Так вот, правило первое и самое важное: НИКТО НИКОГДА ни в первом типе издательств, ни уж тем более во втором не читает так называемого самотёка. Ибо никто в мире не ненавидит книги так, как их ненавидят в издательствах. Даже дядя кота Матроскина, который служил при гуталиновой фабрике, не так сильно ненавидел гуталин, как издатели ненавидят книги. Книга — это всегда убыток, геморрой, сварливые или ебанутые авторы, подлец-оптовик и проч. и проч.
Вечный вопрос — что делать начинающему автору?
Вариант самый простой: если у автора есть деньги, то любое, даже самое уважаемое издательство, скромно закрыв глаза, издаст книжку тиражом в тысячу-три экземпляров. Честь мундира — штука хорошая, но растяжимая. Да, есть такие издательства, которые содержат жёны успешных препринимателей, в бизнес-план которых заранее внесён плановыый убыток. Но понравиться такой барышне — это очень отдельный талант.
Вариант сложный: лично ломиться в уважаемое издательство, пока там, согласно древнему анекдоту, не решат, что проще дать, чем объяснять, почему давать не хочется. Издадут и забудут.
Ну, и третий, самый сложный: это когда некий человек, которого уважают в уважаемом издательстве, порекомендует от чистого сердца и совершенно бескорыстно некоего никому не известного бумагописателя. Это высший пилотаж, петля Нестерова в тумане и стечение созвездий. Я, например, ещё в прошлом веке в первый раз опубликовал свой рассказ исключительно потому, что у поэта Иртеньева в компьютере завёлся злобный вирус и друг мой Игорь, чиня этот компьютер, случайно упомянул мою фамилию.
Да, есть ещё четвёртый вариант «популярен в ЖЖ», но я про него ничего не знаю, так что без комментариев.
А вообще, как сказал давеча директор одного уважаемого издательства, время бумажных книг кончилось, нравится нам это или не нравится. Мне, честно сказать, не нравится, но я вообще ретроград по жизни. Но, скрипя зубами, я вынужден таки признать правоту этого директора. Если не будет ядерной войны, то действительно кончилось.
Вот тутСлава дал ссылку на некоторые безобразные события.
Я по этому поводу вот чего думаю.
Есть некоторые штуки, которые не обсуждаются. Почему, например, взрослой тётеньке можно засунуть хуй в рот, а маленькой девочке нельзя? А потому что это аксиома из которой потом выводятся теоремы.
И потому, не трогайте. Ни Винни-пуха, ни Ёжика, ни Волчка, ни кота Матроскина. Не для вас это было сделано, ёбаные вы правообладатели.
Это не вам принадлежит, а нам. Тем, кто умеет ответить на вопрос «а для чего на свете пчёлы», умеют сказать слово «псих» и знают, как нужно правильно есть бутерброд.
Вышел на крыльцо, дабы в соответствии с присказкой почесать своё яйцо. Хорошо! Солнушко светит, термобельё это самое яйцо усердно согревает. Редфокс называется.
Это вам, дядя Петя и дядя Рома, бесплатная реклама, которой вы не просили.
Вышел за ворота, а там, вот нихуя себе — ещё и автолавка стоит. Праздник-праздник. За что же мне такое счастье?
Купил себе сосисок и бутылку белорусского пива. Ну и собаке-степану самой дешёвой колбасы, которая бывает в ассортименте. Пускай и он порадуется последним тёплым дням.
Ну и о хорошем.
Неделю тому назад сдал наконец в издательство свою книжку.
Ох, как же она меня заебала. Мне авансом выдали какие-то деньги (очень были нужны как всегда). Через два года напомнили: «Ээээ, Дмитрий, вы вообще-то книжку обещали».
Я тогда пришёл к директору этого издательства, закинул ногу на ногу (потому что деньги у меня в тот момент были) и сказал: «А давайте я вам отдам деньги обратно? И никто не будет ничего друг другу должен».
На что директор (уважаю) ответил мне так: «Мне ваши деньги нахуй не нужны. Мне книжка ваша нужна».
И тогда я из уважения к директору сел наконец писать книжку. Я не мог её не написать. Она висела надо мной как гигантский кирпич.
С тех пор прошло ещё два года.
Каждое утро я просыпался с мыслью: а книжка-то не написана! Я тогда брал косу и шёл косить траву, дабы заглушить её шуршанием крики совести.
И вдруг — хуяк, в самых неподходящих условиях, когда жена уехала кольцевать птиц на Куршскую косу, а я бродил с маленьким мальчиком по лесопарку Сосновка, я вдруг однажды ночью сел за компьютер и собрал в кучу всю ту хуйню, которую собирался собрать все эти четыре года.
И посмотрел я на то, что получилось. Получилось что-то очень беззащитное, в которое можно сморкаться с двух метров. Не смешное.
Лёг в кровать к маленькому мальчику. Было семь часов утра. Маленький мальчик обнял меня за шею и сказал во сне «Митя люблю папу».
Через два дня сходил в издательство, мне там директор дал несколько разноцветных бумажек, которые я тут же отправил маме в город Астана. Но на банку пива, впрочем, немного денег осталось.
Это я к тому, что в данный момент я, пожалуй, что счастлив.
А вы ведь небось думаете, что выражение «темно, хоть глаз выколи» — это некая художественная гипербола.
Ага. Я вот тут вышел ночью, как тут выражаюстся «на двор», а если по-простому, то поссать и увидел, что такое тьма. То есть вообще нихуя не увидел. Постоял специально минут десять. Спелеологи рассказывают, что в пещерах, где нет вообще никакого света, у человека включется некое вторичное зрение. Не знаю, в пещерах может быть и включается, а на открытых пространствах — нихуя. И замёрзнуть, слегка выпимши, насмерть на собственном крыльце, потому что не сумел найти дверную ручку — это не анекдот.
Ну да впрочем и хуй с ней, с тьмой. В утренней автолавке вот вместо перманентно пээмэсной тётки Лены завелась юная барышня Оксана. Когда она насыпает для скотины-степана два кило макаронов, я целомудренно смотрю в сторону, дабы не увидеть вытутаированный на ней чуть выше жопы узор. Ибо я люблю свою жену и никого больше. И тем горжусь.
Да, и немного про Оксан.
Когда мне было года двадцать четыре и я обучался в институте иностранных языков в городе Алма-Ата, я однажды насмерть разругался по пустяковому поводу (типа книжку кто-то у кого-то взял почитать и не отдал) с сожителями по общежитию и переехал жить к приятелю по пьянкам Андрюхе на угол Абая и Баумана. У него как раз комната пустовала, а времена были ещё не очень монетизированные, то есть задаром.
Жили бурно. У меня был стереоламповый проигрыватель с подключенным к нему катушечным магнитофоном, на котором вращалась всякая прогрессивная музыка типо алан парсонз проджект. Каждый вечер, понятное дело, бабы, которых ебли, кому что достанется, в отдельных комнатах. Никакой групповухи, ни-ни. Горбачёв тогда только-только начал антиалкогольную кампанию.
Да, так вот про любовь. Двор был общий с андрюхиной тёткой — пышной еврейкой по имени Соня, в застёгнутом на одну пуговицу домашнем халате. Я, впрочем, хотя и не мог порой отвесть глаз от небрежно вывалившейся из декольте сиськи размера эдак примерно пятого, бил себя мысленно по рукам, ибо не для меня это вывалилось, а так, чисто случайно.
А у Сони была ещё впридачу дочка. Восьмой класс, пятнадцать лет и привет режиссёру Поланскому. Розовое платьице, натуральная блондинка (свят-свят-свят) и серые прозрачные глаза, которыми она на меня как один раз посмотрела, так я их с тех пор и рисую, когда хочется рисовать.
Ох, блядь, как же она надо мной глумилась и издевалась. Двор-то был общий и мы вместе собирали черешню и вишню. Мы сидели с ней как птицы на одной ветке и, когда никого из её родственников не было видно, самозабвенно целовались.
Однажды, когда был дикий дождь, она пришла ко мне совершенно мокрая под одеяло.
И я, молодой ещё тогда, дурак, понял одну штуку: не нужно лезть к этой девочке внутрь с круглосуточно торчащим по её именно поводу хуем. Она приходит сюда не за этим, а за, извините уж за такое слово, любовью, которой тут дохуя. Да, иногда любовь удачно совмещается с еблей, но это чуть позже. А пока что — спать.
Да, забыл упомянуть, что предыдущее моё сообщение практически полностью спижжено у французского писателя-социалиста Ромена Ролана.
Писатель этот знаменит, помимо личной встречи с Иосифом Виссарионовичем Сталиным, тен, что он полжизни писал необычайно нудный роман «Жан Кристоф» в четырёх томах, который даже я, готовый в молодости читать всякую дрянь, так и ниасилил.
Ну и вот, совершивши этот титанический и никому не нужный труд, писатель-социалист взял вдруг и написал легкомысленную, как бонбоньерка хуйню под название «Кола Брюньон», каковую по личному, видимо, указанию товарища Сталина немедленно и абсолютно гениально превёл на русский язык дедушка, а точнее, наверное прадедушка нынешнего матерщинника Тёмы Лебедева Марк Лозинский.
Я эту книжку прочитал много позже — в восьмидесятом году прошлого века, то есть в год проклятой всем прогрессивным человечеством московской олимпиады, на которую приехали кубинцы, северные корейцы и вечно подмахивающие жопой в сторону текущего альфа-самца страны народной демократии.
Да впрочем и хуй с ними — Николае и Елену Чаушеску расстреляют в прямом эфире лет через восемь, тогда же когда любимец Гельмана художник Врубель изобразит на берлинской стене целующихся Брежнева и Хонекера, а я был тогда счастлив.
Счастье — странная штука. У всех, наверное, по-разному, но про себя я точно знаю: если я подумал «вот оно, счастье», то это нихуя не счастье. Счастье бывает только постфактум.
Я жил тогда в общежитии Омского института инженеров железнодорожного транспорта на улице Маяковского, прямо за зданием, которое адмирал Колчак когда-то выбрал для своего штаба, и притворялся, что будто бы готовлюсь к экзаменам в политехнический институт по специальности «электронно-вычислительные машины». На самом же деле, подготовка эта состояла в том, что я утром брал книжку про Кола Брюньона, полотенце и шёл на реку Иртыш, каковая протекала в десяти минутах неспешной ходьбы. Потом шёл в читальный зал пушкинской библиотеки (это там, на горке, омские жители знают) и читал в читальном зале что-нибудь из братьев Стругацких, типа улитки на склоне.