Помню, как я сидела, пристроившись между бабушкиных раздвинутых коленей, и она лила масло мне на голову. Масло щекотно текло по щекам и по шее. Бабушка втирала его мне в волосы, плотно сжимая коленями мои бока. Масла было так много, что оно капало на ее чуридар и даже на пол.
— Твоя мама никогда не сидела вот так спокойно. Она постоянно вертелась и возмущалась, что ей не нравится запах. Ты только представь. Я ей говорила: оставишь на ночь, а утром смоешь. Она никогда не слушала. И посмотри, что теперь стало с ее волосами. Но ты сама знаешь маму. С ней трудно.
Я знала, что мое молчание будет воспринято как знак согласия, но то было время ненадежных союзов между всеми нами.
Мне кажется, именно бабушка была инициатором моей кратковременной ссылки в монастырскую школу, но она отрицает свою причастность, и теперь уже ничего не докажешь. Потом, когда все закончилось, взрослые принялись дружно валить ответственность друг на друга. Дедушка заявил, что он сразу был против этой затеи, хотя я помню, что именно он вынес мой синий чемоданчик к машине в то июльское утро 1989 года.
Мы уселись в его красный «Марути 800», все вчетвером, и поехали в Панчгани. Машина еле ползла по извилистым горным дорогам, почти все время лил дождь, и за окном было мало что видно. На заднем сиденье между мной и бабушкой стоял термос и жестяная коробка с сэндвичами. Из-за постоянных крутых поворотов меня укачало. В пелене дождя за окном мелькнула фигура женщины, стоявшей по колено в грязи. Земля в Панчгани была полужидкой.
Мне объяснили, куда мы едем, только когда мы уже сели в машину. Паника всколыхнулась внутри. Я легла поперек сиденья. Я боялась, что не смогу оставаться так долго вдали от дома. Я не взяла столько вещей. В горле опять забурлили противные пузыри — те самые, из ашрама, — они душили меня, не давали дышать, подпрыгивали на кочках вместе с машиной. На следующей кочке меня вырвало прямо на мои колени.
Дедушка открыл окна и принялся напевать мелодию из «Амара, Акбара, Антони». Бабушка взяла пачку салфеток и вычистила мое платье.
— Ты умеешь оборачивать книги в газету? — спросила она.
Мы остановились, в открытые окна повеяло горным ветром. Я вся покрылась колючими мурашками. Вонючее мокрое пятно на юбке стало как будто еще мокрее. Я выбралась из машины, зачерпнув туфлями жидкую грязь. Мама, сидевшая на переднем сиденье, быстро глянула на меня и отвернулась. Бабушка погладила меня по спине и спросила, все ли я вытошнила или еще что-то осталось. Я сказала, что осталось. Пузыри так и булькали в горле и царапали мне миндалины. Я подвигала языком, но пузыри никуда не исчезли. Тогда я засунула палец глубоко в рот и попыталась нащупать миндалины. Меня снова вырвало.
Я открыла глаза и увидела кирпичное здание с покатой крышей, частично заслоненной деревьями. Столбы ворот были украшены узорчатой плиткой в португальском стиле. Я водила пальцем по зеленым ромбам, пока дедушка беседовал со скрюченной в три погибели женщиной в белых одеждах.
— Я сестра Мария-Тереза, — сказала монахиня. При ходьбе она шумно сопела и опасно кренилась вправо. Казалось, что под просторным монашеским одеянием она прячет еще одну голову.
Внутри монастырская школа оказалась совсем не такой, как снаружи. Внутренний двор напоминал голый пустырь. Деревья росли только в дальнем его конце. По деревьям скакали маленькие обезьянки. На другой стороне, сразу за задней калиткой, начинался глубокий овраг. Вдоль дорожки, ведущей к зданию, стояли большие глиняные горшки с какими-то засохшими кустами. На плюмериях не было ни единого цветочка. Мимо прошли гуськом девочки-школьницы в синих форменных юбках и блузках. Их туфли были начищены до зеркального блеска, аккуратные косы свисали ровными линиями точно посередине спины.
— В прошлом году в дормитории был пожар, — сказала монахиня. — Пока его ремонтируют, ученицы спят в спортивном зале.
В спортивном зале стояли кровати и шкафчики, в четыре ряда от стены до стены. Сейчас там было пусто, но вечером спальня наполнится ученицами — с их чистыми туфлями и туго заплетенными косами.
— Очень мило, — сказала бабушка и пощупала клетчатое покрывало. Мама присела на краешек ближайшей кровати. За весь день она не сказала ни слова и упорно смотрела себе под ноги. Ее плотно сжатые губы не шевелились.
Столовая располагалась в подвале главного здания и напоминала большую пещеру без окон. Меня чуть не вырвало от тамошних резких запахов.
— Я смотрю, ты не любишь рыбу, — сказала монахиня.
Пару часов спустя красная дедушкина машина умчалась прочь, подняв облако пыли. Они уехали, а я осталась. Я смотрела им вслед и представляла, что мама сейчас обернется и махнет мне рукой, мол, беги, догоняй. Я моргнула, протерла глаза, а когда снова глянула на дорогу, машина уже скрылась из виду.
Год, который я провела в монастырской школе, стал нашей с мамой последней разлукой. После этого мы уже не расставались и много лет прожили вместе, пока я не стала гораздо старше и не ушла от нее сама, вопреки ее воле и без ее согласия — но тогда мы об этом не знали. Мы знали только о прошлом, в котором никто не считался с моим согласием и моей волей. Вернувшись в Пуну, я вошла в новый дом матери как чужая.
В монастырской школе я сразу решила, что у меня будет мало вещей: только самое важное, самое нужное — чтобы в любой момент можно было собраться и уйти, не жалея о том, что пришлось что-то оставить. Каждую вещь надо было осмыслить, определить ее приоритетность. Жизнь утратила весомую массу, необходимую, чтобы закрепиться на месте, и меня постоянно тошнило от смены давления.
Когда я распаковывала чемодан, ко мне на кровать присела худенькая девчонка в очках с толстыми стеклами. Меня всю трясло, дрожь никак не унималась. Девочка, наоборот, выглядела расслабленной и спокойной. У нее были высокие гольфы и маленький шрам над верхней губой.
— Я — Мини Мехра. Моя кровать рядом с твоей.
Мини мне объяснила, что в монастыре Святой Агаты вся жизнь строится в алфавитном порядке. Ламба и Мехра всегда будут рядом, пока обе учатся в этой школе или пока между ними не вклинится кто-то еще с фамилией на Л или на М. Сама Мини приехала из Махабалешвара, где жила в частном доме вместе с родителями и братьями. За обедом мы тоже сидели рядом, и она мне подсказала, что рыбу можно обваливать в дале, чтобы перебить вкус. Она объяснила, что продолговатые белые шарики — это вареные яйца и что их надо очищать от скорлупы. Мини сказала, что это самое вкусное из всего, что есть на столе. После обеда меня стошнило в цветочный горшок.
Со временем я научилась всему. Мыться нам разрешали два раза в неделю — всегда в еле теплой воде, независимо от времени года, — но мыть голову можно было лишь раз в неделю. Раз в полгода всем ученицам давали ложку касторки в качестве профилактики запоров, от которых страдали все поголовно, и учительницы в том числе. Я научилась сама чистить обувь, завязывать шнурки, заплетать себе косу и застилать постель.
Директрису звали сестра Мария-Тереза, но между собой ученицы называли ее Ужастью, и на второй день в школе Святой Агаты я поняла почему. Пока все остальные изучали историю, естествознание, английский и математику, я сидела в ее крошечном кабинете, где мы были только вдвоем. Над массивным столом, на стене, под огромным, сурового вида распятием, висела фотография смуглой молодой девушки в облегающем, как чулок, платье, явно ей тесноватом. Она стояла, чуть скособочившись, и улыбалась ярко накрашенными красными губами. Лившийся в окно свет падал прямо на ее лицо и засвечивал его левую половину. Они были похожи, девушка на фотографии и директриса, но не настолько похожи, чтобы говорить о родственном сходстве. Когда я впервые увидела этот снимок в кабинете у директрисы, я хотела спросить, кто эта девушка, но решила, что торопиться не нужно, а лучше дождаться, когда между нами установятся доверие и симпатия. Потом я жалела, что упустила возможность спросить в первый день.
— Я прямо диву даюсь, что такая большая, дебелая девица не умеет читать, — сказала директриса.
Я молчала, не зная, надо ли отвечать.
— В твоем заявлении на прием указано лишь имя матери. В графе «Отец» стоит прочерк. Почему?
Я открыла рот, но язык сделался ватным.
— Ладно, неважно. Я сама знаю ответ, догадаться несложно. Бери букварь и открывай на первой странице.
Я начала открывать книжку, но директриса шлепнула меня по руке:
— Что это такое?
Букварь был обернут в газету. Очень неаккуратно. Мини пыталась меня научить самому быстрому способу оборачивать учебники, но я еще не наловчилась. На первой странице была какая-то надпись карандашом: буквы, которые, видимо, складывались в предложение.
— Это ты написала?
— Нет.
— Ты умеешь писать? А нам врала, что не умеешь?
— Нет.
Резко выбросив руку вперед, директриса ущипнула меня за щеку. Я чувствовала, как ее острый ноготь протыкает мне кожу.
— Пролистай все страницы и сотри все помарки. Тебе выдали новые, чистые учебники в идеальном состоянии. Такими они и должны оставаться.
Я принялась листать страницы, быстро, но бережно, чтобы она видела, что я с уважением отношусь к книгам. Она вышла из кабинета, оглушительно хлопнув дверью. Она сказала неправду: учебники были совсем не новыми и уж точно не в идеальном состоянии. На многих страницах были загнуты уголки, края листов обтрепались. Надписей карандашом, да и просто каляк тоже было немало. Листая букварь, я гадала, сколько других учениц читало его до меня, сколько других учениц сидело в этом самом кабинете, где теперь сижу я. Растирая горящую щеку, я поняла, что это каляки-маляки четырехлетних детишек. Девочки моего возраста уже давно бегло читают и знают наизусть всю таблицу умножения. Я открыла страницу, наполовину зеленую, наполовину голубую. Трава и небо. Понять, что нарисовано, было несложно. Я провела пальцем по черным печатным буквам внизу страницы. Там могло быть написано что угодно. В центре картинки располагалось большое дерево с толстым, гладким стволом. В Пуне я таких деревьев не видела. Под деревом стояла девочка с оранжевым мячом в руках. В углу страницы темнели синие карандашные линии. Я принялась тереть их ластиком, и они побледнели. Вместе с ними побледнел и кусочек неба. Я не понимала, что означают эти линии. Совершенно бессмысленные, ни о чем не говорившие, они только пачкали чистое небо. На мяче в руках девочки были полоски. Если добавить еще одну, то никто ничего не заметит. Я взяла карандаш. На мяче появилась новая полоска, еще одна линия. Но не бессмысленная и ненужная, как те непонятные каляки на небе. Эта новая линия идеально вписалась в рисунок, будто так было задумано. Она ничего не испортила. Я присмотрелась к картинке. Еще одну линию можно добавить на желтом платье у девочки — вокруг оборки на кружевном воротнике, изогнутом буквой S. Я дорисовала еще один слой кружев.