Вошла мама, одетая во что-то белое, мятое. Вся растрепанная, бледная как полотно. Я попятилась, увидев ее лицо, и уперлась спиной в твердый край обеденного стола. Он словно врезался мне в поясницу. Я очень остро осознавала, что от кости его отделяет лишь тонкий слой туго натянутой кожи. Мне не было больно, но ощущение все равно было не из приятных. Иногда мне казалось, я слышу шум крови, текущей во мне с таким грохотом, что от него пробуждалось все тело; иногда мне представлялось, что я ношу чье-то чужое тело, которое можно снять, расстегнув «молнию» на боку, и явить миру мои настоящие руки и плечи, мое настоящее лицо, скрытое под маскировочной кожей. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я начала стремительно набирать вес. Набрала уже тринадцать кило. Кали Мата считала, что это из-за гормонов.
Мама открыла высокий буфет, где хранила спиртное, и, встав на цыпочки, достала с верхней полки бутылку дорогого шотландского виски, который предназначался исключительно для гостей мужского пола. Мама открыла бутылку, понюхала ее содержимое и закрутила крышку обратно. Теперь я разглядела, что у мамы были заплаканные глаза. Ее лоснящийся нос был усеян мелкими черными точками.
— Сегодня умер Баба, — сказала она.
На самом деле он умер еще вчера, а сегодня была кремация. Ее решили провести утром. Между последователями усопшего начались разногласия. Кто-то считал, что необходимо произвести вскрытие, чтобы выяснить причину смерти. Кто-то решительно заявлял, что нельзя кромсать скальпелем тело покойного божества. Если бы Баба хотел, чтобы его вскрыли, когда он умрет, он бы оставил соответствующее распоряжение, говорили они. Кто-то предлагал проконсультироваться с индуистским священником, но Баба ненавидел священников и жрецов, так что эту идею отвергли сразу. Кто-то хотел забальзамировать тело, хотя бы на первое время, чтобы его многочисленные ученики, разбросанные по миру, смогли бы приехать и попрощаться с учителем.
— Бальзамирование — это сугубо коммунистический обычай, — сказала мама. Большинство было согласно, что это будет неправильно и совсем не в традициях учения Бабы и что его надо кремировать как можно скорее. Большинство победило, и в ашраме устроили большой погребальный костер. Ворота были распахнуты настежь, любой человек с улицы мог войти. Многие и входили, даже не зная, что происходит. Мама была среди тех, кто омывал и обряжал тело. Она говорила, что Бабе разбили череп кувалдой, чтобы его голова не взорвалась на костре.
Когда огонь догорел, все бывшие возлюбленные Бабы выстроились в линию и благословили собравшихся, даруя им утешение. Кто-то в толпе начал кричать, что им всем надо было броситься в костер. Его потихонечку взяли под локоток и вывели с территории.
Стоя рядом с Кали Матой, мама испытывала чувство гордости.
— Я поняла, что это немало, — сказала она. — Быть возлюбленной великого человека.
Я ответила, что мне это кажется мелким, даже дешевым. И тут явно нечем гордиться.
Она тряхнула меня за плечи и со всей силы влепила мне пощечину.
— Ах ты, жирная мелкая сучка. У тебя нет ни капли сочувствия! Сегодня я овдовела!
Слово «шлюха» сорвалось с моих губ вместе с криком ярости, когда я набросилась на нее и повалила на пол. Я уселась верхом ей на грудь, сдавила ей горло двумя руками и душила до тех пор, пока у нее под глазами не набухли багровые вены.
Когда я ее отпустила, она закашлялась, хватая ртом воздух.
Я смотрела на нее сверху вниз, смотрела ей прямо в глаза.
— Жирная мелкая сучка, — повторила она.
Когда я не ела, я постоянно тянула в рот все, что было под рукой. Свои волосы или пальцы, пластмассовые пуговицы на рукаве школьной формы. Уже через час после еды меня опять терзал голод, хотя мой желудок не успевал переваривать все съеденное и пища заквашивалась внутри. Я не спала по ночам из-за скопления газов, распиравших живот, а днем мучилась то от поноса, то от запора. Иногда в моем стуле появлялась кровь. Иногда меня тошнило желудочной кислотой.
Временами мама бесилась, глядя на меня. Временами она говорила, что ребенок должен есть столько, сколько захочет.
В такие дни она водила меня в кафе есть мороженое, если я долго-долго ее упрашивала. Обычно мы ходили в «Дядю Сэма», американскую закусочную в стиле пятидесятых годов, располагавшуюся на задворках пятизвездочного отеля. Вегетарианское меню включало картофель фри и овощную пиццу с зирой. Семьи с детьми заказывали водянистое мороженое, приготовленное без яиц и всегда наполовину растаявшее к тому времени, когда его подавали на стол. Сиденья, обтянутые белой кожей, давным-давно посерели, но стены, увешанные яркими флагами и странными сувенирами, смотрелись совершенно новыми, словно их оформили буквально вчера. Музыкальный автомат не принимал денег и играл только песни Брайана Адамса. Рядом с кассой крутилась на вращающейся подставке миниатюрная модель классического «кадиллака». Дядя Сэм наблюдал за происходящим в зале с большого плаката, висевшего на стене.
— Если бы это была церковь, мистер Парех, здесь был бы алтарь, — сказал официант, обращаясь к огромному, как медведь, администратору. Мы с мамой невольно обернулись к Дяде Сэму.
Администратор покачал головой:
— Это не церковь, Реза, и дамы ждут шоколадное мороженое.
Вазочки с мороженым нам принесли без подноса. Официант поставил передо мной блюдце с блестящей засахаренной вишней. Сказал, что это бесплатное угощение. Я посмотрела на него. У него была светлая кожа и очень темные ладони. Длинные волосы, щеки в крапинках оспин.
Я принялась разминать мороженое ложкой, чтобы оно быстрее подтаяло и его можно было скорее съесть. Официант стоял, прислонившись к стене. Смотрел то на меня, то на маму и периодически улыбался.
— Наверное, вкусно, — заметил он, наблюдая, как я поглощаю мороженое.
Я кивнула и отправила в рот очередную ложку. Во рту бурлила слюна. Холодное лакомство почти мгновенно нагревалось до температуры тела.
— А какое оно на вкус?
Я не могла говорить с полным ртом. Я постаралась быстрее все проглотить, но густая молочная сладость облепила мне горло, и я закашлялась.
Мама рассмеялась.
— Вы же наверняка не раз пробовали это мороженое.
Он покачал головой и вытер свои зачерненные ладони о белую официантскую куртку. Никаких видимых следов не осталось. Я наблюдала за его руками, зачарованная их странной пигментацией.
— Для меня вкус совсем не такой. Посмотрите на ее лицо. Для нее это что-то другое.
Я подняла глаза, увидела, как он смотрит на маму, и вдруг поняла, что, пока я ела мороженое, между ними происходил некий безмолвный диалог.
— Меня зовут Реза Пайн.
Мы тоже представились, а потом администратор зычно окликнул его, перекрыв гул голосов в обеденном зале. Перед тем как уйти, официант подсыпал мне на блюдце побольше вишни.
1995
Я уже знала, что секс пахнет мороженым и рыбой, но сама впервые занялась сексом за пачку импортной жвачки «Биг Рэд». Парень, который меня соблазнил, жевал жвачку в процессе и дышал мне в лицо запахом корицы. Ему было шестнадцать, он жил в нашем доме, и весь лоб у него был в прыщах. Он частенько за мной наблюдал, когда я играла в бадминтон с его младшей сестрой. Мы играли на лестничной площадке между двумя этажами, прямо под их квартирой. После первого раза все стало проще.
Мне было тринадцать. Я носила одежду взрослого размера, и сандалии Кали Маты были мне впору. Когда я входила в лифт, лифтер прижимался к стене. Я кричала на маму каждый раз, когда она пыталась со мной заговорить. Мы с ней уже не могли находиться в одной комнате. Что-то во мне разрасталось, расширялось вовне, занимало слишком много пространства и высасывало весь воздух из закрытых помещений. Никому не хотелось подолгу быть рядом со мной, но меня это совсем не печалило. Я сама ненавидела всех и вся.
Папа и его новая жена вернулись из Америки.
Они пробыли там не три года, а целых шесть лет. Они звонили, чтобы сообщить мне, что она беременна. Я не хотела с ними говорить и узнавала все новости через маму.
Я начала подозревать, что в моем теле живет кто-то другой. Какая-то совершенно чужая девчонка, устроившаяся во мне, как у себя дома. Она распирала меня изнутри, из-за нее у меня появлялись растяжки и обесцвечивалась кожа. Из-за нее у меня росли волосы в тех местах, где они были совсем не нужны, причем росли так стремительно, что эпиляция не особенно-то помогала. Я ела даже не за двоих, а как будто за четверых, и все равно никак не могла насытить бездонную яму постоянного голода.
Мне никто не сказал, что это нормальные переживания для подростка, что так бывает почти со всеми. Впрочем, если бы мне сказали, я бы, наверное, все равно не поверила. Тогда я не знала, что пройдет еще не один год, прежде чем я научусь принимать свое тело и наконец-то смогу быть уверенной, что мне точно известно, где оно начинается и где заканчивается. Тогда масштаб собственного бытия представлялся мне неизмеримым. А ведь я еще помнила те времена, когда запросто пролезала в узкие щели. Когда бабушка не стонала, если я плюхалась к ней на колени.
Но мое внутреннее смятение не шло ни в какое сравнение с теми пугающими переменами, которые я наблюдала во внешнем мире. Мужчины на улицах с интересом поглядывали на меня. Раньше я этого не замечала. Просто не обращала внимания? Или эти мужчины тоже видели женщину, обитавшую в моем теле?
Женщины тоже смотрели иначе. Что-то было в их взглядах… что-то неуловимое и неприятное. Валики жира у меня на боках вызывали ответную реакцию. Отвращение? Брезгливость? Я точно знала, что они злились. Злость была единственным четко выраженным настроением, присущим нам всем. Единственным настроением, которое я могла определить и назвать. Мне казалось, что на меня злится весь мир, злится яростно и непрестанно. Мужчины злились за то желание, которое я в них пробуждала. Женщины — за мою неспособность держать под контролем это новое тело.