аждую улыбку… Вон, кто-то запотевшее окошко с улицы протирает, небось, рукавом – первые юные зрители зашныряли вокруг трактира… наверняка быть кому-то сегодня пойману и выдрану плетьми в домашних условиях…
Кабанчик ныне хорош, и рыбка остывшая выше похвал… Имперского, что ли, украдкой приколдовать, для полного счастья? Хотя бы один единственный кубок?
– Всем налито?
– Всем… всем…
– Не слышу! – заорал я во весь улыбающийся рот, держа левую руку на поясе, а правую, с кубком, навытяжку перед собою.
– ВСЕМ!!! – стены легко выдержали дружный рев толпы, но столы и посуду на них основательно тряхнуло. Я еще пару мгновений смотрел в разверстые бороды на потных мордах, и на зубастые пасти в них…
– За нас всех! – И выпил до дна, но не один торопливым хлебком, а не спеша, как бы выцеживая из кубка огненный «уголек», словно простую воду.
Зрители дождались взглядами, пока я перевернул вверх донышком пустой кубок и выпили сами. Кузнец расправился со своей долей очень красиво, одним лихим небрежным глотком.
– Так, значит, гм… с досмотром к нам, для ознакомления властей, так сказать? – Кузнец совершенно не представляет, о чем со мной можно говорить, и берет быка за рога, в попытке уяснить хоть что-то и перейти к главному.
– Вроде того, уважаемый Боро. Но больше – для своих надобностей, для отдыха, для созерцаний.
– Понятно. – Кузнец зачесал указательном пальцем по бритой макушке, взвесил народившиеся мысли… – Ну… для созерцаний места у нас богатые, красивые, хоть сам Его Величество приезжай, да храни его боги тысячу лет! Слышь, ратник, вот что я подумал: «уголёк» – он навроде императора, если сравнить его со всей остальной выпивкой… Так, нет?
– Хм… Пожалуй, – согласился я.
– Ну, дак это… за Его Величество, разумею я, обязательную чару надобно выпить именно уголька? Так, нет?
– Уголёк – напиток богов и королей! Я с удовольствием, дружище Боро. Кавотя! Еще по чаре уголька всем желающим!
Взрослому сильному крепышу, мужику в самой поре и без болезней, достаточно пяти мерных кубков «уголька», либо кокушника, чтобы напиться допьяна, чтобы на ходу шатало, чтобы язык заплетался, а мысли спотыкались; некоторые гости стали пьянеть со второго кубка, большая часть присутствующих сдалась после третьего, по пять кубков выпили четверо: мы с кузнецом, и два здоровенных мужика, братья-звероловы. Но от шестого кубка отказались и они.
– Лучше мы на вас посмотрим, – сказал старший из них и поклонился за двоих.
Вот его как раз не качало, и язык ворочался почти нормально.
– По шестой, Зиэль?
– А как же! Н-наливай!
Я продолжал пить «уголёк» на свой образец, обычными глотками, как воду, а Кузнец Боро пил залпом, но и он на шестом кубке сбился на глотки…
Когда мы выпили по восьмому кубку, Боро, наконец, соизволил встать с места, чтобы выйти во двор, к отхожему месту. Я даже не сомневался в том, что он воспользуется отлучкой, дабы проблеваться вволю, избавить желудок хотя бы от части налитого туда «уголька». Мне, в разные времена, встречались лихие выпивохи, умудрявшиеся «держать», не теряя сознания, до десяти таких вот мерных кубков, если приравнять одну посуду и выпивку к другой, кузнец явно мог выпить и того больше, но он почуял во мне грозного противника и ради победы решил применить все хитрости, ведомые ему. Колдовством баловаться он не рискнул – заметили бы, а так, без колдовства – почему бы и нет, если осторожно и незаметно…
После десятого кубка вышел во двор и я, сугубо из осторожности, чтобы видели, что мне не чужды человеческие нужды… И как бы случайно, со мною пошли «сторонники» кузнеца – то есть, чтобы я, в свою очередь, не устраивал военных хитростей с желудком. Вот как! Ему можно – мне нельзя. А я не против! Признаться, однообразный вкус «уголька» прискучил мне, но я продолжал терпеть и пить, и поддерживать разговор с окружающими, некоторые из которых остались на диво трезвы… Кстати, и Карои Лесай подошел поближе, единственный из присутствующих, вообще отказавшийся пить «уголёк». Восемнадцатый кубок староста деревни, кузнец Боро, пил долго, давясь, даже с негромкими стонами, а выпив – оглянулся на меня, икнул, начал что-то говорить и ткнулся головой в столешницу. Могучее тело его сразу как бы обмякло, потеряло угловатость и жесткость… осело… хлюп! – и сползло под стол!
– Эту восемнадцатую чару – за дождь в ночи! – Я выпил в ответ, оставаясь за столом и в сознании. Меня вообще трудно перепить, даже богам. Вернее, невозможно.
Моей победе радовались немногие, но не потому, что болели за кузнеца, а потому, что основная часть гостей с трудом уже понимала, что и где происходит. Более или менее трезвые стали рассуждать, что негоже, де, старосте валяться под столом, остальные требовали убрать, наконец, столы и очистить место для музыки и плясок… Пора было покидать трактир и отдыхать до утра, ибо день закончен и праздник вместе с ним.
– Мой друг Боро – единственный на свете, с кем я больше никогда не посмею тягаться в выпивке и в силе! Ух и здоров у вас кузнец! Повезло вам, ребята! – С этими словами я нашарил под столом толстенную руку старосты, потянул и выудил его наружу. Меч вместе с ножнами я не стал надевать за спину, а просто взял в левую ладонь, бесчувственное тело кузнеца забросил на правое плечо – ой, пришлось поднатужиться!.. – Где он живет, показывайте. Сочту за честь доставить его лично!
И праздник вдруг продолжился для меня, пусть ненадолго, всего лишь на время краткого пути по единственной улице, но – все-таки…
Посреди улицы, почти не шатаясь, бултыхая сапогами по лужам, иду я, с храпящей горой на правом плече, горланю песню о солдате, возвращающемся с войны, справа и слева от меня, в четыре факела, топочут и подпевают невпопад подвыпившие провожатые, впереди, передо мной, бренчат и гудят, совсем уж непонятное, пьяненькие музыканты, а сзади, в темноте, густой толпой с криками вразнобой, бредут и падают, и приплясывают в дымину очумевшие гости… Забыв про осторожность и стыд, на ночную улицу, прямо под дождь, выбежало все женское и детское население деревни и тоже присоединилось к ликующему шествию…
Ах, хорошо бывает почувствовать себя человеком среди людей…
Глава 8
Я не верю. Ни во что, никому и ничему. Не могу и не умею. Всеневерие – такова скромная плата за обладание всеведением.
– Ой, это ты, Зиэль! Девы, смотрите, кто к нам пожаловал! Наконец-то! А я вот только-только о тебе подумала! Честно-пречестно! И вчера весь вечер вспоминала, даже в окошко высматривала: где, – думаю, – негодник этот пропал? Почему не хочет навестить своего рыжего бельчонка?.. И вот ты пришел, словно мысли мои прочел! О, боги!.. Никогда и ни с кем не было мне так хорошо, как с тобой, Зиэлюшка! Иди же ко мне, я хочу покормить тебя ягодками, которые сама собирала сегодня утром в саду, мечтая о нас с тобой… Сегодня я буду петь для тебя, танцевать для тебя, смотреть только на тебя!
И я, конечно же, в ответ на сюсюканья, расплываюсь в самодовольной улыбке, швыряю червонцы трактирщику, сую продажной девке Рыжику в подарок зеркальце, или колечко, начинаю жрать из ее рук малину, купленную домовым привратником только что у торговок-разносчиц… А сам, из чистого любопытства, беру и раскладываю охапку ее словес на составляющие стебельки: тут врет… тут не врет… опять соврала… эта она еще вчера говорила, но уже не мне… здесь я действительно лучший, но это я и сам знал… Одну часть и другую кладу на воображаемые весы… прикидываю поточнее… Щепотка золота, не более чем в полудюжину червонцев, уравновесит любую правду и ложь в словах нанятой зазнобы, да и то, потому лишь целая полудюжина для этого надобна, что заведение очень дорогое, а Рыжая Белка – из первых столичных девок, привыкшая к драгоценным безделушкам-подаркам. Где-нибудь в Курюме, на южных неприветливых землях, и одного червонца хватило бы с походом, дабы стереть разницу между правдой и ложью в самых убедительных и звонких девкиных воркованиях, так, что и сама бы не отличила одно от другого. По большому счету, девка Рыжик, бессовестно вря, не очень-то и виновата предо мною: даже и один полумедяк прочнее и долговечнее юности и слов, обозначающих нежные чувства, а ей больше нечем торговать, кроме как недолгой молодостью, равнодушным телом и потасканными сокровенными словами… Потом и этот товар иссякнет, останется лишь накопленное: воспоминания и деньги. Многие, выпав из прежней яркой жизни на унылое дно, довольно скоро пропивают то и другое и окунаются напоследок в совсем уж пакостные хляби, но что мне до них всех? Новые подрастут.
Люди верят в богов. А им деваться некуда, ибо силы слишком неравны, любое человеческое сомнение может послужить поводом для суровой кары, если богам вздумается испытать гнев против малых сих… Но я-то богов знаю лично, с каждым сталкивался неоднократно. В сравнении с людьми, они еще более лживые твари, особенно богини, только, в отличие от людей, угрызений совести лишены… Впрочем, и я их лишен, и тургун, и цуцырь, и вообще любой демон или зверь. Или бог. Совесть – это сугубо людская хромота, которую, кстати сказать, они, хитромудрые человечишки, приспособили себе на великую пользу: она им служит неким сторожем, охранителем, таким же, как чувство боли, чтобы их роду вновь не скатиться до уровня зверей, до животного состояния из какового они выползали в муках много-много тысячелетий…
Верить… Как я могу верить, когда мне дано проверить? Вот, сделать вид, что верю – легко, это запросто. Приведу весьма распространенный случай: отслужил я положенное у герцога Бурого, наемником, воюя против его извечных удельных врагов, по-моему, против барона Камбора, или что-то в этом роде, получил отпуск, честно заработанную плату и еду себе, еду, верхом на… Сивке, куда-то на восток, забирая к северу, к теплым побережьям морским… Кстати сказать, именно в то странствие я и встретился вновь с моим будущим воспитанником, лопоухим мальчишкой Лином, будущим князем Докари Та-Микол, но пока не о нем речь. Да, точно, подо мной в те дни был мой любимый конь Сивка. И в каком-то кабаке кто-то углядел, как я лихо и безалаберно расстаюсь с золотыми монетами, шепоток к шепотку – сплотились лихие люди в ватажку с твердым намерением оставшиеся деньги у добра молодца отобрать, коли он не умеет с ними правильно обращаться! У добра молодца – это у меня. Но ратник черная рубашка (это я) – грозная и недобрая сила, будучи даже один, может накосить врагов и случайных зрителей в такие снопы и кучи – падальщикам хватит на месяц безбедной жизни, поэтому – что? Поэтому надобно либо обманом денежки вытянуть, либо, что гораздо надежнее, заманить ратника в ловушку. И конечно же, на ближайшем перепутье, подстроив разговор и удобный случай, одинокий паломник, или паломница, указывает мне верный путь в укромное место, где меня поджидают в засаде стреляльщики, душильщики и рубильщики…