Я сказала «спасибо», хотя мне показалось, что это какой-то глупый подарок.
Реза кивнул.
— Только не ставь его на воду.
Соседи по-прежнему толпились во дворе. Дородный, лысеющий мистер Камахья, отец четверых детей, сердито смотрел на нас с Резой, задрав голову кверху и сложив руки на выпирающем животе.
Без единого слова Реза разжал руку, в которой держал стеклянный бокал с виски. Мистер Камахья предупреждающе вскрикнул, соседи бросились врассыпную. Бокал пролетел два этажа, ударился о мостовую и разбился вдребезги. Осколки брызнули во все стороны, как сверкающие конфетти.
Когда было не слишком жарко, мама с Резой ходили гулять. Иногда они брали на эти прогулки и меня. Реза повсюду носил с собой краски и угольные мелки. Мы с мамой наблюдали, как он рисовал на заборах, на стенах общественных зданий и частных домов. Рисовал или записывал короткие стихотворения с простейшими аллитерациями. В основном, совершенно бессмысленные, иногда очень смешные. Потом я долго катала на языке эти слова и фразы и аккуратно складывала их в копилку памяти.
Реза не подписывал свои творения.
— Мне давно расхотелось быть автором чего бы то ни было, — говорил он.
Выждав две-три недели, он возвращался к тем стенам или заборам, которые уже были отмечены его стихами, и закрашивал собственные слова. Он закрашивал их белой краской, и она засыхала пятнами молока, разлитого по пожелтевшему городу. Иногда Реза целовал маму прямо на улице, у всех на виду. На ходу запускал руку ей под блузку, мял ее грудь и при этом смотрел ей в глаза. Мама всегда улыбалась и вся подавалась навстречу его руке.
Реза выстраивал в голове карту потайных уголков Пуны. Искал места, где ему будет спокойно. Он ненавидел шумные улицы, магазины и рынки, где люди сбиваются в толпы и пихают друг друга локтями. Он выискивал трещины, складки и щели в пространстве, о которых не знал даже сам город. Реза называл такие места точками отдохновения, где все замирает. Где город молчит.
Мама сказала, что он себялюбец, потакающий своим фантазиям и капризам. Ему это понравилось, и он снова поцеловал ее на ходу. Я шла за ними, чуть отставая. Да, он был эгоистом и грубым животным, но что-то во мне отзывалось на его слова. Они били без промаха, прямо в цель. Как будто я все это знала и раньше, а потом почему-то забыла.
Реза настойчиво уговаривал маму обменяться одеждой. Сначала она наотрез отказалась, но потом уступила. Пока они были вместе, она уступала ему всегда. Его джинсы пахли чем-то соленым, они были заношенными, но жесткими, как задубевшая кожа. Его футболка была очень тонкой. Мама сказала, что чувствует себя голой.
— Как я выгляжу? — спросила она у меня.
Я невольно расхохоталась. Она села рядом со мной и крепко меня обняла. От нее пахло Резой, потому что она надела его одежду. В его запахе было что-то умиротворяющее. Я помогла маме сколоть булавкой пояс его джинсов, чтобы они с нее не свалились.
Реза знал, как правильно носят дупатту, и чувствовал себя совершенно свободно в женском наряде. Край розовой ткани натянулся у него на спине, как тугой парус. Увидев его, я закрыла ладонями рот. Он сгреб меня в охапку. Изображая тоненький женский голос, сказал, что я его сладкая доченька, и сделал вид, что сейчас будет кормить меня грудью. Мы с мамой смеялись до боли в ребрах. Я думала, у него будут влажные руки, но они были сухими, как камень. Я наблюдала с балкона, как мама с Резой выходят со двора на улицу. На них удивленно косились, но косились немногие. Большинство вообще ничего не заметили. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. Мои ребра болели от смеха, но в душе закипали обида и гнев. Мама с Резой могли быть друг другом, а я была только собой.
Реза постоянно выспрашивал у меня, что я чувствую. Вовсе не потому, что ему был интересен мой внутренний мир. Ему просто нравилось искать различия между нами. Я знала, что чем подробнее я отвечаю на его вопросы, тем больше он получает сырья для производства отличий.
Я была толстой, а он худым. Я была смуглой, он — светлым.
Еда действовала на меня как наркотик. Ему самому, чтобы добиться такого экстаза, надо было закинуться запрещенными веществами.
Однажды, когда меня не было дома, он зашел ко мне в комнату и раскопал мои тайные списки. Он даже и не скрывал, что рылся без спроса в моих вещах. Он разложил на кровати раскрытые тетрадки и спросил, что это за странный шифр. Реза обращался с тетрадками бережно и почтительно, словно это были вещественные доказательства в каком-то важном расследовании, и я вдруг ощутила странную гордость за свои дневники.
Он указывал пальцем на цифры и буквы и спрашивал прямо, что означает та или иная запись. Я, как умела, увиливала от ответов, но старалась ему не грубить. Мне казалось, что чем больше он спрашивал, тем сильнее укреплялся в уверенности, что мы с ним действительно очень разные: и в мыслях, и в интересах. Не просто разные, а прямо противоположные. Выявляя различия между нами, он как будто упрочивал свое положение в мироздании, словно, разгадывая меня, обретал уверенность в себе. Про себя я такого сказать не могла, хотя временами мне льстило его внимание.
Мне было приятно почувствовать себя интересной, пока однажды я не осознала, что его интерес чисто научный, и каждый подпункт в его мысленном дневнике наблюдений как бы прокалывал во мне крошечное отверстие, и я с каждым днем становилась все более дырчатой, а значит, и более уязвимой.
— Ты же не хочешь, чтобы он ушел, да? — сказала мама, когда я спросила, долго ли Реза пробудет с нами. Она была очень грустной, и я вдруг решила, что сделаю все, чтобы его удержать. И мы все будем счастливы.
Я неоднократно попыталась составить схему наших взаимоотношений, начертить некий мысленный треугольник, но у меня ничего не получалось. Мы обе знали, что со мной Реза делится чем-то таким, чем не делится с мамой. Мне почему-то хотелось, чтобы так продолжалось и дальше, хотя мне это не нравилось.
— Знаешь, а ведь я его люблю, — сказала она однажды, когда мы были вдвоем. — Если я кого-то любила по-настоящему, то только его.
Однажды мы все втроем ездили в Гоа. Втроем на одном мотоцикле. Я сидела сзади. Реза знал дорогу. Собственно, он и вел мотоцикл. Мама сидела между нами. Ремешок сумки врезался мне в плечо. Мне было четырнадцать, и я занимала слишком много пространства. Дорога шла вдоль эвкалиптовых лесов. Деревья как будто срывались с места и уносились в обратную сторону. Потом начались бескрайние поля, зеленые и золотые. Вдали темнели холмы.
Когда мы поднялись на возвышенность, стало заметно прохладнее. Как в Панчгани. Я смотрела по сторонам, искала взглядом хоть что-то знакомое, но деревья росли густо-густо, их корни напоминали большие одеревеневшие луковицы.
Мы ехали без остановок, пока не увидели указатель к гостинице «Дом Кандолим». Пришлось немного пройтись пешком, чтобы найти вход. У хозяйки гостиницы был тихий, приятный голос. Ее пышная задница колыхалась, даже когда она сама стояла спокойно.
Маленький мальчик лежал на кровати, болтая ногами и глядя в окно, забранное фигурной решеткой с цветочным узором. Я наблюдала за ним с крыльца. Он не обращал на нас никакого внимания. Я никогда не понимала, почему люди любят детей.
Рисунок на шторах был точно таким же, как на платье хозяйки. Она долго рылась в огромной сумке, кусала губы и щурилась, бормоча извинения.
Она достала из сумки ключ и отдала его Резе. Потом обняла меня.
— Меня зовут Пеппер, — сказала она. — А это мой сын. Ваша комната здесь. — Она указала на дверь. — Туалет дальше по коридору.
Снаружи донесся какой-то глухой низкий рык.
Я обернулась к окну, но увидела лишь темноту.
В номере горела лишь одна тусклая лампочка над кроватью.
Было влажно и душно. Повсюду соль и песок. В нашем крошечном номере была раковина, прикрепленная прямо к водопроводной трубе. Как в доме у бабушки. Потолок шел под наклоном, повторявшим скат крыши. Из потолка торчал металлический штырь, на котором когда-то крепился вентилятор.
Мы не спали всю ночь, просто лежали втроем на широкой кровати. Мы с Резой по бокам, мама по-прежнему посередине. Утром мы увидели кокосовые пальмы и горы пластиковых бутылок. Какие-то люди медленно взбирались на пальмы, оборачивая их стволы тряпками. Плоды падали, словно бомбы.
Вдалеке, в просветах между пальмовыми стволами, виднелся океан.
На завтрак Пеппер приготовила яичницу с острой гоанской колбасой и жаренный в масле таро. Кости в засоленной рыбе размякли от маринада и сделались мягкими, как хрящи. За окном, забранном фигурной решеткой, маленький мальчик сидел перед крошечным телевизором и смотрел мультики про Тома и Джерри, сжимая в руке пластмассовый пистолет. Мальчик издавал радостный возглас каждый раз, когда Том ловил Джерри, и целился в мышонка из своего игрушечного пистолета, когда тот убегал от кота. После каждого выстрела он подносил пистолет к лицу и сдувал воображаемый дым.
Пеппер носилась туда-сюда между столовой и кухней. Сквозь тонкую ткань ее платья просвечивали темно-коричневые соски. У нее была гладкая, чистая кожа, лишь на одном плече виднелся круглый шрам от прививки. Я набивала рот острой свиной колбасой.
На пляж мы поехали на автобусе, а по извилистой узкой тропинке спускались пешком. Когда мимо проносились мопеды, мама прижимала меня к стенам крошечных домиков, раскрашенных во все оттенки лилового и красного цветов. Было жарко, солнце светило вовсю, но мы шли, ориентируясь на морской бриз, на запах рыбы, доносившийся с рынка, на мужские и женские голоса.
Пляж был длинным и абсолютно пустым, за исключением единственной хижины, возле которой под пластиковыми зонтами от солнца сидели местные жители и приезжие хиппи. Золотистый песок так и манил к себе.
Но песчинки, набившиеся между пальцами ног, ощущались какими-то чужеродными. Это было не очень приятно, почти болезненно.
Какой-то мужчина из тех, кто сидели у хижины, окликнул нас и спросил, не хотим ли мы купить воды. Мама с Резой поблагодарили его и сказали, что, может быть, позже. На его светлой футболке раньше была какая-то надпись, но теперь она полностью выцвела.