И Кримхильда побежала по песчатой отмели. В глазах у нее сгустилась тьма, и большая золотая змея будто бы глядела на нее огромными немигающими глазами с огромного черного неба, усыпанного звездами.
«Господи, помилуй!» — шептала Кримхильда и бежала, не чувствуя под собой ног.
Позади нее мелькали какие-то неясные тени, раздавались чьи-то голоса:
Глянь! совы взор жгучий зорок.
Слышь! летучей мыши вспорх
Раз, два и раз —
Смолк глас.
Глянь! цветов дрожат головки.
Слышь! стеня, поют соловки.
Раз, два и раз —
Смолк глас.
Глянь! луна вверху восходит.
Слышь! вода внизу исходит.
Раз, два и раз —
Ни капли для нас.
Это были птицы. Огромные черные птицы, на головах у них сияли ослепительные звездные венки. Бесчисленное множество птиц сопровождало Кримхильду на пустынном берегу.
Они пели на своем птичьем языке, но каким-то непостижимым образом Кримхильда понимала, точнее, угадывала, знала смысл, тайную суть, что несли их голоса:
Кто руки заломил у скал,
Кто песни пастуха страшится
И лунной влаги не взалкал,
К тому тоска тягчайшая стучится.
Кто на лугу не рвет цветов,
Кто их без сожаленья давит
Чредой скитальческих шагов
Тот мучиться любовь свою заставит.
Кто верности обет презрит,
Кто снов святых ни в грош не ставит,
Кто их лукавым взором мнит,
Тот честь свою на женский волос ставит.
Кто хочет посмешить богов
Кощунственной любовной ложью,
Безумец, он отверг любовь,
Но угодит ей в лоно позже.
Кто не ходил к реке один,
Кто, наклоняясь к быстротечной
Зеркальных не видал картин,
Тот муки и не ведает сердечной.
Кто бросит камнем в голубей,
Чтобы прервать их воркованье,
И светом ложных фонарей
Смутит пловца влюбленного скитальца,
Кто по примятости травы
В грехе пастушку уличает
И грех несет на суд молвы,
Тот в сердце червя зависти питает.
Глянь! змеи в цветущих кущах жало!
Слышь! соловка жалко завздыхал.
Раз, два и раз —
Смолк глас.
Кто коры ищет одной за грех,
А смерти сердца не страшится,
Свою вину с грехами всех
Слагая, к покаянью не стремится,
Кто времени готов пенять
И за мгновенность — мирозданью,
Тому вовеки не понять,
Как льнет в душе раскаянье к страданью.
Слышь! червь гложет древесину!
Слышь! тоска трясет осину.
Раз, два и раз —
Смолк глас.
Кто гнезд чужих не разорял,
Кто в небе ласточек полету
Душой смягчившейся внимал,
Тот рад о ближнем проявить заботу.
Кто колос гнутый разогнет,
Кто муху, вырвав из неволи,
И паутины не порвет,
Тот полон состраданья к каждой боли.
Глянь! пух ягненка остался на терньях,
Чтобы птенец не погиб на растеньях!
Раз, два и раз —
Есть жалость в нас.
Кто встретил радостно рассвет
И в полдень весело смеялся,
И в темноте затеплив свет,
Читал, пока рассвета не дождался,
Тот радостно в глаза любви заглянет,
А если в лоно угодит ей,
Печалиться и плакаться не станет,
Отрады былой, но не забытой.
Глянь! смеется ночью воздух
Слышь! вот птичья песнь при звездах
Дол, лес и дол —
Кто к нам пришел?
Сбрасывая венки в воду, птицы лишались оперения и обращались в младенцев.
«Да это же ангелы!» — мелькнуло в голове у потрясенной Кримхильды.
Огромная золотая змея глядела на нее сверху. В ее короне сверкали алые звезды. Змея шептала, будто бы в покорившем ее забытьи:
— Кто будит меня?
Не выйду я, нет!
Окутал меня
Таинственный свет.
Сон держит меня —
Вот мой ответ…
Кримхильда вскрикнула и упала без чувств. Что-то до боли знакомое всколыхнулось в ней яркими звездными брызгами. И погасло.
Когда она открыла глаза, небо было светлым, бледная луна почти утратила свой недавний блеск и белела из небытия. Вставал рассвет.
Запели птицы. Сначала соловьи, потом жаворонки. Еще и еще. Волны тихо вторили нежным шепотом. Что-то теплое коснулось лица королевны. Она вздрогнула. Перед ней стояла Дева Мария. Вся в белом. В глазах ее были любовь и слезы. Она пела и улыбалась:
Смолкни, милый соловей,
Чтобы эхо из ветвей
Королевну не пугало.
Ах! Она мила, добра, —
Еще каплю, до утра
Пусть поспит, она устала.
Притаись за розой алой,
Ветви дуба, не шумите!
Тише, тише, замолчите!
Тихо, ветер, погоди,
Королевну не буди.
Видишь, я чуть слышно плачу
В лунном свете, наудачу,
Я брожу и тихо плачу.
Королевна, королевна,
Я пою, любовью млея,
Нежно шепчет вся аллея.
Королевна! Королевна!
Вот ушла луна, светлея,
Вышло солнце, девочку жалея.
Я пою, златая фея,
Королевна! Королевна!
— Ты фея? — прошептала Кримхильда.
Дева Мария поцеловала ее в лоб и ответила:
— Я любовь твоя.
Поцеловала и исчезла. Растаяла в утреннем свете.
Кримхильда поднялась на ноги. «Может быть, мне все это приснилось?» — подумала она.
В старой часовне у дворца глухо ударил колокол.
В огромном, выложенном разноцветной мозаикой зале дворца все так же тихо перебирал струны арфы и пел свою песню старый Тассо.
Однажды, дело шло уже к вечеру, солнце садилось в бледное марево, и слитная тень всадника и верблюда, плывшая по степи, вытянулась в длину, — так однажды на исходе дня, не становившегося однако прохладнее, а пылавшего под медным небосводом безветренным зноем, от которого воздух мерцал над сухой травой, у Иакова язык присыхал к нёбу, ибо со вчерашнего дня у него не было во рту ни капли воды. Он увидел что-то живое далеко на равнине, и его зоркие, несмотря на усталость, глаза скоро разглядели сгрудившееся вокруг колодца овечье стадо, пастухов, собак. Он судорожно встрепенулся от счастья и облегченно вздохнул. Но на уме у него было только одно — вода! Прищелкивая пальцами, во всю мощь пересохшего горла он кричал это слово своему животному, которое и само уже почуяло благодать, вытянуло шею, раздуло ноздри и, напрягшись, ускорило шаг.
Вскоре он был уже так близко, что мог различить цветные метки на спинах овец, лица пастухов под наголовниками от солнца, волосы у них на груди, браслеты на руках.
Псы зарычали и залаяли, не переставая следить за овцами, чтобы те не разбредались, но пастухи лениво прикрикнули на собак, потому что не боялись одинокого путника и видели, что тот еще издали мирно и вежливо приветствовал их.
Пастухов было четверо или пятеро, как помнилось Иакову, с двумя примерно сотнями овец из породы курдючных, как он определил наметанным глазом. Пастухи праздно кто стоял, кто сидел возле колодца, еще закрытого круглым камнем. Все они были вооружены пращами, один из них пощипывал струны лютни.
Иаков тогда сразу же заговорил с ними, назвав их братьями, и, приложив руку ко лбу, крикнул наудачу, что бог их велик и могуч, хотя не знал толком, под каким они богом. Но в ответ на это, как и в ответ на все другое, что он говорил, те только переглядывались и качали головами, с сомненьем прищелкивая языком. Удивляться тут было нечему, они, конечно, не понимали его.
Но среди них нашелся один, с серебряной монетой на груди, он назвал свое имя — Иеруввал, и был он, по его словам, родом из страны Амурру, — он говорил не совсем так, как Иаков, но очень похоже, так что они друг друга понимали. И пастух Иеруввал мог служить толмачом, переводя слова Иакова на их наречие.
Пастухи поблагодарили Иакова за дань уважения, отданную силе их бога, и представились по именам. Их звали Вулутту, Шамаш-Ламасси, Пес Эи, и еще был кто-то. После этого им не пришлось спрашивать у Иакова, как его зовут и каково его происхождение — он сам поспешил сообщить им и то, и другое, не преминув с горечью намекнуть на дорожное приключение, ввергшее его в нищету. Но прежде всего он попросил воды.
Ему подали глиняную бутыль, и хотя вода в ней была уже теплая, он выпил ее с великим блаженством.
Верблюду же его пришлось подождать. Да и овец тоже, казалось, еще не поили. Камень все еще лежал на колодце и по какой-то причине никому не приходило на ум отвалить его.
— Откуда вы родом, братья? — спросил Иаков.
— Харран, Харран, — отвечали они. — Бел-Харран — владыка дороги. Великий, великий, самый могущественный и великий!
— Во всяком случае, — сказал с достоинством Иаков. — Но как раз в Харран и ведет моя дорога. Это далеко отсюда?
Харран был совсем недалеко. Город находился за грядой холмов. С овцами до него можно было добраться за час.
— Чудо Господне! — воскликнул Иаков. — Значит, я на месте! После более чем семнадцати дней пути! Просто не верится!..
И он спросил пастухов, знают ли они, коль скоро из Харрана, Лавана, сына Вафуила, Нахорова сына.
Те его отлично знали. Он жил не в городе, а всего в получасе ходьбы отсюда. Пастухи ждали его овец.
— Здоров ли он?
— Вполне. А что?
— А то, что я о нем слышал.