Звонит мой отец. К телефону подходит свекровь и не понимает, кто это такой. В первый раз она бросает трубку. Он перезванивает и объясняет, кто он и кем мне приходится. Свекровь зовет меня к телефону, вид у нее сконфуженный и слегка глуповатый. Я беру трубку, здороваюсь. Папа тихонько откашливается. Я не подаю виду, но мне приятно, что они оба в смущении.
Папа говорит, что знает о малышке и хочет с ней познакомиться.
Меня несколько обескураживает его выбор слов. Я говорю, что почти не выношу дочь из дома: только на прививки и когда надо отвезти маму к врачу. Он говорит, что это не проблема и он с радостью заглянет к нам в гости.
Он интересуется, как дела у мамы.
— Как-то не очень.
Папа молчит, и я представляю, как он кивает.
— Хотелось бы повидаться и с нею.
Я говорю маме, что на выходных к нам придет папа.
Дилип улыбается.
— С нетерпением жду встречи.
Мама кивает и смотрит на мою свекровь.
— У моего мужа, — говорит она, — тяжелый характер. И у его матери тоже. Со свекровью всегда непросто. Лучше не выходить замуж, если можно этого избежать.
— Он давно не твой муж. А его мать умерла.
Мама кивает, как будто обдумывает услышанное, а потом вновь принимается за еду.
— Ты как-то не слишком стремишься облегчить ей жизнь, — говорит Дилип.
Мы в нашей спальне. Я отстегиваю съемную чашечку на специальном бюстгальтере для кормящих матерей. В этом бюстгальтере я себя чувствую, точно в сбруе. Аникка тычется ртом в мою грудь, вынюхивает молоко, находит сосок.
Когда рядом Дилип, я цензурирую свои мысли. Как объяснить мужу, что мы все — беженцы в этом доме и постоянно перекраиваем границы? Все какое-то зыбкое, ненадежное. Ни в чем нельзя быть уверенной. Вчера, когда я позвонила бабушке и сказала, что собираюсь нанять сиделку, она разрыдалась.
— Ничего не хочу знать.
Так она мне ответила. Эту фразу она повторила не раз. Нарушен естественный порядок вещей. Бабушка — самая старшая в нашей семье, она должна состариться раньше собственной дочери. Но мама состарилась первой и впала в старческое слабоумие. Каждый день мы понемногу теряем ее.
Эти мысли отзываются у меня в сердце уколом вины, но я упорно гоню их прочь. Внутреннее напряжение подавляет молокоотдачу.
Следующим утром Дилип вручает моей маме блокнот и ручку. Я наблюдаю, как он усаживает ее за обеденный стол.
— Пишите, — говорит он.
— Что писать? — Она глядит на него совершенно пустыми глазами.
— Что хотите. — Его голос исполнен терпения и доброты. — То, что записано, будет с вами всегда.
Она берет ручку, рассматривает со всех сторон. Потом долго глядит на желтый лист, разлинованный тонкими синими полосами. Проводит пальцами по первой странице, быстро пролистывает весь блокнот и хихикает, удивляясь, какой он толстый.
— Опишите ваш первый день в школе. Вы его помните?
Мама то ли кивает, то ли качает головой и смотрит на Дилипа, широко улыбаясь. Он гладит ее по руке.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я, когда он садится рядом со мной на диван.
— Надо как-то подстегивать ее память.
— Я уже пробовала, и не раз. У нее дома повсюду рассованы бумажки с описанием разных историй из прошлого. Только это не помогает.
— Нам не надо подстегивать твою память, Антара. Речь идет о ее памяти. — Дилип повышает голос. Он никогда раньше не повышал на меня голос. У меня сводит руки. Малышка плачет.
— Из-за тебя я чувствовала себя совершенно паршиво, — говорит мама.
— Из-за меня?
— Да. В ашраме. Ты все время только и говорила, что об отце. Плакала целыми днями, не ела и не пила. Хотела к папе. Папа, папа, папочка. Всегда только папа. С самого рождения. Твое первое слово было не «мама», а «папа». Ты ждала у двери, когда он вернется с работы, как маленькая собачка.
Я озадаченно морщу лоб. Ее глаза сияют, и она кажется такой уверенной.
— Я такого не помню.
— Да, — кивает она и смеется. — Из-за тебя я чувствовала себя как последнее дерьмо.
Папа приобнимает меня за плечи и легонько толкает боком в бок. Отбирает у меня малышку, не спросив разрешения, даже не вымыв руки после улицы. Рядом с ее бледным личиком его пальцы кажутся особенно темными и волосатыми. Зеркала в гостиной демонстрируют мне папин затылок. Он зачесал волосы назад, чтобы было не слишком заметно, как они поредели. Его новая жена стоит чуть в сторонке, наблюдает за ним, обнимая сына за плечи одной рукой. Она улыбается, но ее губы растянуты как-то уж чересчур туго.
Свекровь предлагает новой жене чашку чая. Они заводят беседу, и мне кажется, что они рады присутствию друг друга в этой комнате, в этом доме, где они обе чужие. Тряхнув головой, чтобы выйти из ступора, я велю домработнице нести угощение. Мой мозг все еще набит ватой после родов.
Свекровь идет распорядиться на кухне. Она стала хозяйкой в доме.
В последнее время она наседает на Дилипа, чтобы он подавал заявление о переводе обратно в Америку. «Поближе к дому», — говорит она. Они с Дилипом обсуждают этот вопрос, когда думают, будто я сплю или не слышу их из другой комнаты. Им невдомек, что слух у меня теперь как у совы и я способна услышать дыхание дочери даже с другого конца города. Это и значит быть матерью. Мои когти всегда наготове. Охота не прекращается ни на миг.
Я сажусь на диван. Все остальные еще стоят. Мои ягодицы растекаются по кожаному сиденью. Я вижу свое отражение в зеркале и отвожу взгляд. Мои обвисшие щеки похожи на брыли. Кожа на шее какая-то темная. Сквозь поредевшие волосы проглядывают залысины.
Папин сын садится напротив меня. Мы улыбаемся друг другу, не разжимая губ. Я вижу в зеркале, что у него длинные кудрявые волосы, собранные в хвост. Когда-то такие роскошные волосы были и у меня.
— Ты по-прежнему пишешь картины? — спрашивает он.
Я его не поправляю.
— Мне пока не до того.
Новая папина жена смеется и садится рядом с сыном. Они вдвоем запросто помещаются в одном кресле.
— Когда появляются дети, на хобби времени не остается. — Она улыбается, растянув рот еще шире. Я не поправлю и ее. Она прикасается к волосам сына, словно зная, что я их рассматривала. — У современных детей своя мода, — говорит она.
Дилип наливает моему папе восьмилетний виски, привезенный из командировки. Папа отдает мне Аникку и сует нос в бокал. Дилип бодр и весел. Папа благостен и расслаблен.
Свекровь приносит поднос с чаем. Из кухни доносится запах горячего масла. Там уже жарятся самса и пакора.
Раздается звонок в дверь, и мы все вздрагиваем от неожиданности. Малышка ерзает у меня на руках, тычется личиком в мою хлопковую футболку. Она чувствует запах засохшего молока, запах собственной рвоты, который не убирают никакие стиральные порошки. Теперь от меня постоянно пахнет молоком. Молоком, рвотой и младенческими какашками. Эти запахи не смываются никогда.
Бабушка хочет войти в гостиную, но медлит в дверях. Смотрит на ноги присутствующих и наклоняется, чтобы снять туфли. Ремешки застегиваются на пятках, и ей приходится повозиться, чтобы их расстегнуть. С трудом удерживая равновесие, она протягивает руку Дилипу, и тот спешит ее поддержать.
— Бабушка, не беспокойтесь, — говорит он запоздало, когда она уже почти расстегнула последний ремешок. — Вовсе не обязательно разуваться.
Она гладит его по щеке, потом смотрит на ноги моего отца — на его уличные туфли, которые он не снял при входе в дом, — и демонстративно отворачивается. В ее презрении есть что-то поистине царственное. Она кивает моему сводному брату и новой жене и приветствует мою свекровь, подняв руки. Нам с Аниккой достается самая светлая и искренняя бабушкина улыбка. Она подходит ко мне, и я вдруг понимаю, что я теперь больше похожа на бабушку, чем на маму. Мои лодыжки и запястья отекли и раздулись еще во время беременности и остаются раздутыми до сих пор. Я состарилась раньше времени.
Угощение готово, мы садимся за стол. Посуда расставлена, салфетки разложены. У всех по тарелкам растекаются разноцветные лужицы чатни: с зеленью, с чесноком, с кокосом, с тамариндом.
Бабушка открывает коробку конфет, которую сама же и принесла. Прежде чем угостить всех остальных, берет одну конфету себе. Закатывает глаза, демонстрируя блаженство. Затем передает коробку моей свекрови.
В комнате слишком много людей. Я прошу Айлу открыть все окна.
— Очень приятно с вами познакомиться, — говорит свекровь моему отцу. Она протягивает ему коробку, и он одной рукой ломает конфету на две половинки. — Сначала мы даже не знали, что у Антары есть отец, так что мы рады знакомству.
Все умолкают. Дилип смотрит в стол, чтобы не встретиться взглядом со мной или со своей мамой. Новая папина жена выглядит обескураженной, но быстро приходит в себя, когда ей вручают коробку конфет. Она берет половинку конфеты, искалеченной ее мужем, и протягивает ее сыну. Он только что положил в рот пакору и отворачивается от сладкого. Новая папина жена терпеливо ждет, когда сын дожует и соизволит принять угощение.
Все молчат и улыбаются. Малышка пищит, взрослые с облегчением вздыхают, смеются, глядят на меня. Они рады, что малышка проснулась. Теперь все беседуют вполголоса. Дилип — с моим отцом и свекровью. Новая жена — со своим сыном.
В общем-то, встреча проходит неплохо. Все довольны и счастливы. Или делают вид, что довольны и счастливы. У всех есть причины для такого притворства. Новая жена с сыном притворяются ради отца. Отец притворяется ради себя, может быть, даже ради меня и Аникки. У Дилипа, наверное, те же причины. Его мать притворяется ради него. Не притворяется только бабушка. Она вообще вышла из комнаты. Может быть, пошла проведать свою дочь. Ей не интересно изображать вежливость перед кем бы то ни было.
Мне тоже нет надобности притворяться. Я сижу тихо, я стала невидимой. Если кто-то и оборачивается ко мне, то лишь для того, чтобы взглянуть на малышку.
У меня ощущение, что меня здесь нет.