Мне приготовили горячую ванну. Меня мыла служанка, которую я не видела раньше. Ее волосы были собраны в тугой узел высоко на макушке, простое хлопчатобумажное сари подобрано так высоко, что открывало щиколотки и даже часть голеней. Когда она намыливала мне лицо, я принюхалась к ее рукам. Чеснок, чили, мыльная пена. От Кали Маты пахло почти точно так же. После ванны служанка усадила меня у себя между ног и принялась перебирать мои волосы прядь за прядью в поисках посторонних форм жизни.
Бабушка заглянула к нам в ванную.
— Bai[1], — сказала она служанке, — yeh amchi beti hai[2].
— Kasa hai[3], — проговорила служанка, обращаясь ко мне.
— Солнышко, это Вандана, — сказала бабушка.
Вандана заботилась обо мне вместо мамы, потому что мама целыми днями спала или ругалась с дедушкой и бабушкой. Даже сквозь плотно закрытую дверь мне было слышно, как они кричат друг на друга, но крики вмиг прекращались, когда мы выходили обедать в город. Мама упорно смотрела в свою тарелку, ковырялась в ней вилкой и делала вид, будто нас вовсе нет рядом.
Папа часто бывал у нас по вечерам, заходил по дороге с работы домой. Они с мамой сидели в гостиной. Бывали дни, когда они не говорили друг другу ни слова. Бывали дни, когда они о чем-то шептались, иногда даже срывались на крик. Я пряталась под столом, хотя была уже не такой маленькой, чтобы вести себя так по-детски. Я пыталась читать по отцовским губам, но его загораживала от меня ножка стола.
Он ни разу не предложил нам вернуться к нему. Иногда мне казалось, что он смотрел на меня точно так же, как смотрел на маму. Однажды он пришел не один. Тот, другой человек достал из портфеля стопку бумаг. Мама бегло их просмотрела и поставила свою подпись.
У меня были вопросы, которые я не решалась задать никому: «Почему мы живем у дедушки с бабушкой? Теперь так будет всегда или мы все-таки вернемся к папе?» Мне казалось, что детям положено жить с родителями, а муж и жена должны быть неразлучны, даже если питают друг к другу взаимную неприязнь.
После обеда Вандана водила меня в клуб, на детскую площадку. Всегда брала с собой что-нибудь перекусить. Несла судочек с едой в одной руке, другой держала за руку меня. В кабинке моторикши она учила меня говорить на маратхи. Она родилась в деревне, названия которой я даже не знала. Вандана смеялась над моим произношением, я краснела и не хотела пробовать еще раз, но мне самой даже в голову не пришло посмеяться над ней, когда она сказала, что не умеет читать и писать. Наверное, потому, что я сама не умела ни читать, ни писать. У нас был уговор: она учит меня маратхи, я учу ее буквам английского алфавита. Мне не нравилось на детской площадке, но, когда Вандана раскачивалась на качелях, взлетая все выше и выше, все ближе к небу, мне хотелось к ней присоединиться.
Иногда она задирала сари чуть ли не до колен и пропускала его между ног наподобие штанов. Подметая полы, она сидела так низко на корточках, что ее ягодицы почти касались пола. Но все-таки не касались. Она могла оставаться в таком положении очень долго. Мне казалось, что целую вечность. Однажды я попыталась засечь время, но его прошло столько, что я успела забыть, что мне надо смотреть на часы. У нее не хватало нескольких передних зубов, и, когда она улыбалась, ее десны зияли розовыми пустотами. Каждое утро она приносила свежие зеленые перцы чили и готовила поху мне на завтрак.
Однажды вечером, когда она собралась уходить, я вышла в прихожую следом за ней. Она привязала ключи к бечевке на поясе и взяла свои сандалии, чтобы надеть их в коридоре, уже за дверью.
— Пока-пока, — сказала она, улыбнувшись мне своей беззубой улыбкой. Мне было слышно, как мама тихонечко напевает у себя в комнате. Я дождалась, когда Вандана закроет дверь, потом выскользнула из квартиры и пошла вниз по лестнице следом за ней, уверенная, что она меня не заметит, и вся внутренне ощетинилась, когда она обернулась ко мне и спросила: — Э… Ты куда собралась?
Я сказала, что пойду с ней.
— Куда ты пойдешь?
— К тебе домой. Познакомиться с твоим мужем.
Она посмотрела на меня, склонив голову набок.
— Ко мне нельзя. Возвращайся наверх. Мама будет тебя искать.
Марли, лифтер, наблюдал за нашей перепалкой и тихонько посмеивался.
— Отведи ее домой, — сказала ему Вандана на маратхи.
— Нет! — крикнула я. У меня в животе что-то скреблось, и я напрягла мышцы, пытаясь унять это щекотное ощущение. — Я хочу пойти с тобой. Ты bai, служанка. Ты должна меня слушаться. Я твоя хозяйка.
Вандана сморщила лоб, ее глаза превратились в черные щелочки.
— Ты никто. Даже твоя мать тебя не замечает.
Она положила руку мне на затылок и втолкнула в лифт. Я вскинула руку и ударила ее по щеке. В ответ она тоже дала мне пощечину.
Бабушка открыла нам дверь. Я заливалась слезами, Вандана хмурилась. На ее лиловой блузке выступили пятна пота.
— Что случилось? — спросила бабушка.
— Она увязалась за мной. Хотела пойти ко мне домой. — Вандана выпустила мою руку и подтолкнула меня вперед. Мама вышла в прихожую.
— К вам домой? — Мама посмотрела на меня. Ее щеки пылали. Я внутренне сжалась, испугавшись, что она меня ударит, но она обернулась к Вандане и заорала: — Надо быть осторожнее!
Мама затащила меня в квартиру, но они продолжали кричать друг на друга, и вскоре я перестала понимать, что именно они кричали. Вандана хлопала себя по лбу и тыкала пальцем на маму. Больше она не пришла на работу, и мама сказала бабушке, чтобы с этих пор в доме были лишь слуги-мужчины.
После этого случая мы с мамой стали спать вместе, и она разрешала мне по вечерам сидеть с ней на балконе и наблюдать, как она курит в темноте. Именно тогда я впервые поняла, какая красивая у меня мама. Докурив сигарету, она отдавала окурок мне и учила меня запускать его щелчком далеко-далеко, прямо в поток машин на дороге.
Иногда она ходила курить на улицу и брала меня с собой. Мы проходили мимо обветшавшего здания отеля, которым владел мой дедушка. Фасад в стиле ар-деко, облезлая краска на стенах. На соломенных циновках, расстеленных на земле, сидели люди целыми семьями. Однажды мы видели пьяного, который спал прямо на тротуаре и что-то бормотал во сне. Мы пару минут постояли рядом, пытаясь понять, что он бормочет. Чайвалла, уличные продавцы чая, потихоньку сворачивали торговлю или дремали, прислонившись к фонарным столбам, в ожидании вечернего наплыва прохожих. Помню их потные лица, плотно сжатые челюсти, налитые кровью глаза, глядящие мимо нас. Мы неторопливо брели по улице, разморенные душной ночью. Вдоль тротуара сновали крысы, рылись в мусоре, оставшемся после долгого дня. Ноздри щекотал дым и запах гашиша от самокрутки босоногого наркомана, который схватился за яйца, увидев маму. Одинокий хиджра, блуждавший по зданию вокзала, тихонько постучал маму на плечу и протянул раскрашенную хной руку. Мама кусала сухие губы. Она никогда не была суеверной, но ей все равно не хотелось получить проклятие хиджры. От проклятия можно откупиться деньгами, но у нас не было денег. В кармане маминой курты нашелся тюбик красной помады, и она отдала его хиджре. Тот взял подношение, произнес слово благословения и пошел прочь. На табло с расписанием поездов шелестели сменявшиеся значки, совершенно мне непонятные.
Я плохо помню свои тогдашние чувства к маме, потому что не знаю, как их назвать. В ашраме я жила без нее и тосковала по ней, но теперь, когда мы были вместе, во мне поселился тревожный страх — ощущение, что я ошибалась, и, может быть, мне и вовсе не хочется, чтобы она была рядом, может быть, она мне не нужна, — но уже в следующее мгновение меня вновь накрывало волной безнадежного, горького понимания, с которым я прожила всю свою жизнь, что без нее все превращается в ад и труху. И даже теперь, когда я живу без нее, и хочу жить без нее, и понимаю, что именно из-за нее я всегда ощущала себя несчастной, у меня временами сжимается сердце от той неизбывной детской тоски по мягкому белому хлопку, обтрепавшемуся по краям.
После ашрама с мамой что-то произошло, что-то в ней надломилось. Все это видели, все это знали, но мне никто ничего не объяснил. Она целыми днями спала. Спала так, словно до этого не спала много лет. А когда не спала, то лежала, бессмысленно глядя в потолок.
Позже мы выяснили причину: днем она отсыпалась, потому что по ночам названивала моему папе. Она узнала, что он собирался жениться снова, и звонила ему поздно ночью, чтобы высказать все, что она о нем думает. Если трубку брал кто-то другой, она обрывала звонок и перезванивала через пару минут. Иногда я сидела у нее на коленях, и со временем она разрешила мне набирать номер, а сама судорожно прижимала к уху телефонную трубку. Я до сих пор помню его наизусть, этот номер, хотя сама звоню редко. Когда об этом узнала бабушка, она отвела меня в сторонку и велела сразу же ей сообщать, если мама будет вести себя странно. Я уточнила, что именно считается странным.
Бабушка тяжко вздохнула:
— Не знаю, чего она хочет добиться.
Ответ на этот вопрос она получила два дня спустя, когда папа приехал к нам и вручил маме толстый конверт с деньгами. Мне до сих пор неизвестно, то ли он сам так решил из чувства ответственности, то ли мама все-таки нашла способ вытянуть из него деньги и он лишь уступил вымогательству, но в тот день у меня впервые возникло осознанное желание бросить маму и уйти с папой. Я наблюдала за ним, за этим высоким, долговязым мужчиной с курчавыми волосами. Когда он уже собрался уходить, наши взгляды встретились на долю секунды. Он не улыбнулся, и в его глазах промелькнула тревога, когда он смотрел на меня из тени дверного проема.
Я спросила у бабушки, когда мы с мамой вернемся в дом к папе.
— Твоя мама ушла из этого дома давным-давно, — сказала она. — Время идет, все меняется. Теперь в этом доме будет хозяйничать другая женщина.