Намита танцует одна. Волосы развеваются у нее за спиной, колечко сверкает в носу. Она кружится на месте, тонкая, гибкая, как тростник, облитая светом и медом, липкая, сладкая, как само происхождение мира. Она танцует, и вся земля и деревья вокруг покрываются тонкой медовой пленкой.
Двое мужчин наблюдают за ее танцем, ходят кругами, не сводя с нее глаз. Они маршируют, притоптывают ногами, как солдаты в ожидании команды. Она хватает их за руки, привлекает к себе и исчезает, скрытая за их телами. Промельк красного, промельк розового. Я прищуриваюсь. Я потеряла ее из виду. Намита — всего лишь пустое пространство. Призрак, вызванный из сновидений.
Я уже видела это раньше. Я уже бывала здесь.
Песня меняется, или мне кажется, что меняется. Я буквально физически ощущаю, как у меня раскрываются уши. Ночь становится ярче, по земле разливается мягкое свечение. Трава колышется. На каждой травинке дрожат капли росы, капли зеленого сока. Среди трепетной зелени, среди камней растут цветы. Бутоны кружатся, словно пропеллеры. Я наблюдаю за их кружением, пока они не отрываются от стеблей и не уносятся в небо.
Полная луна в небе как лужа ртути, кипящей жизнью. Крошечные лунные человечки глядят сверху вниз на танцующих на Земле, что-то кричат на своем языке и снова ныряют в серую ртутную пену.
Меня трогают чьи-то руки, черные, как паучьи лапки, забираются под рубашку, расползаются по моему животу. Реза что-то шепчет мне на ухо, но я вижу лишь его руки. Черные руки, вроде бы человеческие, но не совсем.
— Выпей воды, — говорит он.
Я смотрю на его клыки, на его руки, превратившиеся в паучьи лапы. Джунгли исполнены сочной зелени, музыка снова меняется, небо становится еще темнее. Я вижу змею в траве неподалеку. Мы глядим друг на друга. Я хочу заговорить, но слова не приходят. Я потеряла дар речи. Змея ползет прямо ко мне — крупная, взрослая, — помахивает головой, скалит клыки. Она ползет по земле, под землей, над землей, пробирается у меня между ног, и на мгновение мне кажется, что я рожаю змею. Я встаю и иду следом за ней, в самую гущу танцоров. Змея то свивается кольцами, то распрямляется во всю длину, и длина все прирастает и прирастает. Теперь она кружит вокруг танцующих, и мы все заперты в этом круге. Змея вдруг замирает, смотрит мне прямо в глаза, а затем исчезает, превращается в ров с черной блестящей водой.
— Антара, выпей воды.
Не помню, как и куда мы оттуда ушли, но просыпаюсь я рядом с Резой. Звуки все еще липнут к поверхности моей кожи. Мы с ним одни, но кажется, будто в комнате не протолкнуться. Он зажигает свечи и керосиновые лампы, и мы наблюдаем, как тысячи крылатых созданий слетаются к нам из ночной темноты.
Насекомые бьются в разбитые окна, находят трещины в стеклах и проникают внутрь. Они кружат вокруг ламп, роятся в пятнах света, чертят в воздухе искрящиеся траектории своих полетов — мотыльки и жуки. Их кружевные скелетики стучат о стекло. Стекло — жестокое изобретение. Из него получается безжалостная тюрьма.
Утром повсюду валяются трупики крошечных мотыльков. Они проникли внутрь и погибли в теплом замкнутом помещении. Воздух густой и тяжелый, мое сердце колотится громко-громко. Я вытряхиваю мотыльков из волос, из складок во влажных простынях. Они лежат кверху лапками, мертвые и некрасивые в ослепительном свете дня. Некоторые прилипли к свечам, увязли в расплавленном воске, будто в смоле. Я пытаюсь запомнить их смутные контуры в глубине плотного воскового тумана. Они, наверное, были еще живы, когда воск затвердел. Когда их мир навсегда сделался белым.
Реза смотрит на насекомых.
— Наверное, это похоже на смерть от удушья, — говорит он.
Я вдруг понимаю, что он полностью голый.
Я хочу отвернуться, но он целует меня, его рот, как рыболовный крючок, тянет меня обратно, и мне становится почти нечем дышать.
На открытие выставки мы приходим, держась за руки. На нас косо поглядывают те, кто в курсе его прошлых скандалов и моих будущих притязаний.
Меня приглашали принять участие в этой выставке, но я отказалась. Ее организатор известен тем, что собирает вокруг себя никому не известных голодных художников — и если кому-то потом удается добиться успеха, он требует, чтобы они отдавали ему бесплатно свои работы в качестве благодарности за то, что он их открыл. Также он славится своим пьянством и привычкой называть всех женщин сучками.
Реза останавливается перед огромной картиной. На холст наклеены страницы, вырванные из книг. Рама сделана из корешков переплетов. Текст почти нечитаемый, но Реза упорно пытается его прочесть. Это страницы из Маркеса, из его сборника рассказов, в переводе на португальский, французский и нидерландский.
Экспозиция организована совершенно убого. Все как попало раскидано по пространству и не складывается в единое целое. Проект выдохся еще на стадии подготовки, художники потеряли интерес: они отдали галерейщику свои старые работы, более-менее подходящие под задуманную им концепцию.
Сам галерейщик допивает уже третий бокал виски. Я поздравляю его с открытием, он отвечает слегка заплетающимся языком. Его дыхание будит во мне некий подсознательный страх.
Я помню, как он предложил мне участвовать в выставке. Конверт с приглашением пришел по почте — личное обращение владельца галереи, билет в большое будущее, — письмо, написанное от руки на листочке, вырванном из блокнота. Идея для выставки родилась из отрывка из «Ста лет одиночества», книги, о которой я даже не слышала и уж тем более не читала: «Человек забывает слова и знает единственный способ, как удержать их в слабеющей памяти — записать на бумажках названия всех предметов, которые его окружают, и прилепить эти бумажки к соответствующим предметам. Пометить все ярлыками. Накрыть свой мир мантией слов и тем самым спастись от бессмысленной пустоты, где утрачены все имена. Он настойчиво воплощает свою задумку, и только потом до него доходит, насколько тщетны его усилия: со временем он забудет значения букв, и вся работа окажется бесполезной».
Когда я возвращаюсь в квартиру, где снимаю комнату, хозяйка вручает мне листочек со списком всех, кто мне звонил, пока меня не было. Буквы опасно кренятся влево, словно каждая смотрит в небо. Это почерк левши, переученной на правшу. В списке четыре строки, но всего одно имя. Кали Мата звонила четыре раза за последние несколько дней.
Я комкаю лист в кулаке. Закрывшись в комнате, рву его на маленькие кусочки.
Я ненавижу Кали Мату. Не знаю почему, но ненавижу.
Ненавижу вопросы, которые она задает по телефону. Хорошо ли я питаюсь. Есть ли у меня деньги. Я ненавижу рассказывать ей о своих успехах в искусстве. Ненавижу подбирать слова. Я не хочу ничего объяснять.
Не хочу слушать о Пуне. Я для того и уехала, чтобы больше о ней не слышать.
Я ненавижу, что ее имя преследует меня повсюду, написанное на обрывках бумаги. День за днем, вновь и вновь. Иногда Кали Мата, иногда тетя Ева. В то время как мама вечно отсутствует. Мне было бы проще, если бы я сумела избавиться от нее окончательно, по крайней мере на словах — говорить всем, что мама давно умерла. Что ее уже нет.
Так я и делаю. Потихонечку распространяю эту лживую выдумку, и вскоре она разгорается лесным пожаром. Мне соболезнуют, меня жалеют. Однажды Реза услышал, как я говорила о маминой смерти его друзьям. Он долго-долго смотрел на меня. У меня в животе все бурлило. Я уже заготовила более сложную версию лжи — исключительно для него. Но он ни о чем не спросил. Просто снова уткнулся в книгу. Я мысленно выдохнула с облегчением, но его безразличие почему-то меня задело.
У Резы есть несколько поддельных читательских билетов. Он берет книги в библиотеках, но никогда их не читает. Он открывает их наугад и вымарывает на странице отдельные слова или целые предложения. Потом оставляет эти библиотечные книги где-нибудь в городе: прямо на тротуаре посреди улицы, на лавочке в парке, в руках у кого-то из нищих.
Каждый раз, когда я от него ухожу, я краду что-нибудь из его дома. Библиотечную карточку. Мотыльков, застывших в свечном воске. Его фотографию три на пять, с загнутым уголком. Единственную фотографию Резы, которую я сумела найти в его коллекции снимков, не считая свадебных портретов.
— Ты в кого-нибудь влюблена?
Сейчас ранний вечер. Мы лежим на его кровати. Лето в самом разгаре, мне томно и сонно.
Я говорю:
— Нет. А ты?
— Я во многих.
Я научилась любить мелкие шрамы, испещрявшие его кожу. Я пыталась представить его влюбленным, но, поскольку сама никогда ни в кого не влюблялась, моим фантазиям явно недоставало деталей и красок.
Во сне он дышит ртом, иногда что-то бормочет. Я прижимаюсь к нему, утыкаюсь лицом в его ключицу. Мои волосы намокают от его слюны. Я медленно погружаюсь в дрему.
Я просыпаюсь лицом в его коже, как в темной яме. У него на горле чернеет щетина. Он не спит, это понятно по его неглубокому дыханию. Солнце стоит еще высоко в небе и светит прямо в окно, из-за чего кожа на внутренней стороне моих век превращается в калейдоскоп.
В комнате душно. Мне трудно дышать.
Пальцами я измеряю расстояние между нами. Сквозь тонкую ткань его рубашки видны темные участки, заросшие волосами, и брюшко от виски, который он потихоньку потягивает с утра до ночи. Он наблюдает, как я придвигаюсь к нему, сокращая разделяющее нас пространство. Между нами нет принуждения. Мы оба не делаем ничего, чтобы заполнить молчание. Я точно знаю, где нахожусь: где-то посередине между желанием и сомнением.
Я обнимаю ногой его бедра.
Он убирает какую-то соринку из уголка моего глаза и целует меня. Его слюна всегда отдает металлическим привкусом. Я царапаю темные складки у него на локтях. У него очень жесткая, плотная кожа.
Мы с Резой спим уже несколько месяцев. Мы никогда это не обсуждаем, но спим регулярно. Реза не признает никаких предварительных ласк. Когда он в меня входит, мне всегда больно. Мы целуемся, чтобы заглушить хрипы у меня в горле.