Гас восток. Уж ложилась мгла. Он был красив и приятен, но казался свойственником козла.
Хотя и был знатен.
«Брунхильд, Брунхильд» — шептал во сне Зигфрид и кто-то снова опускал тихое крыло ему на глаза.
С той поры, лишь кончались вечерние звоны и гас красный свет закатный, отвешивать поклоны приходил незнакомец приятный.
Он был приятен, но все же казался свойственником козла.
Каждый вечер после жары он приходил с той поры.
Далекие снеговые конусы сгорели аметистовым огнем. Лебеди пролетали над северными полями.
Туманным вечером они сидели на вершине башни. Над ними мигала спокойная полярная звезда.
У него были серые одежды. На них были нашиты серебристо-белые цветы лилии. У нее на груди сверкал голубой крест.
Над ним она склонялась, как нежная сестра, как милый, вечерний друг.
Указывала на созвездие Золотой Змеи. Улыбалась тающей улыбкой, чуть-чуть грустной.
Напевала бирюзовые сказки.
И молодой рыцарь забывал припадки ада. Любовался налетавшим облачком и вечерней сестрой.
Бледным утром возвращался с вершины башни, успокоенный в грусти своей.
Пропели молитву. Сосны, обвиваемые сном, шумели о высших целях.
В сосновых чащах была жуткая дремота. У ручья, на лесной одинокой поляне росли голубые цветы.
Козлоподобный пастух сторожил лесное стадо.
Он выслушал длинными ушами призыв к бриллиантовым звездам. Надменно фыркнул и забренчал на струне гнусную песню.
Не мог заглушить голоса правды пастух и погнал свое стадо в дебри дикого леса.
Сосны, обвеваемые сном, шумели о высших целях.
Где-то пропели молитву.
Они говорили: «Где твое царство — ты, неведомая королевна?» — «У меня было царство земное, а теперь я не знаю где оно… Мое царство — утро воскресения и сапфировые небеса. Это царство сапфировых грез не отымется у меня».
«Где венец твой — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет никакого венца. Есть один венец — это венец небесный и не доступен каждому».
«Где твоя пламенная мантия — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет пламенной мантии. И без мантии Господь видит пламень сердца моего…»
«Он сверкает в ночи красным яхонтом…»
Молодой рыцарь грустил и оскорблялся непонятным величием королевны. Тайные сомнения волновали его душу.
На черном небосклоне вставал одинокий, кровавый серп.
В рыцарском замке жил горбатый дворецкий. Днем и ночью его поступь раздавалась в каменных коридорах.
Ухмылялся в потемках старым лицом, кивал стриженой головой.
У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старик замашек.
Не раз его видели темной, осенней ночью, как он, будто паук, заглядывал к молодому рыцарю. Рассыпал зеленые порошки. Приводил из лесу знатоков козлованья. Не раз к молодому рыцарю заглядывали козлы.
Таков был старый дворецкий.
Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой, вспоминая юную сестру. Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы.
Побежденный мрак рвался из углов, отступал в неопределенное. И хотелось обнять весь мир, за всех в мире помолиться.
В узкое окно просилась ночь молитв со спокойной, полярной звездою.
Но… где-то за стеной… раздавалась поступь гнусного старика. Улетали чистые молитвы. В темном коридоре старый горбун припадал к замочной скважине.
Воровским взглядом следил за сомнениями молодого рыцаря. Приглашал мыслью своей совершить обряды тайных ужасов. Нашептывал бредовые слова.
И потом… продолжал свою одинокую прогулку, освещая огнем потайного фонарика черное пространство. Ухмылялся в потемках желтым, старым лицом, кивал стриженой головою.
Таков был дворецкий.
Замирали глухие шаги на каменных плитах, а уже рыцарь, пропитанный ядовитым бредом, хохотал, измышляя ужас королевне, сестре своей.
В замочную скважину текла едкая струйка ночного ужаса, пущенная богомерзким дворецким.
Молодой рыцарь был единственный брат королевны. Она любила его от чистого сердца.
Но он уже редко приходил на вершину. Хмурый, задумчивый, что-то таил от нее… Не было легкой дружбы. Была трудная игра.
Едва она заговорила о Вечности, как поперек лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: «Молчи, я не так тебя люблю».
Когда она спрашивала: «Как же ты любишь меня?» — он уходил от нее, стиснув зубы.
Стояли июльские ночи. Зарницы наполняли мрак мгновенной белизной…
В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.
Кузнец Регин работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…
Шел бредовый бой и грозовые столкновения.
Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.
На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.
В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.
Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.
Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, закутанный в черный плащ и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.
Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.
Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.
А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.
Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.
Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.
«Брунхильд! Брунхильд!» — шептал спящий Зигфрид.
Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.
Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.
Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.
Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнениями молодого господина своего…
…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молнией, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенка: тут восхищались сатаною.
Проходил день. Лучи заходящего солнца обливали луга и леса сгущенной желтизной. От опушки леса тянулись вечерние тени.
По освещенному лугу вдоль лесной опушки двигались всадники. Их было двое. Их черные кони под красными попонами с золотыми вензелями бодро ржали, а тени всадников казались непомерно длинными.
Всадники проехали рысью. Старший в чем-то убеждал молодого.
Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса. Гордо и одиноко стоял колосс, заслоняя солнце. Высилась венчанная голова его, озаренная розовым блеском.
Колосс смотрел на Божий мир, расстилавшийся перед ним. Он был одинок в этом мире.
Он хотел забыться, уснуть. Уходил из мира непонятым.
И вот стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечерним сумраком.
Вечером небо очистилось. Меж стволов показались блуждающие огоньки среди мрачной сырости. На темно-голубом небе был тонкий, серебряный полумесяц.
На поляне у обрыва, где зеленели папоротники, сидели, — пригорюнившись.
Пылал красный костер.
Над костром вытягивался старый лесной чародей, воздевая длинные руки… Красный от огня и вдохновенный, он учил видеть сны.
А потом они все заплясали танцы любви, топча лиловые колокольчики.
Меж лесной зелени показались вороные кони под красными попонами. Двое всадников соскочили с коней. Один был горбун; он остался при конях.
Изящные очертания другого охватывала кровавая мантия, а под мантией везде было черное железо. Пучок страусовых перьев развевался над головой.
Правой рукой он сжимал тяжелый дедовский меч, а левой подбирал край мантии.
Он подошел к башне, путаясь в высокой траве цепкими шпорами, а на вершине башни, едва касаясь мраморных перил нежными пальцами, стояла королевна в белых одеждах, как бы в некой воздушной мантии.
Ее милый профиль ярко вырисовывался на фоне ясноголубой, звездной ночи.
В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений.
Иногда она низко склонялась, покорная и вся белая, и вновь подымался ее силуэт над голубым, вечерним миром.
Так она молилась. Над ней — серебряный полумесяц.
И рыцарь остановился, но в ближних кустах закашлял горбун, и рыцарь, звеня шпорами, стал взбираться по мраморной лестнице.
И когда он уже был на вершине, она все устремляла синие очи в далекую безбрежность. Там понахмурилась тучка.
Но он дважды стукнул мечом. Она улыбнулась в испуге. Не узнала милого брата. Узнав, улыбнулась ему.
Так они стояли.
Он говорил: «Уже ты меня наставляла, а теперь я пришел сказать тебе новое слово. Оно, как пожар, сжигает мою душу.
Ты заблуждаешься, воспевая надмирность… Я сын рыцаря. Во мне железная сила.
Пойдем ко мне в замок, потому что я хочу тебя любить. Хочу жениться на тебе, королевна неведомого царства».
Его глаза метали искры.
Лес был суров.
Между стволов в дни безумий, все звучал звонкий голос волхва, призывая серебряно-тонких колдуний для колдовства.
В дни безумий:
«С жаждой дня у огня среди мглы фавны, колдуньи, козлы, возликуем.
В пляске равны, танец славный протанцуем среди мглы!.. Козлы!..
Фавны!»
Молодая королевна стояла бледная от луны, опустив тонкий, увенчанный профиль. Серебряные слезы скатились из-под опущенных ресниц.
Не видно было ее глубокой тоски. Она говорила медленно и спокойно. Ее голос был тихий, чуть грустный.