Отчего-то грустно мне, я бы даже сказал – печально. Причем, накатывает все чаще, едва ли не ежедневно. Если бы я был суеверен, я бы назвал происходящее в сердце моем – предчувствием, но мне доподлинно известно, что все мои чувства гнездятся в голове, а не в сердце, и лишь потому они со мною, что мне вздумалось пожить человеком… Я не предчувствую, я достоверно предзнаю, что прощаюсь с этим миром, прощаюсь навсегда… Или очень надолго. И дело вовсе не в том, что со мною может что-то случиться, ибо – ничего такого не может, ибо самое худшее и непоправимое уже произошло: я рожден… И я останусь, всегда и при любых обстоятельствах, а мир, вместе с ящерицами, прокисшим имперским вином, с горами и травами, с кипением и клокотом жизни на суше и в океанах – умрет, или станет совсем иным, чуждым для меня… Мне нравится повторять, то и дело, на разные лады, эти грустные мысленные рассуждения бессмертного о бренности всего окружающего…
Угу, в облике человеческом я почти что слеп и глух, а все-таки достаточно прозорлив, чтобы засечь: я попал в поле зрения дозора стражей границы и они меня «повели», как это у них называется: я гуляю – а они крадутся слева и справа, не подходя ко мне ближе, чем на пару сотен локтей… Я остановился перед каким-то полусонным муравейником и стражи замерли – все трое стоят, не шелохнутся…
– Брысь отсюда, братцы! Я вижу вас: трое по бокам шуршат, один на ветках наблюдает! Мы же договаривались!..
На самом-то деле мы, с их старшим, лишь уславливались, чтобы они мне своею слежкой прямо не мешали, но я крикнул, а они услышали и отстали. Хорошие воины, добрая выучка. Кстати сказать, их старший, что из осторожности десятником мне представился, на самом-то деле главный по всей заставе… Может, все-таки, отдать им приказ, пусть со всею деревней уматывают отсюда на запад? Со скарбом, движимым и недвижимым? – Мысль эта, как назойливая муха, вновь и вновь садится мне на темечко, я то отгоняю ее, то терплю… – Или уже поздно? Да и кто я такой, чтобы с делом и без дела мутить временные и событийные потоки? Ради каких-то селян? И так они могут погибнуть, все до единого, и этак, будучи уже в пути, беглецами… От Камихая они бы еще худо-бедно отбились, от лавин бы убереглись, а от Морева – куда убежишь, в какую сторону? Чем бы оно ни было, Морево, не для того оно грядет, чтобы разбираться и пощаду давать, отличая виноватого от правого, травоядного от хищника…
Мне приятно было выйти на опушку лиственного леса и просто идти, попинывая сухие разноцветные сугробы из опавших листьев… Можно поджечь эти охапки и гулять дальше, сквозь буйный пожар и вместе с пожаром, развлекаясь возникшей вокруг суетой. Нет, сегодня не хочу ни дыма, ни шума, подавай мне полуденные таинства осеннего леса. Их немного открывается рассеянному взору, но мне вполне хватает и этой умиротворяющей скудости… Лиственные деревья закончились – хвойные набежали. Потом папоротники пошли… Здесь совсем иные запахи и краски… и звуки… Осень. Ящерные хищники умахнули на дальние северные пастбища, поближе к теплу и мясу, а так называемые молочные, вроде луговых медведей, сейчас не охотятся на живую добычу, но добирают жиры на траве и ягодах… Следы от горулей чую и различаю, но обе стаи очень далеко, демоны и оборотни также ощущаются, но они еще дальше… Днем им здесь делать нечего. Опасности нет, драться не с кем. А я и не против, наоборот хорошо, что мирно, еще успею боями натешиться… на днях…
Далеко же я забрел от деревни прочь, пешком ежели – как раз поспею вернуться к закату. Эх, а рыбка белая, рыбка жареная, небось, ждет меня, дожидается… И к моему возвращению остынет наверняка, несмотря на все Кавотины старания сохранить в ней тепло… Я Кавоте строго настрого запретил подправлять пищу кухонными заклятьями, и она ослушаться не посмеет: уже научилась отличать настоящую мою сердитость от притворной. А вновь разогревать – это уже совсем не то, это уже не искусство… Уберу и чуть теплую, за милую душу, я не прихотлив. Вязигу высосу из костей, всенепременно. А жрать-то как хочется! Ладно, быть по сему: опять же, в силу моей неприхотливости и упрямства, доберусь я до деревни человеческим способом, а именно пешком, совмещу обед и ужин; скромная дневная трапеза начнется с запозданием и плавно перерастет в буйный пьяный вечер с большим количеством гостей. Да будет так. Или я деревенских обычаев не знаю??? Знаю, но увы, точно так же провижу заранее, что гости все, или почти все, будут сплошь мужчины средних лет… Ох, женщины: где вы, где вы, бабы и девы!? Может быть, кто из пожилых и подастся на домашние уговоры да зудёж, и приведет с собою супругу, такую же старую, как и он сам, уже черствую и непривлекательную… Но чтобы замужних молодок в вертеп допустили – ни за что! Всяк из женатых на чужое зарится, а свое под замком хранит! А паче того – юных незамужних девиц берегут от дурного грязноязыкого общества, в которое по вечерам превращаются их отцы, братья, дядья и деды, когда они собираются вместе, подальше от жен, поближе к кувшинам и кубкам… И этим вход заказан. Даже нестарая вдовица, истомленная одиночеством и мужским невниманием, не посмеет явиться вечером в деревенский трактир, где заезжий ратник выкатывает мужикам угощение, где дым коромыслом а горе веревочкой – на другой день позора не оберешься. Даже неженатой молодежи мужеского полу непозволительно, неуместно появляться на подобных «вечеринках», вроде как с целью убережения их неокрепшей нравственности от пьяных разговоров и поступков. Женился, поставил собственное хозяйство, породил детей – милости просим: заходи, почтенный, участвуй в складчине, пей, блюй, ругайся, под стол вались, а пока – рано. Что ж, парни будут подслушивать и подглядывать в окна, вместе с подростками… Добро бы вечер сей совпал с каким-нибудь имперским, или деревенским празднеством – тогда было бы проще насчет женского полу, однако, нет нынче праздника, кроме как мною устроенного.
Встретили меня деревенские гости осторожным, но радостным гудом, шепотками:
– Пришел… А ну, как передумает угощать?
Не передумаю. Я окинул отеческим взором наполовину заполненный трактирный зал… Как стемнеет – еще гости подойдут, это всенепременно… тот же и деревенский жрец, без благословения которого неуместно приступать к пьянству и обжорству. О, и мой якобы десятник, Глава местной дозорной стражи, здесь сидит. Что-то непохоже, что его, дворянина и воина, сюда привело дармовое угощеньице… В ответ на мой вопросительный взгляд, он дрогнул бритым лицом в четверть улыбки, и показал пальцем на свою столешницу, словно бы извиняясь. Угу: понимает меня как равного, а не как якобы простого ратника черную рубашку, которому никто бы не доверил пайзу столь высокого уровня, устроился в уголку просит не беспокоиться на его счет, не подтягивать к себе за главный стол, не обижаться. Ну и хорошо, сиди, служи, доглядывай, я только за, сударь Карои Лесай, он же якобы простой десятник Каро Илесай. Будь у меня совесть – она была бы совершенно чиста перед имперским властями, так что не о чем мне волноваться и беспокоиться.
– Кавотя!
Хоть и вперевалку, а шевелится быстро, утка старая! Пок, пок – и она уже передо мной, как лист перед травой.
– Здеся я, сиятельный господин Зиэль!
– Просто господин Зиэль.
– А… прощения просим. Вот она я, господин Зиэль! Все на полном ходу, все уже приготовлено почти что, все, как вами велено… А рыбка-то уже остывши, виновата!
– Ничего, я ею буду кабанчика заедать. Что-то, по запаху судя, маловат кабанчик?
– Не-е-ет! Да нет же, сият… господин Зиэль! Такого нашла, что вертел вот-вот переломится, не кабан – а цельный цуцырь! А сала на нем – вон сколько! – Кавотя потрясла перед моим носом пухлой ладошкой, глаза гордостью светятся за свои свершения, в жирных щеках счастье лоснится – жизнь-то уж больно хороша, когда постояльцы столь щедры и богаты…
Перед тем, как погрузиться в пиршество, я зашел к себе на постой, проведал Горошка, ополоснулся, переоделся, то, сё… Деревня деревней, а сапоги должны быть начищены, рубашка должна быть свежая. И ты, Горошек, не вздыхай, не хнычь, скоро твоя скука закончится. Только было я собрался праздник объявлять, никого долее не дожидаясь – явился деревенский шаман, которого они здесь, в захолустье, уважительно именуют жрецом… Старый весь, высохший, видно что уже непьющий, однако тоже радуется поводу на людях побыть, язык почесать, о жертвоприношениях напомнить…
– Гм… Гха… Тихо всем, уважаемые сельчане! Тихо, я сказал! – Унялся гул в трактире, обернулись все жаждущими мордами на мой приветливый рык. – Долгих речей говорить я не люблю, да и не умею… Короче говоря, рад вас всех видеть, нынче вечером все вы мои гости, за все заплачено… Вот. Святой отец, все мы просим тебя: благослови трапезу.
– Просим, благослови, батька… – загундосили присутствующие, весьма обрадованные кратостью моего выступления.
Старикашка выдвинулся поближе ко мне, ибо с этой кочки было проще всего обратить на себя общественное внимание, подергал себя за пожелтевшую от времени, но все еще густую бороду…
– Братья мои… дети мои… Вот уже второй век влачу я скромный жребий свой в этих краях… Всяко бывало в общей жизни нашей: и вёдро, и дожди случались, и мирное время нежило нас, и войны подпекали, ибо люди мы не простые, приграничные…
Ох, издалека начал старый хрыч, старинным обычаем! Пока он закончит, так, небось, не только рыбка моя, но и весь кабан остудится до трупных пятен… Совсем я, было, собрался огорчиться своим легкомыслием, позволившим болтливому шаману беспрепятственно… Ан нет, уже заканчивает!
– …вкушая ниспосланное нам природою и богами, во главе с Матушкой-Землей, не забывать и о смиренных нуждах храма земного. И да пусть же чрева наши и глотки наши вместимое да вместят! И-и-эх! – С этими словами шаман, именуемый здесь отец Луна, храбро ухватился за свой медный кубок, поднес его к дрожащей бороде, к далеко вытянутым губам, и сделал один коротенький глоточек. Этого скромного жеста оказалось достаточно, чтобы вызвать всеобщее восхищение прихожан: мужицкий рев заполнил трактирный зал по самые своды, все встали, каждый двинул своей кружкой в сторону жреца, словно бы это он, а не я, устроил сегодняшний праздник, и каждый выпил до дна. Из стражей приграничных присутствовал здесь только их главный, все же остальные гости были мирные жители: пахари, пастухи, охотники, ремесленники. Рожи, как и принято по местным обычаям, сплошь бородатые, лбы и носы медные, загорелые, у каждого при себе нож, да и не один, многие с секирами… Здоровенные, сильные, временами наглые, но душами – как дети, большие свирепые дети. Старый шаман прытко свое отговорил, а мог бы рассусоливать, пока язык шевелится – никто из присутствующих ни единым чихом не посмел бы перебить своего святого отца, которого в обычное время здесь в грош не ставят, ибо не простая беседа идет между простыми смертными, и даже не приветственная речь угощателя из столичных земель, а святое благословение посланца богов для малых сих…