Вокруг постепенно собираются местные суровые мужики с ружьями. Льёт проливной дождь.
Конец интродукции.
И тут самый главный Скелет три раза щёлкает пальцами и запевает голосом Луи Армстронга песню «лет май пипл гоу» (нет ли в этом антисемитизма? Нет.)
Остальные Скелеты начинают щёлкать пальцами и тоже подпевать. Потом к ним присоединяются суровые мужики. Из домов выходят женщины с младенцами на руках и движутся в такт.
Затем Скелеты организованно уходят в сторону горизонта, провожаемые криками «Яхху!», «Вау!», «Кул!», «Факин шит!»
Гроза кончается вместе с дождём. Над горизонтом встаёт огромное солнце. Луи Армстронг замолкает и слышна тихая песня из неуловимых мстителей: «Вы нам только шепните, мы на помощь придём».
Конец.
Надо ехать завтра в город Петербург.
Нет, по тем, к кому я еду, я весьма соскучился.
Но для этого ж надо штаны стирать, калоши снимать и носки обувать.
А приедешь — так там ещё, когда ходишь по улице, нужно городскую морду на лице изображать.
Ох, грехи мои тяжкие.
Тут один хороший человек, уезжая из нашего дома, оставил шесть пачек сигарет, дорогих (хуй вам — не скажу, как называются, бабки сначала пусть заплатят) и суперлёгких. У него сын недавно родился и поэтому он в городе не курит. Ибо, как выяснили британские учёные, третья стадия пассивного курения состоит в том, что если младенец будет каждый день четыре года сосать по шесть часов в сутки лацкан пиджака своего курящего на балконе отца, то вероятность возникновения у него воспаления простаты к семидесяти годам увеличивается на двадцать шесть процентов (хороший человек, не обижайся, пожалуйста).
Я же вообще-то курю сигареты за двенадцать рублей (тоже хуй вам, а не реклама). А тут прозевал бездарно вчера автолавку и хорошие мои сигареты кончились. Ну, что поделаешь — стал курить суперлёгкие. Курю-курю: никакого вредного воздействия на организм. Типа как симулякр с лампочкой для желающих бросить. Ну или как надувная женщина.
Я не пробовал, впрочем, ебать надувных женщин. Мне как-то одна знакомая подарила трофей, оставшийся после соревнования по сплаву на надувных женщинах (есть в ленинградской области такое соревнование). «Целка! — сказала знакомая с гордостью. — Ни разу не ёбаная!»
Но я посмотрел на это чудовище с ужасом, выдернул из него пимпочку, скатал в трубочку и засунул в самый дальний ящик стола на тогдашнем моём рабочем месте. Не знаю — может быть она кому и пригодилась — я там давным-давно не работаю.
Вообще стыдно признаться, но вот уже голова седеет, а я так ни разу и не выебал надувную женщину, не засунул хуй в резиновую пизду и ни разу не вставил себе в жопу анальную затычку. И не хочется. Вот такая беда.
И из всех чудес порносексиндустрии я так и предпочитаю по сей день просто женскую пизду — родную, живую и настоящую.
А если вокруг этой пизды ещё и расположена любимая женщина — то лучше этого вообще ничего нельзя придумать.
Предыдущий мой пост удалён по просьбе Романа Григорьевича Лейбова, ученика Ю.М. Лотмана, профессора Тартуского университета и старейшего русскоязычного пользователя ЖЖ.
Приношу свои личные извинения тем, кто оставил под этим постом комментарии.
В библиотеке библиотекарь мне не чета, вестимо.
Я-то, понятно, токарь да пекарь — что голова, что шляпа.
А он прочёл все книги, сидит он, строго глядит он мимо —
прямо завлит губернский, король гишпанский и римский Папа.
Да, и самое там хорошее, родное и близкое (с поправками на местный колорит):
Мне ничего не надо. В квартиру въехал, обои клею.
Хлеба до завтра хватит, кефиру вдоволь, стреляться глупо.
Из дому выйду, гляну, моргая, встану — и прямо млею:
слева скульптура, справа другая, посередине — клумба.
Приношу свои публичные извинения Роману Григорьевичу Лейбову за то, что в предпредыдущем сообщении не уточнил, что лично он меня ничего удалять не просил и, тем более, ничего от меня не требовал, а просто высказал в пространство просьбу оставить дедушек в покое, перестать расчёсывать грудь и быть из-за этого похожими на павианов.
Ну вот, после того, как страсти по поводу одной известной статьи немного улеглись, то есть совсем улеглись, я, по некотором размышлении, решил таки вернуть свой не так давно стёртый пост. В конце концов, это мой журнал — хочу пишу, хочу стираю, хочу снова вешаю.
Пусть висит.
===============
«Мой дедушка Яков Абрамович…», — говорю я иногда эпическим голосом во время каких-нибудь посиделок после двухсот на рыло. (Мы знали! Мы знали! — радуются собутыльники).
Да, так вот, мой дедушка Яков Абрамович вовсе не был моим дедушкой.
Дедушкой моим был Юрий Васильевич — человек с крайне энергичным и подвижным характером, из-за чего постоянно сидел то в тюрьме, то в немецком концлагере, а потом опять в тюрьме. Количество его детей до сих пор никем не учтено: среди них были даже азербайджанцы.
В последний, а правильнее сказать, в первый и последний раз я видел его за пару лет до его смерти в начале девяностых.
Это был очень аккуратный старичок в военной рубашке с хитрыми глазами, чем-то похожий на писателя Шолохова. Мы с ним выпили немного, поговорили про штрафную роту, про концлагерь Маутхаузен и генерала Карбышева, которого в этом концлагере превратили в ледяную глыбу.
Дед Юра, подобно писателю Достоевскому очень скверно отзывался о поляках: «Вот французы нормальные были — если придёт к ним посылка, то всегда поделятся. А эти — накроются одеялом и жрут по ночам».
Потом я сходил ещё за одной бутылкой, потом ещё за одной. В результате дед дотащил меня до дома, благо, было не очень далеко, уложил на койку и пошёл в кухню пить чай и любезничать с моей совсем тогда молодой женой.
Могучий был старик. Мне бы хоть половину.
Да, а бабушка Галина Алексеевна, святая женщина, долго этого деда терпела — родила от него двух детей, в том числе моего отца, но даже у самой святой женщины терпение в конце концов кончается. Так что когда уже после войны дедушка в очередной раз вернулся из лагеря или вообще непонятно откуда, бабушка его не пустила на порог и вышла замуж за Якова Абрамовича. Потому что надо же в конце концов хоть немного пожить спокойно. Тем более, что и бабушка тогда сама совсем недавно вышла из лагеря, в который попала по идиотскому доносу мерзавца-соседа. Пробыла там, правда, по тем временам, недолго — всего два года.
Отца моего и тётушку кормила её мать, моя прабабушка — баба Оля. Ну как кормила — нечем было кормить. Хозяйства-то толком никакого не было — муж бабы Оли как сел в тридцатом за то, что отказался кого-то раскулачивать, так и сидел до пятьдесят третьего. А без мужика в деревне какое хозяйство? Да ещё в семье врага народа.
Сердобольные казахи тайком забрасывали им по ночам в окно баурсаки (это такие пончики, испечённые на бараньем жире). Тем и жили.
А Яков Абрамович был человек видный: он был директором лучшего в городе ресторана, который в аэропорту.
Я его помню, хоть и маленький совсем был тогда: он был всегда весёлый, лысый и круглый.
Директору ресторана в общем-то вовсе не обязательно уметь готовить пищу, но готовил он её замечательно. Баба Оля, царствие ей небесное, при том, что была большой прибаутошницей и знала все самые глубинные тайны народной мудрости, славилась ещё тем, что из любого набора продуктов неизменно готовила абсолютно несъедобное блюдо, которое, едва понюхав, отказывались есть вообще все.
Яков же Абрамович, вернувшись с работы, тоже нюхал это блюдо, тоже морщился, но незаметно, так, чтобы не обидеть тёщу, чего-то туда подсыпал, подливал, подмешивал и непременно добавлял туда чайную ложечку сахара. После чего блюдо съедалось всей семьёй за пятнадцать секунд.
Умер он от рака когда мне было лет шесть. На похороны меня не повели, но потом я был с родителями, тётушками и бабушкой на кладбище. Там я собственными руками посадил в землю тоненький прутик в головах у не моего дедушки Якова Абрамовича.
Лет через двадцать пять я снова побывал на той могилке — там стоял огромный тополь. «Это ты посадил», — сказал отец. «Да помню», — сказал я. Тополя растут быстро.
А пару лет назад тётушка рассказала мне историю весёлого Якова Абрамовича.
Двадцати с небольшим лет от роду он, спрятанный на сеновале белорусскими соседями, наблюдал расстрел всей своей семьи. Потом как-то перешёл линию фронта, прибился к какой-то части и, как обычно говорят о ветеранах, дошёл до Берлина. И у меня в детстве была эта, оставшаяся от дедушки Якова Абрамовича, медаль «За взятие Берлина». И та самая медаль за город Будапешт была.
На что-то я их потом сменял, уже в школе, кажется на фантики от жвачки с миккимаусом. До сих пор стыдно.
А теперь, бляди, расскажите мне ещё что-нибудь про презрение потомков.
В холодные осенние вечера в деревне я ставлю на непрерывное воспроизведение мультфильм про то, как вороны обманули змея. И фтыкаю, фтыкаю. Ибо прекрасно.
Аку, с днём рождения.
Вчера в городской квартире завёлся кот без имени и фамилии, и маленькому мальчику поручили его как-нибудь назвать. «Один» — сказал мальчик. Потом понял, что это не очень кошачье имя. «Семь-два», — сказал он, подумавши. Это была мысль в правильном направлении.
В конце концов кота назвали Семь-сорок, для краткости Сёма.