Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом поглядели на него, улыбаясь сквозь слезы просветленными лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!»
«Вечно она будет с нами!..»
Из глаз Золотой Змеи смотрящей на спящего Зигфрида тихо струились светлые слезы.
Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тронах — северные короли в пурпурных мантиях и золотых коронах.
Неподвижно сидели на тронах — седые, длинно-бородоые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.
Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…
Перед каждым горел светильник.
И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…
И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с крепким вином. Подносили крепкое вино северным королям.
И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»
Выпивал кровавое вино.
И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода была всех белей.
Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна среди сосен. Разливался бледный рассвет.
Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…
Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.
О, рассвет!
Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!
О, рассвет!.. Тает мгла!..
Вот была и нет ее… Но знают все о ней.
Над ней нежно-звездный свет святых!»
И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутровых».
Так шумел хор северных королей.
И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.
Это были почившие короли, угасавшие с ночью.
Им прислуживали валькирии.
Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…
Бледным утром на горизонте расплывались влажные, желтые краски. Горизонт был завален синими глыбами.
Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.
Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.
Бледным утром хаживал среди туч убитый дракон Фафнир.
Молчаливый Фафнир опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.
В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.
Беззвучно смеялся он каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.
Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…
Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.
И среди этих пространств поднимались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.
Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные крики.
То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.
На островках и близ островков отдыхали сестры в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.
А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подняв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.
Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.
Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной воде.
И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.
Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.
Ронял розу в озерную глубину, утешая утонувшего брата.
Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…
И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.
Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.
Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.
Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.
На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить Его далекий силуэт.
Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.
В голубых небесах пропадали ужасы ночи.
Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.
Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы — мечтали. Иногда они расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.
Резкими, сонными криками оглашали окрестности.
И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну.
И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…
Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли все и все знали!
Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных прыжках. Смеялись блаженным, водяным смехом.
А когда уставали — застывали.
Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.
По колено в воде шла новоприобщенная святая.
Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.
Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.
Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья…
Но еще час встречи не наступил.
И спасенный друг чуть грустил, бледным лицом своим опрокидываясь в волны, и его спокойный профиль утопал среди белых цветов забвенья.
Кругом было синее, озерное плескание.
Был только один маленький островок, блаженный и поросший росистой осокой.
На востоке была свободная чистота и стыдливое порозовение. Там мигала звезда. Отражалась в волнах и трепетала от робости.
С севера несся свежий ветерок.
А вдоль горизонта на западе пропадали пятна мути. Тянулись и стояли кудрявые облачка.
Она сидела на островке в белом, белом и смотрела вдаль.
Она пришла сюда из земных стран… И ей еще предстояли радости.
И вот сидела она усталая и спокойная, после дня скитаний.
Над ней кружились две птицы. Это были лебеди.
И день проходил. Сонная, она опустила голову в осоку; и капали с осоки на ее голову слезы. Спала.
Сквозь сон она следила за двумя странными птицами.
Они ходили близ островка по отмели.
А потом уже началось первое чудо этих стран.
Сквозь сон она подсмотрела, как ходил вдоль песчаной отмели старичок, колотя в небесную колотушку.
Это был ночной сторож.
Он ходил близ границ сонного царства. Перекликался с ночными сторожами — старичками.
Утром она проснулась. На востоке теплилось стыдливое порозовение.
Там блистала Утренняя Звезда.
А вдоль отмели брел ветхий старичок в белой мантии.
В одной руке он держал большой ключ, а другой добродушно грозил молодой праведнице.
Согбенный и счастливый, он пожимал ее холодные руки. Задушевным голосом выкрикивал сонные диковинки.
Шутливо кричал, что у них все — дети, братья и сестры.
Говорил, что еще не здесь последняя обитель. Советовал сестрице держать путь на северо-восток.
Поздравлял старый ключарь сестру свою со святостью. Перечислял по пальцам дни благодати.
Объявлял, что у них нет именинников, а только благодатники.
Глазами указывал на забытые места.
Еще многое открыл бы ей старый шутник, но он оборвал свою ласковую речь. Побрел торопливыми шагами вдоль отмели, торопясь исполнить поручение.
А она пошла на северо-восток.
И там, где прежде стояла она, уже никого не было. Был только маленький блаженный островок, поросший осокой.
А кругом было синее, озерное плескание.
Волны набегали на блаженный островок. Уходили обратно в синее пространство.
Только сидели две белые птицы. Это были лебеди.
Вот они полетели на туманный запад.
Иногда ей попадался молодой отшельник, сонный, грустно-камышовый, в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.
Его глаза были сини, а борода и длинные кудри — русы.
Иногда он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что за грустной думой его пряталась улыбка.
Смотря на нее, он веселился знамением, а его мантия казалось матово-желтой от зари…
Тогда бездомный туман блуждал по окрестностям.
Иногда в глубине канала выходил из вод кто-то белый-белый, словно утопленник из бездны ночи.
И она привыкла видеть утопленника, выходящего посидеть на вечерней заре.
Белая птица тонула в озерных далях, погружаясь в сон.
И еще раз сказал Бхуми: «Это ли еще счастье! Дети мои!..» И бездомный туман стал редеть.
В полночь все стало ясно и отчетливо. Они слышали — что-то совершилось в зарослях. Отводили глаза в сторону.
Блистали далекие глаза Золотой Змеи. Смотрели на небо. Ожидали новой звезды.
По отмели шел старичок в белой мантии и с ключом в руке. Луна озаряла его лысину. С ним был незнакомец.
Оба были в длинных ризах, мерцающих бледным блеском. Оживленно болтали. Кивали на восток.
Крикнула Бхуми им: «Лунная ночь!» А старичок захохотал, потрясая ключом своим…
«Это что, — кричал он в восторге, — а вот что будет утром!
Все ваши звезды не стоят одной Утренней Звезды…»
Так сказав, он оборвал свою ласковую речь и побежал вдаль, торопясь исполнить поручение.
С ними остался незнакомец. Он закричал, что близится время.
Что это — их последняя ночка; что на заре он разбудит их, чтобы указать на Явленного.
Что вот — будет, будет — и объявится, и все полетят…
Это был мощный старец с орлиным взглядом, а Бхуми шептала: «Слушайте его. Он первый в этих тайнах. Много диковинок он знает. Еще он удивит нас».
Глубоко потрясенные, они следили взглядом, как удалялся странный старец, мерцающий бледным блеском.