И ладно бы хоть была надежда на то, что правнуки наши будут ездить куда захотят по ровным дорогам, блестящим рельсам и летать в серебристых аэропланах в безоблачном небе, да хуй там. Не то что правнуки, а даже и нынешние потомки увидят всё тоже самое: уснувший шведский бульдозер, вялых гастарбайтеров и картинку на заборе про то, как всё будет заебись, когда всё это счастливо завершится.
Где ж, блядь, обещанный кризис — может у них деньги, наконец, когда-нибудь кончатся.
А вот стихи.
Люди, которые их сочиняют. утверждают, что стихи есть более возвышенная материя, нежели проза.
А я так думаю, что стишок может сочинить любой идиот и никто не сможет ему доказать, что это не стишок. Я и сам сочинял стишки, говно вопрос — главное, чтобы было складно, а если не складно, то ещё даже лучше получается.
Но вот что интересно: один поэт сочинял-сочинял всю жизнь стишки, потом написал два тома не в рифму, прогнали его из союза писателей, потом другой поэт написал его биографию на тысячу страниц тоже не в рифму, но был оценен современниками.
Казалось бы, должно быть наоборот: писал-писал какую-то хуйню, вроде повестей белкина или капитанской дочки, а потом дозрел наконец до ямбов, хореев и амфибрахиев.
Так нет же, не получается почему-то.
А чего все смеются над Путиным, который поцеловал лошадь? Ну лошадь и лошадь, не хорёк же.
Вот если бы он лягушку поцеловал, посмотрел бы я, как все потом бы посмеялись.
А это наша пресловутая автолавка. Припёрлась на два часа раньше, чем положено и сердится: чего это никто не покупает у ней комбикорм, пряники и постное масло.
В связи с последней книжкой Виктора Олеговича Пелевина почему-то вспомнилось мне происшествие из прошлого — лет пять назад или около того.
Пришло мне тогда по почте письмо откуда-то из Американских Штатов, но по-русски, Мол, уважаемый Дмитрий, мы тут (то есть в России, конечно) собираемся снимать кинофильм по роману дженерейшн пи, уже и актёров нашли, но сценарий нам как-то не очень нравится. Не могли бы вы этот сценарий как-то слегка улучшить и дополнить?
И в приложении два файла: в одном общее описание фильма (в главных ролях Константин Хабенский и Мила Йовович, сценарий Шендеровича), во втором сам сценарий.
Я не стал читать сценарий и, как всегда, подозревая наёбку, ответил вежливо в том смысле, что вы наверное ошиблись адресом и вам следует обратиться непосредственно к Виктору Олеговичу.
На что мне вскоре пришёл грустный ответ о том, что Виктору Олеговичу это всё нахуй не интересно, и может быть Вы таки посмотрите? Я, конечно, обиделся, что вот, видите ли Виктору Олеговичу это не интересно, а мне с какого-то хуя должно быть интересно, но сценарий прочёл почти весь, за вычетом десяти, может быть, или двенадцати страниц, которые не осилил.
Это был, безусловно, Шендерович: никто, кроме него, не сумел бы сделать из довольно политически вялого произведения документ такой беспощадной и обличительной силы в отношении существующего на тот момент (да, наверное, и сейчас) режима.
Я немедленно почувствовал себя последним говном и написал письмо про то, что сделать это ещё лучше невозможно и нужно переписывать всё с самого начала. Ответ на это моё сообщение пришёл где-то через год. Там было написано, что проект этот счастливо накрылся пиздой.
К чему это я? А совершенно ни к чему. Так просто, вспомнилось.
А про 5П я чего могу сказать?
Я не поклонник, но вполне благодарный читатель Виктора Олеговича, хотя у культурных людей это не принято, но мне можно, я же крестьянин.
Поэтому я ничего не скажу.
Я не лучше всех, но лучше многих знаю, как вежливы, настойчивы и убедительны бывают издатели в предверии какой-нибудь книжной ярмарки или грядущего финансового кризиса.
А мы тут тихо и мирно живём в своей деревне вдвоём с юным Дмитрием Дмитриевичем.
После перевода часов внезапно образовались долгие осенние вечера. Мальчик кормит печку щепками и категорически не желает надевать носки. Он со младенчества предпочитает ходить босиком, а если ещё и с голой жопой — так это вообще праздник.
Я лениво конопачу оконные рамы ватой — впереди ещё целая псковская зима.
Собака-степан вывернулась из ошейника и целые сутки гордо реяла по окрестностям, пугая соседских кур, но в конце-концов приползла на карачках и в очередной раз выменяла свободу на кусок ливерной колбасы, довольно таки небольшой.
Вчера часов после десяти родственники вдруг начали поздравлять меня сообщениями по телефону с далёкой моей родины. Меня там, оказывается, показали по телевиденью. «Ты теперь знаменитость, наверное» — пишут. Я не стал их разочаровывать и рассказывать, какая это, на самом деле, хуйня. Пусть порадуются.
В Казахстане вообще очень серьёзно относятся к телевиденью, особенно к московскому — у самих-то сроду ничего не происходит. Был вроде бы какой-то беглый в Лондон премьер-министр, но его уже даже никто не помнит, как фамилия — чай не Березовский. Правозащитные организации зевают от этой вегетарьяннейшей из деспотий и даже самая пламенная Валерия Ильинишна вряд ли сумела бы найти во всём этом антидемократическом государстве повод для хотя бы пятиминутной гневной речи.
Там можно прожить достойную и безбедную жизнь, в продолжении которой решительно ничего не случится. Ну, разве что с женой разведёшься или с родственниками разругаешься из-за жилплощади.
Практически рай.
Из Москвы приходят всё более и более тревожные вести.
Ну ладно — сообщение о том, что моментальный маникюр подорожал на пятнадцать процентов, может вызвать у человека, выковыривающего перегной из-под ногтей при помощи секатора, максимум что добрую улыбку, без всякого, впрочем, злорадства, ибо человек этот всё равно не понимает о чём тут речь и в чём состоит проблема.
А вот сведение о том, что теперь не каждый работник среднего звена может себе позволить нанять в каждый день вечернюю няню — это очень серьёзное сообщение.
Ведь это означает, что десятки, если не сотни, тысяч человек внезапно узнают, что вот эти вот ангелочки, поражающие всех своими не по годам развитыми талантами, они, оказывается, ещё и срут. Срут причём совершенно человеческим говном, почти таким же, как какой-нибудь бомж с Павелецкого вокзала. Ну, не совсем уж таким, не всё так безнадежно — питаются они всё же получше и не употребляют с утра брынцаловских жидкостей, но говно — оно и есть говно. А жопу вытирать пока ещё не умеют.
Ещё у них из носа текут сопли. А в глубине этого самого носа нарастают огромные козюли, которые они выковыривают и с наслаждением поедают. Они приносят ужинающим родителям свои горшки и страшно гордятся их содержимым.
Собеседники они так себе. Шутка, повторённая дважды — уже не шутка, а за шутку, повторённую семьсот раз, принято убивать на месте. Но их невозможно убить, потому что это невозможно.
Есть специально обученные люди, которые знают, как со всем этим обращаться. Но человеку — обычному, нормальному человеку и без того измождённому насыщенным трудовым днём — ему-то зачем всё это нужно знать и уметь с этим обращаться?
Вот тут-то многие и задумаются о преимуществах однополых браков.
Прозевал сегодня автолавку. Вроде бы и выходил за ворота периодически, а всё равно прозевал.
Ненадолго она сейчас задерживается — живых осталось шесть дворов, да и из тех не все выходят.
Взял рюкзак и пошёл в сельпо в соседнюю деревню — четыре километра туда, четыре обратно, с горки на горку.
О, тоскливейшая псковская осень — дождь даже не идёт, а просто так висит в воздухе и идёшь ты сквозь него, идёшь, медленно-медленно набухаешь, отсыреваешь, и текут по очкам слёзы и все почему-то снаружи.
На сельпо в деревне висит какое-то смешное расписание его работы, под расписанием амбарный замок.
«Ну ладно, — подумал я, — зато прогулялся». Достал из мокрого кармана мокрую пачку сигарет, мокрую коробку спичек, посмотрел на них и спрятал назад. Смотрю — идёт хозяйка магазина. Продавщицей её нельзя назвать — это в городе бывают продавщицы. А она хозяйка — топит в магазине печку, занавесочки на окнах. Весёлая: «Кошечка, — говорит. — тут в магазин зашла, такая хорошенькая. Я ей хозяина нашла. Они такие радые! А вы заходите, заходите!»
Купил у неё крупы, яиц, банку тушёнки, почерневших от непривычного климата бананов. Пошевелил руками в рукавах и купил ещё бутылку водки с прилагаемой к ней в виде промобонуса рюмкой.
Дошёл до озера, которое расположено очень удобно — в точности на полпути, точнее на четверти, если считать туда и обратно. Туда — четверть, обратно — три четверти. Смеркалось.
Выпил рюмку, закусил бананом, содрогнулся. В кустах кто-то грозно кем-то захрустел.
Вспомнил кучу говна примерно по колено высотой, наваленную неизвестным животным возле соседского дома и решил про это не задумываться.
Взобрался на последнюю горку, а под горкой уже наша деревня.
Вот сколько уже времени здесь живу, а всё до сих пор никак не привыкну: идёшь по лесу, идёшь. Деревья скрипят от невыносимости бытия, по правую руку скелет бывшей свинофермы, ни огня какого и даже собака не забрешет. Кто я, где я? И вдруг — хуяк! — открываешь дверь, а там печка, на столе кружка с холодным чаем, на полу пластмассовый грузовик без двух колёс, раскрытая книжка про айболита и грязная кочерга. Дом.
Ноябрь
Я между прочим уже лет двадцать тайно влюблён в Татьяну Никитишну Толстую. У неё когда-то очень давно был рассказ про женщину, у которой на пальце было серябрянное колечко с жабой. И я всегда думал, что она и есть та самая женщина.