Меня с такой силой дернули за косу, что голова запрокинулась к потолку. Я смотрела на потолок. Смотрела на разъяренное лицо сестры Марии-Терезы. В уголках ее рта пузырилась слюна.
— Тебе было велено стереть помарки, а ты что делаешь? — Она наклонилась и присмотрелась к странице. — Ты только вчера поступила в школу и уже портишь имущество. — Она вырвала карандаш у меня из руки и негодующим жестом указала на книгу.
Я схватилась за ластик, но желтый стирался не так хорошо, как синий. Линия размазалась в грязное зеленоватое пятно. Платье девочки на картинке словно вылиняло вокруг воротника. Я прекратила тереть и беспомощно положила руку на стол. Я вся покрылась испариной. Сестра Мария-Тереза глянула на картинку, а затем внезапно взмахнула рукой и со всей силы вонзила карандаш в тыльную сторону моей ладони.
Мы обе уставились на мою руку, из которой торчал карандаш. Точно дерево на картинке. Точно флаг на флагштоке у входа, где меня бросила мама. Я закричала. Сначала просто от вида этого карандаша. Боль пришла только потом, она пронзила руку, отдалась в плечо. Так больно мне не было еще никогда.
Сестра Мария-Матильда, заправлявшая в школьном медпункте, промокнула мне рану ватными шариками, чтобы убедиться, что внутри не осталось обломков карандаша. Она обращалась со мной аккуратно и бережно, но не прикасалась ко мне больше необходимого. Она туго забинтовала мне руку и отправила восвояси.
— Что случилось? — спросила Мини.
— Ужасть, — сказала я, стараясь не расплакаться.
Когда я рассказала ей о сквозной дырке у меня в руке, у нее в прямом смысле слова отвисла челюсть.
— Вообще-то это запрещено. Так нельзя.
Я сжала и разжала кулак. Рука вроде бы двигалась. Тогда я еще не умела злиться.
На следующий день сестра Мария-Тереза вновь пригласила меня к себе в кабинет и занялась моим обучением. О вчерашнем не было сказано ни слова. Она занималась со мной каждый день. Когда я медленно соображала и не поспевала за ее темпом, она щипала меня или вонзала ногти мне в кожу, каждый раз в новое место. Когда я проявляла неряшливость и нерадивость, она лупила меня линейкой по пальцам или по икрам. Я узнала слова, которых не знала раньше. Например, «грех». Я узнала, что чистота никак не связана с мытьем в ванне.
В душевой для учениц монастырской школы всегда было сумрачно, даже когда снаружи светило солнце. Кафельная плитка у меня под ногами была мокрой и скользкой, запах щелока, мыла и сырости накрепко въелся в деревянные дверцы душевых кабинок. Вокруг слива в полу темнело пятно застарелой грязи, накопившейся за многие годы. Я стояла в кабинке голая. Мини была одета, но мы это не обсуждали. Мы вообще ничего не обсуждали. Правая половина ее очков перекосилась и съехала вниз, на щеку. Я повнимательнее пригляделась к ее лицу. Может, оно у нее кривое, просто я раньше этого не замечала?
Я не знала, зачем она увязалась за мной в кабинку. Она молча перевернула ведро, стоявшее кверху дном, и открыла кран. Вода с шумом ударилась о жестяное донце. Когда ведро наполнилось до отметки на середине, я потянулась закрыть кран. Это все, что нам было позволено. Я уже знала. Полведра чуть теплой воды. Но Мини легонько коснулась моего запястья и вытащила из кармана длинный нейлоновый чулок. Я удивленно уставилась на нее, гадая, какие еще чудеса и диковины прячутся в ее карманах. Она закрепила верхнюю резинку чулка на душевой лейке, а нижний конец опустила в ведро. Глядя мне прямо в глаза, Мини открыла кран с горячей водой до предела. Вода беззвучно потекла в ведро.
— Ламба, ты тут?
У меня душа ушла в пятки, глаза в ужасе распахнулись.
— Да, — сдавленно пискнула я.
Я слышала, как Ужасть подходит к кабинке. Мини приложила палец к губам и беззвучно забралась с ногами в ведро. Набранная вода всколыхнулась. Кран мы так и не закрыли.
Ужасть закряхтела, наклоняясь к узкой щели между дверью кабинки и полом. Заглянула в кабинку, увидела мои голые ноги и донце ведра. Когда она выпрямлялась, у нее захрустело в коленях.
— Мойся быстрее, не трать время зря, — сказала она.
Затаив дыхание, я слушала ее удаляющиеся шаги.
Мы с Мини не сразу решились пошевелиться. Так и стояли, глядя друг на друга: я — по-прежнему голая, она — в школьной форме, по колено в воде.
Однажды ночью я лежала в постели, глядя в темноту под потолком. Где-то там, за пределами этой комнаты, в небе пенились облака.
— Мини, — сказала я. — Мне надо в туалет.
— Ну, так иди в туалет, — пробормотала Мини.
Идти надо было довольно далеко, по неосвещенной дорожке, под призрачный шелест деревьев и крики животных, в холодной ночи.
— Мини, пойдем со мной.
Мини что-то проворчала и отвернулась.
Я снова легла головой на подушку. Мои руки и ноги закоченели, но мне было жарко. Я лежала, обливаясь потом, сжимала ноги и чувствовала, как в животе нарастает давление. Крепко зажмурившись, я почти видела, как снаружи сгущается ночь, но небо светлеет, растекаясь молочной белизной. В небе мерцали звезды. Мое напряженное лицо постепенно расслабилось, губы раскрылись с беззвучным вздохом.
Утром меня разбудил резкий толчок в бок. Солнечный свет, льющийся в окна без занавесок, согревал мне лицо. Я открыла глаза и увидела злой подбородок и тяжелую челюсть, нависшую надо мной.
— Грязная маленькая индуска. Посмотри, что ты наделала.
Я лежала в холодной луже посреди постели.
В то утро я стояла у входа в спортивный зал и держала на вытянутых вверх руках мокрую простынь. Костяшки пальцев жгло, как огнем, и мне хотелось их облизать. У меня затекли руки. Меня всю трясло. Мои одноклассницы, спешившие на первый урок, искоса поглядывали на меня и тихонько хихикали. Эти девочки совершенно меня не знали. Хотя я жила среди них уже несколько месяцев, я все время держалась особняком. Они знали, что я другая, отсталая.
Телесные наказания были не так уж страшны. Иногда они становились отправной точкой для дружбы. Мы сравнивали красные полосы на запястьях и пальцах: у кого больше. Это были наши браслеты и кольца. Синяки на икрах и тыльных сторонах ладоней держались дольше. Это были наши мехенди. Каждую неделю мы выбирали невесту: девочку с самыми темными мехенди. Все ее восхваляли и говорили, что она станет любимой невесткой у своей свекрови. Девочка, «заслужившая» больше колец и браслетов, становилась нашей королевой. Мы ей кланялись, проходя мимо, целовали ей руку и выполняли ее приказы.
По воскресеньям нас всех сгоняли на мессу. Я беззвучно двигала губами под слова гимнов, но про себя повторяла иные молитвы. Бледный гипсовый Иисус взирал на меня с алтаря. Я обращалась к другим богам. К тем, с которыми меня познакомила бабушка. Я говорила с ними на хинди, чтобы они меня понимали.
Я научилась так хорошо рисовать, что даже Ужасть не замечала моих помарок в учебниках. Я научилась читать и писать, выучила названия всех планет и разобралась с умножением дробей.
Иногда по ночам я присаживалась на корточки в углу спортивного зала и мочилась прямо на пол. Брызги мочи попадали мне на ноги, но я старалась об этом не думать. Монахини вскоре заметили лужи и принялись устраивать внезапные проверки посреди ночи. В темной спальне они были как призраки в белых ночных рубашках. В такие ночи я поджимала под себя ногу и со всей силы давила пяткой себе в промежность.
Я научилась контролировать свои телесные выделения. Количество пота, которое я выделяла, напрямую зависело от того, как часто я мылась. Сколько раз в день я схожу в туалет, напрямую зависело от того, сколько я выпью воды. Что-то во мне закупорилось. Тело как будто закрылось. В него мало входило, из него мало что выходило.
— Что с тобой? Тебе плохо? — спросила Мини.
Я покачала головой, но меня охватила внезапная слабость. Перед глазами все поплыло. Я почувствовала, что сползаю со стула. Столовая закружилась и погрузилась в черноту.
Я очнулась и поняла, что лежу носом в пол. Меня окружало несколько дюжин блестящих черных туфель. Шепот и смех. Мне на лоб легла чья-то холодная рука. Мой взгляд скользнул вверх по этой руке, мимо запястья в оплетке разбухших вен, и уткнулся в лицо монахини, склонившейся надо мной.
— Зовите медсестру.
Медсестра начала с протокольного измерения температуры, но при виде моей огненно-красной мочи тут же вызвала директрису.
— Инфекция, — сказала она.
Меня отвезли в ближайшую больницу, где мне прописали сильные антибиотики. Три дня я пролежала в голубой больничной палате. В носу постоянно свербело от запаха хлорки и нафталиновых шариков, разложенных под каждой раковиной.
Я не знаю, кто позвонил маме и дедушке. Но им позвонили, они приехали и привезли с собой запахи Пуны. Увидев меня, дедушка покачал головой. Мама расплакалась и сказала:
— Мы забираем ее домой.
Выписавшись из больницы, я вернулась в монастырскую школу лишь для того, чтобы собрать свои вещи. Маленький чемоданчик. Мои рисунки. Я развесила их на стене в доме у бабушки с дедушкой, в комнате, где мы жили с мамой вдвоем.
Никто не спрашивал, что со мной произошло, почему я так сильно похудела, почему у меня поредели волосы и откуда взялся маленький круглый шрам на моей левой кисти, причем с обеих сторон. Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Возможно, в каком-то смысле так оно и было. Мы все жили в разных, отдельных реальностях.
Бабушка целыми днями уговаривала меня поесть. Когда я отвечала, что не голодна, она грозилась позвать кого-то чужого, кто меня заберет. Врача, полицейского, злого дядю. Всегда только дядю. Только мужчину.
Эти мгновения всегда выходили неловкими: я была уже слишком большой для таких детских страшилок и понимала искусственность бабушкиных угроз. Также мне было бы любопытно узнать подробности предполагаемого наказания. Чего мне ожидать? Какой боли, каких унижений? Мне хотелось спросить: он меня заберет, чтобы что? Что именно он со мной сделает? Я знала, что происходит за горизонтом ее угроз, на той стороне: я уже там бывала, в этом месте, на которое она намекала, пытаясь меня напугать. Но я чувствовала, что она придет в ужас, если сказать ей всю правду. Так что я ела, даже когда не хотела ест