Элейн гладит дочку по голове, словно гордится своим ребенком, уже в таком малом возрасте умеющим вести себя в обществе. Она говорит, что старается баловать дочку и проводить с ней побольше времени, пока есть возможность, потому что потом все изменится, начнутся мальчики и свидания, косметика и наряды, и отец поведет дочь к алтарю. Потому что так принято: мать не ведет дочь к алтарю, это право отца. И родительский танец на свадьбе дочь тоже танцует с отцом. Всегда только дочь и отец. Мать уже как бы и не нужна, ее как бы нет вовсе. Пропала без вести. «Помогите найти человека».
Я слушаю и киваю, а потом говорю, что я совершенно не разбираюсь в вопросе отцов и детей, потому что росла без отца.
В комнату входит Дилип и вручает Лане розовый резиновый мячик. Я даже не знала, что у нас есть такой мячик. Я удивленно смотрю на Дилипа. Лана улыбается ему искренне и широко. Элейн благодарит нас и приглашает заходить в гости.
— Ты все время такая серьезная и напряженная, — говорит Дилип, когда Элейн с Ланой уходят. — Иногда надо быть проще.
Я опять начала рисовать, но этого мало, чтобы скоротать дни, и я подолгу гуляю, спасаясь от скуки. Иногда захожу на обед к Элейн. Лана играет поблизости, разговаривает сама с собой на разные голоса. Элейн улыбается, с умилением глядя на дочь.
— Только дети говорят сами с собой.
Я наблюдаю, как они целуют и щекочут друг друга, и гадаю, каким будет мой собственный ребенок. Мне всегда казалось, что у меня будет мальчик, хотя мне, конечно, хотелось бы девочку. Я почему-то уверена, что моя привязанность к дочери будет сильнее и глубже, чем к сыну. Хотя, может быть, любовь к дочери будет слишком пронзительной, слишком острой. Я не знаю, сумею ли выдержать эту боль. Возможно, я просто не создана для таких ощущений.
У Ланы розовый ободок в волосах и носки с единорогами. Она ковыряет в носу и ест собственные козявки.
Я каждый день навещаю маму, пока Дилип на работе. Я делюсь с ней секретами, которыми не делюсь больше ни с кем, потому что я знаю, что она все равно ничего не запомнит.
Я говорю ей, что меня бесит привычка Дилипа класть шоколад в холодильник.
Каждый вечер после ужина он отламывает себе маленький кусочек замерзшего шоколада.
Говорит, ему нравится смена вкусов.
Когда я спросила, зачем он кладет шоколад в холодильник, у него наготове был целый список ответов:
— Так он дольше хранится. Мама тоже хранит шоколад в холодильнике. Мне больше нравится, когда он холодный. А тебе разве нет?
Он вручил мне начатую охлажденную плитку. Я прочитала состав на обертке.
Соевый лецитин. Фундук.
Я пожала плечами, словно мне все равно. Но мне, конечно же, не все равно. Холодный шоколад труднее ломается. Причем ломается со щелчком. Он дольше тает во рту. Его не съешь втихаря или в больших количествах. В детстве я постоянно таскала шоколад из буфета, и никто ничего не замечал. С шоколадом, хранящимся в холодильнике, такой номер точно бы не прошел.
— Возмутительно, — говорит мама.
Я ей рассказываю, как однажды собрала сумку, взяла свой паспорт и драгоценности и ушла от Дилипа. Я спустилась во двор, просидела в машине весь день, кусая пальцы до крови, а к ужину вернулась домой. Он ничего не узнал.
Дилип начал жаловаться на мигрени, общую слабость и синдром беспокойных ног. У него потеют ладони, если он выпьет хотя бы один бокал красного вина. Я записала его к врачу. Дилип сдает общий анализ крови, и результаты не радуют. Ярко выраженная анемия, низкий уровень витаминов D и B12. Врач глядит на меня, ждет объяснений.
Я спрашиваю, точно ли его симптомы объясняются обычной нехваткой витаминов. Врач, в свою очередь, осведомляется, в каком районе мы живем. Я называю ему наш адрес. Он говорит, что его племянница живет в том же доме и что Дилипу нужно принимать витамины.
Я интересуюсь насчет Дилиповых потных ладоней.
— Что именно вы хотите узнать?
— Помогут ли витамины избавиться от потливости?
Врач кладет руки на стол и говорит, что, если я не доверяю ему, я могу обратиться к другому специалисту. Который наверняка скажет мне то же самое.
По дороге домой мы заезжаем в аптеку. Все полки уставлены флаконами и пузырьками с разноцветными логотипами. Я беру первый попавшийся и пытаюсь прочесть, что написано на этикетке.
— Я бы вам не советовал брать эту марку, — говорит аптекарь.
— Почему?
На этикетке нарисован сурового вида мужчина, опирающийся ногой о бревно. Кажется, это именно то, что нужно Дилипу.
— В такой форме выпуска B12 почти не усваивается.
Я тупо смотрю на него.
— Здесь он не метилированный.
Дилип трет глаза.
— Вот, — говорит аптекарь, снимая с полки другой флакон. Сам флакон темно-лиловый, на этикетке — разноцветные нити ДНК, похожие на полевые цветы. — Это средство гораздо лучше.
Я спрашиваю у аптекаря, зачем выпускать B12 в такой форме, которая почти не усваивается. Он говорит, что не знает. Смотрит куда-то вдаль, мимо меня и Дилипа. Он явно не расположен вести беседу.
Проходит неделя, и я понимаю, что ненавижу все в нашем доме.
Не посоветовавшись с Дилипом, я покупаю себе новый стол с новым стулом и снова сажусь за рисунки. В первый день я ужасно потею, и рука пачкает бумагу. Потом становится проще, но ненамного. У меня ощущение, что я уже далека от портрета, но я не знаю, как подступиться к чему-то новому. Рисование занимает всего лишь час в день.
Я просматриваю свои списки идей и альбомы с эскизами для когда-то задуманных проектов, но теперь они кажутся совершенно бессмысленными. Они больше не актуальны, они высохли на корню, не успев расцвести.
Крошечное пространство моей творческой жизни, отгороженное от мира и чужих голосов, сегодня меня угнетает. Мне хочется вынести свои рисунки из этой замкнутой комнаты и засесть за работу где-нибудь в другом месте, где вокруг будут люди с их идеями и телами, открытыми к взаимодействию.
Я звоню Пурви. Мы с ней не общались уже несколько месяцев, и она, кажется, удивлена моему неожиданному звонку. Она говорит, что скучает по нашим прогулкам в клубе. Сейчас она учится играть в бридж и маджонг и, пока меня не было, завела себе новых друзей.
Я говорю, что не знаю, что делать дальше. Кажется, я потеряла фантазию.
Она отвечает, что моя работа, с ее точки зрения, вовсе не требует какой-то особой фантазии, ведь я все время копирую один и тот же портрет.
Я объясняю, что имела в виду совершенно другую фантазию: ту фантазию, которая измышляет реальность, где мои работы имеют смысл. Но дни, залитые солнечным светом, кажутся бесконечными. Время как будто остановилось.
Я советуюсь с Пурви. Может, мне надо устроиться на работу?
Когда она отвечает, в ее голосе явственно слышится улыбка:
— Сейчас непросто найти работу, а у тебя много лет не было нормальной работы.
— Да, ты права.
Я старательно изображаю беспечность, но понимание пробивает меня, словно дрожь. Если завтра мне нужно будет устроиться на работу, еще не факт, что у меня что-то получится. Если Дилип меня бросит, я останусь без средств к существованию.
Кстати, с чего я решила, что он меня бросит?
Но если все-таки он меня бросит и мне придется вернуться в дом матери, на что я буду жить? Дедушки уже нет, а бабушка точно не сможет меня содержать. Где я буду работать и кем?
Может быть, Пурви могла бы поспрашивать своих новых друзей, вдруг кто-то из них сможет мне посодействовать в трудоустройстве? Я мысленно пробегаюсь по списку своих знакомых и вычеркиваю всех тех, кто питает ко мне явную неприязнь.
А ведь есть еще мама. Мне надо будет заботиться и о ней. Еще неизвестно, какие суммы нам придется тратить на ее лекарства, когда ей станет еще хуже.
Я бегу к сейфу, который Дилип установил в кладовке, и набираю код. Дверца бесшумно распахивается, и я принимаюсь перебирать содержимое.
Ювелирные украшения в бархатных коробочках. Наши фамильные драгоценности. Что-то от моей семьи, что-то от семьи Дилипа.
Часы, подаренные ему дедом. Его серебряная погремушка из детства.
Золотые монеты. Пачка американских долларов.
Сколько все это стоит сейчас? Наверное, надо сходить к оценщику, но уже три часа, а Дилип приходит с работы в половине шестого.
Я размышляю обо всех принятых мною решениях, что привели к этой точке в пространстве и времени. Интересно, сколько из этих решений я приняла лишь потому, что так было проще?
Я опять звоню Пурви и прошу дать мне номер ее ювелира, чтобы он оценил стоимость моих ценных вещей.
Она говорит, что я совсем одурела от скуки.
— Может, тебе пора завести ребенка?
Ребенка.
Пурви смеется, я тоже смеюсь, наполняю молчание звуком. Ребенок. Ребенок займет много времени и пространства, ребенок заполнит пустые дни. Ребенок необратимо привяжет меня к Дилипу, превратит меня из жены в мать. Тогда я, может быть, стану священной. Дилип уж точно меня не бросит, если я стану матерью его ребенка. Ему никогда не захочется меня бросить.
Меня накрывает волной облегчения.
Вечером я ложусь в постель голой, и, когда мы занимаемся сексом, я шепчу ему на ухо, что можно кончать прямо в меня, потому что у меня скоро начнутся месячные, хотя это неправда.
Элейн дала мне контакты британского психолога, специализирующейся на помощи людям, которые ухаживают за родственниками с болезнью Альцгеймера и прочими формами деменции. Мы договорились о времени, и я позвонила ей по телефону.
Я сказала ей, что не знала, что у психологов есть такая специализация. Она ответила, что люди, осуществляющие уход за больными, тоже нуждаются в помощи и заботе. Потом я увидела, что то же самое написано на главной странице ее сайта. Когда она это сказала, мне хотелось засмеяться, но у нее был очень серьезный голос.
Она считает, что я еще даже не начала осознавать опасность, которая мне угрожает. Моя собственная связь с реальностью тоже рвется.