерного слова.
А потом началось страшное. Потому что они стали падать. Сначала в соседнем купе упал человек, ударившись со страшным стуком головой об стол, потом в нашем, тоже со страшным стуком. И хоть бы блядь храпеть перестали! Сосед напротив, Игар, некоторое время их подбирал и даже укорял: «Ну Сярога! Ну что ж ты?!» И пытался даже водрузить Сярогу на место, но у него не очень получалось. А потом он сам лёг спать на верхнюю полку и через пятнадцать минут тоже с неё ёбнулся.
Я, впрочем, к тому времени уже заснул. В полседьмого прозвенел будильник, я спрыгнул вниз на что-то мягкое: Сярога или Игар — да какая в жопу разница.
«Может разбудить? — спросила так и не заснувшая сердобольная гастарбайтерша из Украины (ехала до границы, чтобы обновить миграционную карту). — Простудится ведь». Я пощупал пол. «Да не, — сказал. — До Орши не простудится».
Ну и вышел, потому что была моя станция.
Отправился сегодня в путешествие до районного центра Новосокольники за оконным стеклом. На полпути к станции встретил очень дремучего колхозника: в грязной телогрейке, ватных штанах и, несмотря на сырую погоду, в валенках. Из левой его ноздри бурно росли неопрятные седые волосы.