Змея — проклятая гремучая змея — извивалась, трещала гремушкой, словно предупреждая об опасности, и высовывала язык, как бы дразня. Обильный пот выступил на лбу у Зигфрида, но он пошел вперед, не глядя на змею, но видя как она поднялась на хвосте и упала на землю, плоская и дрожащая… Пошел вперед, слыша треск, который долго держался в ушах, и свист, который невозможно забыть…
Это было пятое испытание храбрости, из которого он, сильный духом и чистый сердцем, вышел победителем; и тогда летающая рука погладила его по голове и уже совсем дружески похлопала по плечу.
И Зигфрид все шел и шел вперед.
Он вышел на луг, поросший пышной травой, от которой веяло сладким, доселе неведомым ему ароматом; всюду росли пышноцветущие, изобилующие плодами деревья, на их ветвях весело щебетали птички с ярким оперением, тут же резвились ручные оленята, распевали птицы свои песни, было здесь множество птиц и зверей, радующих глаз, а в центре луга по травянистому склону холма протекал ручеек, сначала тонкий, как ниточка, набиравший силу, и затем превращавшийся в речушку и бурливший у широкого песчаного берега, разбрасывая брызги, белые, как серебряная пыль.
Тут он увидел хоровод девушек — одна другой краше — веселый хоровод, который вышел из рощи, окружил Зигфрида и стал обольщать его. Одни были одеты в сплетенные из цветов гирлянды, другие — в одежды, сотканные из нитей бисера, третьи прикрывались своими распущенными волосами; одни подносили ему наполненные благоухающим напитком причудливой формы стеклянные сосуды, запотевшие от холода, другие танцевали, покачивая бедрами в такт, словно под музыку, третьи прельщали его красотой своего тела и расстилали на земле мягкие ткани, откровенно и лукаво приглашая его возлечь.
Однако Зигфрид прошел мимо них, хотя у него стучало в висках: ведь он дышал воздухом, который был пропитан злом.
Зигфрид шел все дальше и дальше.
А как только он вошел в рощу, его тут же окружила толпа головастых и кривоногих карликов, из которых один был потешнее другого: все они кланялись, танцевали, плясали на канатах, прыгали, как кузнечики, затевали драки и делали такие гримасы, какие могли делать только они одни.
Но Зигфрид прошел мимо них, даже не улыбнувшись.
Это седьмое испытание было последним.
И тогда перед ним возникло печальное, бледное лицо того, кто, несомненно, следовал за ним повсюду, хоть и не помогал ему на этом трудном пути, и взял его за руку.
И Зигфрид пошел за ним.
За неким подобием занавеса, словно сотканного из чешуек рыбы, находилось большое, залитое светом подземелье. На прозрачной скамеечке, меча разноцветные молнии, сидела древняя старуха, морщинистая и сгорбленная.
В ее руках была белая палочка, которую она то так, то сяк поворачивала, словно играя с нею: связывала то, что развязалось, скручивала то, что раскрутилось, словом пряла свою пряжу.
— Хозяйка, — сказала сопровождавшая Зигфрида тень, — вот кто к вам пожаловал!
— Ну раз ты пожаловал, раз явился, так проси чего хочешь, — отвечала она.
Иссохшая старуха встала, выпрямилась, и суставы ее захрустели; она подняла свою палочку, и тотчас же волшебная палочка излила на нее целый дождь лучей, так в бурю из тяжелых туч льет дождь.
— Ты прошел все семь испытаний в пещере Фафнира, а потому я разрешаю тебе из семи радостей выбрать одну, — сказала старуха. — Выбирай! Хочешь быть счастливым в игре, которой правит судьба? Хочешь?
— Нет, — отвечал Зигфрид, — мгновенно изменившись в лице — его взгляд стал походить на взгляд лунатика, который видит то, чего не видят другие… или на взгляд кошки, которая провожает глазами что-то, незримо проносящееся в воздухе.
— Может, ты хочешь петь, очаровывать женщин, которые будут тебя слушать… мечтать о тебе, и идти на твой зов, так же покорно, как птицы, зачарованные взглядом змеи, и отдаваться твоим поцелуям, твоим желаниям, млея в твоих объятиях?
— Нет, — произнес Зигфрид в ответ на это.
— Может, ты хочешь узнать тайну трав, корней, соков растений? Узнав эту тайну, сможешь врачевать недуги тех, кого любишь, или насылать болезни на тех, кого ненавидишь… сможешь одаривать людей сновидениями, сводить с ума, утолять голод, унимать кровь, покрывать трещинами кожу, разрушать кости… соединять разлученных, находить пропажи, обнаруживать зависть… хочешь?
— Нет!
— Хочешь повелевать в своем краю, чтобы все безропотно тебе повиновались? Или ты хочешь узнать чужие языки, чтобы тебя понимали все чужестранцы?
— Нет!
— А может, ты хочешь стать королем, получить земли и скот, замок?
— Нет!
— А может, займешься живописью, будешь писать звучные стихи, повести о страданиях, смешные пьесы или услаждающую слух музыку, чеканить изделия из золота, высекать статуи из мрамора?
— Нет.
— Ну, раз ты ничего не хочешь, раз ты ничего не выбрал из того, что я тебе предложила, разговор окончен, ты свободен. Ступай!
Сетуя в глубине души на себя, Зигфрид не двинулся с места; он думал о том, что хотел просить, но не мог.
— Я хочу получить тебя, Золотая змея, ибо ты — это все! Ты — все то, чего я не знаю, хотя я и догадываюсь, что оно существует вне меня, вокруг меня и надо мной. — Я хочу получить тебя, волшебная змея!
Тут кромешная тьма, не сравнимая даже с самой темной ночью, опустилась на все вокруг, на воцарившуюся тишину, и какая-то сила толкнула Зигфрида в стену.
Он сделал шаг, другой, третий и вдруг пошел назад; он поворачивал то направо, то налево, поднимался и спускался и наконец вышел к входу в пещеру, через который вошел.
Он увидел, что его конь спокойно стоит, привязанный к дереву; вокруг те же заросли, вдали — те же пространства, меж кустарников текли серебристо-белые воды ручья.
Он вспомнил, что только что видел. Вспомнил то, что ему предлагали, но он не выбрал ничего, потому что хотел получить все… и в порыве слепой ярости решился снова попытать счастья…
Он вернулся к тому месту, где был вход в пещеру… но наткнулся на стену, а вернее, гору. Твердая земля, непроходимый лес, высокая трава и ни щели, ни трещины, ни дыры, ни пещеры, ни подземелья, ни грота — здесь не мог бы спрятаться и ребенок — где уж было пройти взрослому мужчине!
Опечаленный и удрученный, Зигфрид отвязал лошадь, вскочил в седло, но, когда он тронулся, ему показалось, что там, где была привязана лошадь, он видит чье-то грустное бледное лицо, протянутую руку и слышит слова:
— Ты не пожелал ничего, вольная птица, ты силен духом и чист сердцем, это правда; но ты, не умеешь управлять мыслью и удерживать язык. Не скажу тебе, хорошо ли ты поступил или плохо. Но прими от меня этот подарок. Этого золотого кольца коснулась волшебная палочка, теперь оно даст столько золота и богатств, сколько ты пожелаешь, но проси по одному, никак не больше, и храни его на память обо мне!
Солнце уже клонилось к закату, и высокая гора отбрасывала длинную тень, ложившуюся на болотистый луг и заросли у ее подножия.
Зигфрид взял кольцо, надел на палец. Посмотрел на верхушки деревьев, на гору, откуда раздавалось время от времени протяжное зловещее эхо, похожее на стон.
И сказал:
— Благословен Бог наш!
Возьми свое кольцо. Сдается мне, что на нем лежит проклятье, что оно одно, и тем, кому оно достанется обречен на одиночество! Прощай! Храни тебя Бог!
— Слава Богу! — сказал человек, и упав на колени сложил руки, как в молитве. — В третий раз ты призвал имя Господне, Зигфрид! Оно разрушило горы! Спасибо тебе! Спасибо! Спасибо!
И человек пропал, словно растаял.
В тот же миг, когда в третий раз прозвучало имя Господне, Зигфрид услышал грохот, страшный грохот, огласивший всю округу: гора содрогнулась сверху донизу. И тотчас в вышине, на вершине горы вспыхнул, взвился, засверкал и погас высокий, как сосна, язык пламени, а когда он погас, из горы повалил черный дым, который ветер уносил в даль, уносил во все стороны широкой равнины; дым клубился, клубы его носились в воздухе, словно одичалое стадо животных, которые не разбирают дороги, потом расслаивался, расползался, рассеивался. Это горели скрытые в пещере сокровища.
Шум и грохот стоял над рухнувшей горой: то шумели гнездившиеся в подземелье силы, шумели и разбегались, как перепуганные птенцы куропатки…
Зигфрид вздрогнул во сне и открыл глаза…
Постепенно ночной мрак рассеялся, взошло солнце, и в небе над Гнитахейде появились первые птицы.
«Наверное, сердце Фафнира уже готово и мне пора будить Регина», — подумал Зигфрид. Он потрогал сердце дракона руками и при этом сильно обжег себе палец. Еле удержавшись от крика, юноша сунул палец себе в рот и в тот же миг услышал, как одна из пролетавших над его головой ласточек прощебетала:
— Вот сидит Зигфрид и жарит для Регина сердце дракона. Он бы сделал умнее, если бы съел его сам.
— А вон лежит Регин и, притворившись спящим, думает лишь о том, как бы ему убить Зигфрида, — ответила ей другая ласточка.
— Надо было бы Зигфриду сделать его на голову короче! — воскликнула третья.
— Да, мудр был бы Зигфрид, если бы он все понял и сделал так, как вы советуете, — сказала четвертая.
— Ах, что вы! Этот Зигфрид просто глуп! — возразила пятая. — Он убил одного брата и оставил в живых другого. Не понимаю, как он не может догадаться, что Регин все равно убьет его ради золота.
— Да, ты права: глупо щадить врага, который в мыслях уже трижды тебя предал, — согласилась с ней шестая.
— Ах, Зигфрид, Зигфрид! О чем ты только думаешь? — промолвила седьмая. — Отруби ему голову. Избавься навсегда от врага и распоряжайся один всем золотом Фафнира!
Зигфрид опустил голову. Он вспомнил коварный совет Регина подкарауливать Фафнира в яме, вспомнил злобные взгляды гнома, и лицо его вспыхнуло от гнева. Недолго думая, юноша вскочил на ноги и, выхватив меч, одним ударом отрубил Регину голову. Затем он снял с огня сердце дракона и съел его кусок за куском.
— Он нас послушался, он нас послушался! — радостно защебетали ласточки, — теперь он будет понимать язык всех зверей и птиц, так же хорошо, как в младенчестве.