На соседней странице представлен мамин желудочно-кишечный тракт: извилистый коридор с дырявыми стенами. Эти дыры пробиты за годы небрежного питания и бездумного приема лекарств. Тела мертвых солдат свалены в кучу, погребальные костры уже ждут.
— Что это? — спрашивает врач.
Я смотрю на страницу.
— Результаты моих изысканий. Я ищу информацию.
— Вы серьезно?
Я не решаюсь поднять глаза. Мне вдруг хочется смять эти страницы.
— Пожалуйста, уберите все это подальше, — говорит он. — Возможно, стоит попробовать новое экспериментальное лекарство.
Он перечисляет побочные действия. Тахикардия. Сердечные приступы. Депрессия.
Я говорю, что нам надо подумать. Мне хочется провалиться сквозь землю.
— Да, непременно подумайте. А лично вам я бы рекомендовал прибегнуть к помощи профессионалов.
Я молчу, жду продолжения. Он глядит на меня, склонив голову набок.
— Вам стоило бы пообщаться с психологами, — говорит он. — Они вам подскажут, как лучше справляться в сложившейся ситуации. Человек, ухаживающий за больным родственником, подчас страдает не меньше самого пациента. Это большой стресс.
На обратном пути из клиники мы проезжаем мимо толпы прихожан, спешащих на мессу в маленькой церкви, зажатой между молочной лавкой и немецкой пекарней. Я молчу, мама тоже молчит. Мы сидим, смотрим в окно. Церковь украшена к Рождеству, гирлянды сияют, как звезды из детского стихотворения. Очередь из желающих зажечь свечу в полночь перекрыла движение на узкой улочке, гудки клаксонов и сердитые крики водителей заглушают церковные гимны, слышные даже снаружи.
На другой стороне улицы, но чуть подальше, стоит мечеть, и пять раз в день муэдзин созывает мусульман на молитву. Рождество — не исключение. Хотя это чисто христианский праздник, в Пуне его справляют не только христиане: существует поверье, что статуя Девы Марии у входа в церковь дарует верующим удачу. Миниатюрная фигурка, одетая в розовую кисею, давно стала предметом неофициального паломничества. Когда мы проезжаем мимо, я машинально произношу мысленную молитву обо всем сразу и ни о чем в частности.
Хранители мечети прекрасно знают, что в Рождество многие мусульмане ждут своей очереди получить благословение от Девы Марии и ее сына, и вечером двадцать пятого декабря азан провозглашается через репродуктор с особым напором, как напоминание, что долг правоверных превыше всего и его не затмит блеск огней на рождественской елке в тропическом городе.
Я украдкой смотрю на маму. Такси тормозит, и она закрывает глаза. Почему мы с ней обе такие упертые?
— Может быть, погостишь у нас пару дней, мам? — шепчу я, втайне надеясь, что она не услышит. — Может, на следующей неделе? После Нового года?
Она открывает глаза, смотрит куда-то мимо меня, в толпу на тротуаре.
— Может быть, — отвечает она. — Но недолго. Один-два дня.
После полуночи дата меняется, но и в мечети, и в церкви все так же шумно. По улицам громыхают запряженные волами тележки. Голоса диссонируют друг с другом. Крики неотличимы от молитв. Город погружается в хаос. Шум и гам нарастают, и никто, кажется, не замечает, что святой праздник закончен и настал новый день — день очищения после обильного пира, день тихих раздумий о вчерашних излишествах.
В ту ночь мне не спится. Провода, выползающие из-под тумбочки у кровати, лежат темным клубком у стены. Лампа под потолком — глаз, следящий за мной.
Следующим утром в городе вновь относительно тихо, праздничные гирлянды на церкви уже не горят. Надо беречь электричество. Поток уличного движения — автомобилей, людей и животных — возвращается в нормальное русло.
В день подарков у Дилипа запланирована важная телеконференция, и я иду развлекаться одна. Плотная черная крыша кабинки моего моторикши низко опускается и закрывает меня от солнца, от назойливых взглядов мужчин и прочих бед, которые только и ждут своего часа. Но все, к чему прикасается свет, открыто и взглядам мужчин, и, хотя я не вижу, как они на меня смотрят, я чувствую солнечные лучи, что проникают сквозь ватные облака и согревают мне кожу. Вот что доступно для солнца и взглядов: мои ноги, обутые в чаппалы, все мое туловище, мои голые руки. Безголовая девушка в транспортном средстве с крышей, но без дверей.
Иногда кто-то пытается заглянуть под козырек, разглядеть, кто там внутри, но мы движемся быстро, я не различаю их лиц. Они все одинаковые, эти лица, все принадлежат одному и тому же телу, одной и той же дороге.
Мы едем по шумной торговой улице, мимо книжных магазинов и ювелирных лавок. Мужские и женские голоса сливаются в гулкий шумовой фон. Похоже, здесь многое изменилось, но мы едем так быстро, что я просто не успеваю отследить изменения. Сквозь сухую, соленую мембрану в ноздрях пробивается запах пекарни «Каяни». Моторикша резко тормозит перед светофором. Из выхлопной трубы валит дым. Двое мужчин стоят у облезлых ворот перед зданием старой телефонной станции и курят биди, одну на двоих. Прямо над ними сверкают на солнце осколки битого стекла, вмурованные в бетонные плиты по верху всего ограждения. Я чихаю, и водитель оборачивается ко мне. В уголках его губ собралась оранжевая слюна. Он сплевывает на землю и сморкается, зажав пальцем одну ноздрю.
На остановке пассажиры штурмуют автобус, несколько человек цепляются к нему сзади, прижимаются к красному металлическому корпусу. На углу безногий мальчик продает вчерашние газеты, блохастый пес катается по земле.
Студенты сидят на мопедах по трое, кричат и машут друзьям, оставшимся на тротуаре в облаках пыли. Девушки улыбаются, в ушах у каждой — по несколько сережек. Моя мама когда-то была такой же, как эти девушки: в однотонных одеждах, с головы до пят. С длинными распущенными волосами, что развеваются на ветру, как живые. На девушек обращают внимание, на их наряды, на их руки и ноги, на их открытые рты. Я вижу, как на них смотрят. День ощущается теплым и ясным.
Сегодня мы с моей подругой Пурви обедаем в клубе. После полудня здесь полный аншлаг, отовсюду звучат разговоры, и можно подслушивать вволю. Мы нарезаем круги по прогулочной дорожке, и Пурви рассказывает о ночном клубе, куда ходила вчера. Одним ухом я слушаю ее рассказ, другим — разговор двух мужчин, обсуждающих преимущества насильственной стерилизации, и параллельно пытаюсь разобрать слова песни, которую поют на лужайке какие-то девочки подросткового возраста.
Дорожка проложена неровным кругом и на определенном отрезке подходит почти вплотную к забору. От людного перекрестка нас отделяют лишь ряд кустов и чугунные прутья решетки. Я слышу визг автомобильных покрышек и непрестанные гудки клаксонов. Машины съезжаются к перекрестку со всех сторон, никто из водителей не желает уступать дорогу, все пытаются вклиниться в любой зазор, лишь бы проехать первыми. Все возбужденные, злые, все орут друг на друга, сыплют проклятиями и оскорблениями с упоминанием матерей и сестер, причем и троюродных тоже.
Какофония нарастает, как бы воспламеняясь от паров бензина. Мы с Пурви стоим, наблюдаем поверх кустов. Я чувствую запах жженой резины. Шум распирает пространство и прорывается оглушительным грохотом. Мелькает чья-то рука, и еще несколько рук. Кого-то хватают за горло, кого-то толкают в плечо, пыль стоит столбом. Клубок тел такой плотный, что непонятно, кто кого бьет. Кто-то падает и не может подняться, придавленный грузом ярости и оскорбительной ругани. Жаркое солнце лупит по головам всех без разбора. Какой-то мужчина на миг замирает и смотрит прямо на нас. Смотрит хмуро, сердито. Тень от деревьев колышется над дорожкой. Я гляжу на свои руки, вцепившиеся в прутья решетки. Я отпускаю решетку, и мы идем дальше, но драка у нас за спиной продолжается. Сердитый мужчина уже позабыл о случайных зрителях.
Пурви не умолкает ни на секунду. Она говорит с большим воодушевлением, что-то изображает руками в воздухе или потирает ладони, словно пытаясь стереть нежелательные слова. Она объясняет, что это известная практика йоги: когда потираешь ладонь о ладонь или стопу о стопу, ты как бы соединяешь левое и правое полушария мозга. В юности Пурви была настоящей девчонкой-пацанкой, ненавидела длинные волосы и старалась скрывать свои женские формы. Сейчас она постоянно делает маникюр и ходит с длиннющими острыми ногтями. Она вышла замуж очень рано и по очень хорошему расчету. Они с мужем ездят в круизы, снимают виллы для отдыха и посещают горнолыжные курорты. Они покупают и продают лошадей, чуть ли не ежедневно меняют наряды и никогда не выключают в квартире кондиционер. Иногда, когда мы общаемся наедине, как сегодня, Пурви берет меня за руку и начинает раскачивать наши сплетенные руки, как мальчишка, отрабатывающий удары бейсбольной битой. Она прикасается ко мне на ходу, задевает меня то локтем, то запястьем, периодически забегает вперед и загораживает мне дорогу. Год назад здесь же, в клубе, она удовлетворила меня рукой в туалетной кабинке, пока наши мужья брали выпивку в баре. Мы с ней никогда об этом не говорили.
— Это мой папа с его новой женой, — говорю я Пурви, когда мы садимся за столик.
Они оба в приподнятом, праздничном настроении. Папина новая жена сидит, откинувшись на спинку белого плетеного кресла, папа — прямо напротив нее — наклонился вперед. Они не притрагиваются друг к другу, но постоянно друг на друга смотрят. Она кивает на каждую его реплику, а потом вдруг улыбается. Я ни разу не видела, чтобы она так улыбалась. Ее плечи трясутся, смех рвется наружу. Этот смех накрывает меня, как волна. Пурви мельком смотрит в их сторону и опять углубляется в чтение меню, но я продолжаю вести наблюдение. Они выбрали столик, залитый солнцем. Нас разделяет лишь несколько метров, но их мир, омываемый светом, кажется совершенно нездешним. Я как будто смотрю на картину в обрамлении белых колонн, на застывшую сценку почти викторианских времен. Вот оно, прошлое, а вот настоящее, и разрыв между ними непреодолим. Они меня видят? Они должны меня видеть. Я здесь, совсем рядом. Они часто смотрят в ту сторону, где сижу я, но, может быть, их слепит солнце. Кажется, я человек-невидимка.