О!
Так вот где он живет.
Мне следовало уйти. Мне нужно уйти. Пока он не вернулся, пока не увидел меня.
Вскакиваю на Стингреймобиль и пытаюсь вращать педали, но проезжаю всего пару метров. Мой железный конь не желает двигаться с места. Я в ловушке. Сердце пытается избавиться от соединительных клапанов.
Опускаю взгляд. Ну конечно. ТО САМОЕ место. Как я мог не узнать его в прошлый раз, когда мы были здесь? Где в день школьного бала пылал адский костер, теперь превратившийся в высохшее пятно почерневшего пепла, раскиданных серых палок и осколков битого стекла. Единственное доказательство того, что я это не придумал.
То самое место.
Где случилось ЭТО.
Четыре года назад. Ненавистное лето шестьдесят девятого. Лето моего первого поцелуя. Точно здесь. Момент, которому полагалось навеки затеряться во времени, момент, который мне полагалось забыть. Точно здесь.
На Луне лишь месяц как отпечатался след Нила Армстронга. Мы смотрели в небо и говорили об этом, шептались друг с другом, наши руки пересекались за нашими спинами, наши пальцы были в карманах друг у друга. И мы повернулись, наклонились, губы столкнулись, впервые высекая в каждом нерве моего тела искры жизни. А потом…
Мои глаза распахиваются.
Шорох среди деревьев позади лачуги.
– Кто здесь? – кричу я. Никто не отзывается. – Уэб? – Снова шорох, потом какая-то фигура исчезает в сумраке леса.
Опускаю голову.
В моих шортах дыбится палатка. О нет! Уэб наблюдал за мной? Он видел? О боже! Три тысячи двести семьдесят девятая причина, по которой я ненавижу шорты: они слишком тесные, слишком маленькие и НИЧЕГО не скрывают. Поправляю дружка, убираю его на время. Навсегда.
Снова сажусь на Стингреймобиль. Вроде как. Извиваюсь на сиденье, пока не удается нормально сесть и поехать прочь, засовывая воспоминания обратно в черную дыру. Поверь мне, так будет лучше. Для меня, для него, для вселенной…
Руки горят так, что едва удерживают руль.
Глаза наливаются влагой так, что едва видят.
Ноги – два электрических провода под таким напряжением, что едва крутят педали.
Проезжаю по подъездной дорожке, на дрожащих ногах вваливаюсь внутрь.
Стаскиваю альбом Зигги со стола, прячусь под одеялом.
– Ты здесь? – спрашиваю. От слез картинка настолько размыта, что кажется бледнеющим миражом. – Зиг? Ты здесь? Ты мне нужен. Мне нужно поговорить с тобой.
Но по какой-то причине он не отзывается.
6 июня 1973 года, среда
В данный момент не могу ни на чем сосредоточиться.
Идут последние два часа учебного года, и наконец настало время Доклада-От-Которого-Зависит-Твоя-Жизнь.
Мы сидим в классе Дулика… э-э, прошу прощения, НА БРОДВЕЙСКОЙ СЦЕНЕ. Белая простыня-занавес ниспадает с потолка перед нами, в ее верхней части краской из баллончика выведена надпись: «ЛЮБОВЬ СВОБОДНА».
После того вечера в моей комнате мы виделись только в школе и репетировали доклад дважды. И, если не считать моментов, когда ему приходилось напоминать, что Обезьяны не изобьют нас до кровавой юшки за нашу идею, мы едва разговаривали.
Из-за этого я начал всерьез сомневаться, что случившееся тем вечером на самом деле было. Хорошо еще, что есть запись, потому что в ней-то сомнений нет: она была настоящей.
Уэб снова сидит на Острове Одинокой Парты, упершись взглядом в пол, перебирая ногами так быстро, что, готов поклясться, он пытается докопаться до Ханоя. Да, сочувствую, брат.
Я снова и снова мысленно повторяю те строки, которые задал Дулик из книжки про чайку, одновременно отрывочно воспринимая другие доклады:
1. Огненный Лобок и Аарон Нищеброд укрыли «сцену» пластиком, раздали сидящим в первом ряду дождевики и сыграли волнующую сокращенную финальную сцену из «Ромео и Джульетты». Типично. Скучно. (И не без самоиронии: ее родители отказались позволить им встречаться, потому что он беден и живет на озере.) Поэтому они перетрактовали постановку как финальную сцену из «Крестного отца», поубивав всех членов враждующих семей, расплескав вокруг красную краску, и все такое. А в конце выкрикнули: «Вашей ненависти не убить нашу любовь!» Лейси расплакалась, потому что не надела выданный дождевик и теперь похожа на «гигантскую использованную прокладку» (это слова других девчонок, не мои).
– Четверка! – выкрикнул Дулик из дальнего конца класса. – Интересная, хоть и мрачная версия силы взаимной любви.
2. Старла и Линдси оделись как две монашки и воспроизвели сцену распятия Христа, по-настоящему рыдая у Его ног. И я имею в виду – настоящими слезами. Не знаю, как она это сделала, как заставила себя так рыдать, но боже-о-боже, все ей подвывали. Даже Скотти. Потом, когда Иисус сошел с креста в Воскресении – на самом деле его изображала ростовая картонная фигура Донни Осмонда, замотанная в простыню, – они сбросили черные одеяния, явив под ними сверкающие золотистые мини-платьица, и принялись бегать по классу, заставляя всех хлопать в такт, словно мы были членами их госпел-хора. Этакий «Иисус Христос – суперзвезда».
– Пять баллов, – всхлипнул Дулик. – Музыка – это пища любви! Продолжайте в том же духе!
3. Скотти, который обычно не воспринимает всерьез ничего, кроме разговоров о сексе и избиения таких «задохликов», как я, удивил сильнее всех. Он вышел, одетый КАК НАСТОЯЩАЯ ЖЕНЩИНА. Я имею в виду – с большими титьками, сделанными из воздушных шаров (наполненных водой, как я полагаю), в блондинистом парике а-ля Мэрилин, в обтягивающем белом мини-платье, которое не оставляло воображению НИЧЕГО, и густо размалеванный косметикой – к чему, очевидно, приложила руку Саманта. Спев несколько искаженную версию «С днем рождения, мистер Президент», он убежал за простыню-занавес.
Затем вышел Обезьян Кори, одетый под президента Никсона, в резиновой маске и всем прочем, замахал руками в размазанных символах мира и стал выкрикивать: «Я этого не делал! Я этого не делал!» Потом ушек к Скотти за простыню, и они стали делать вид, будто ОБЖИМАЮТСЯ, а под конец подняли плакатик со словами: «Любовь способна рядиться в ложь».
Да, смеялись все. И да, Дулик поставил им «четверку за то, что одновременно не побоялись рискнуть и дали социальный комментарий»!
Потом:
– Джонатан и Уэб! Прошу вас, парни!
Несмотря на то что я сижу рядом с Дуликом, он орет во все горло, и стоит мне услышать свое имя, как я, точно собака Павлова, едва не наваливаю в штаны. Но сдерживаюсь и как можно спокойнее говорю:
– Мне нужно пять минут, пожалуйста. Можно отлучиться в туалет?
Он говорит:
– Разумеется, приятель, отлучайся на сколько угодно.
Уэб искоса мечет в меня взгляд, и я успокаиваю его коротким кивком, показывая, чтобы он подготовил класс и занял место.
Влетаю в туалет и стою, уставившись в зеркало. Тяжелым взглядом. Дэвид Боуи однажды сказал, как стал рок-звездой: «Если собрать столько мужества, сколько необходимо, можно полностью создать себя заново. Можно стать своим собственным героем».
Так что взываю к всемогущим силам всех когда-либо созданных супергероев и прошу их помочь мне стать кем-то другим – всего на пять минут существования.
И пять минут спустя именно это и происходит.
Заглядываю сквозь окошечко в двери класса… нет, СЦЕНЫ.
Все шторы задернуты. Старла сидит в заднем ряду с проигрывателем наготове. Есть. Два черных фонаря подключены. Есть. Уэб полусидит на столе Дулика, упершись взглядом в линолеум, каждые пару секунд пиная его босой ногой. Есть. Его лицо и тело покрыты полосами люминесцентной краски, едва заметной при обычном дневном освещении – но я вижу, что она есть, – и он без майки. Девчонки шепчутся-краснеют-хихикают, готовые то ли убить его, то ли наброситься – так и не скажешь.
Все остальные: ожившие страницы National Geografic из моего чулана. Животные, болтающие лапами на своих насестах, кричащие, смеющиеся, возбужденные. И я: космический захватчик, глядящий в чашку Петри с ярлыком: «Подвид – подросток гормональный».
Глубокий вдох. Закрыть глаза. Открыть дверь. В конце класса прыгает на дорожку игла, и все умолкают. Открываю глаза и вижу буквальное воплощение выражения «отвалилась челюсть».
На Уэбе тонкая черная маска. Его идея, потому что он хотел быть как можно более анонимным и спрятать душу от класса. Он смотрит на меня. И улыбается.
– Только мы, помнишь? На Луну, – шепчет.
Я выключаю весь свет, поднимаю руки, расправляя длинный белый шелк кимоно Старлы, и скольжу через комнату. Под ним на мне только малюсенькие гимнастические шорты и сапоги на шнуровке до самого колена, и больше ничего.
Я столько раз рассматривал фотографию, что запомнил ее наизусть. Поэтому, когда взялся накладывать грим, казалось, будто я занимаюсь этим всю жизнь: ярчайшая белая пудра на лицо, море поблескивающих румян полосой через каждую щеку и огромная золотая блестящая полная луна во лбу.
Я – Зигги Стардаст.
Занимаю свое место позади стола.
Уэб – свое, перед ним.
– Выглядишь изумительно, – шепчет он.
– Как и ты.
Слегка киваю Старле, игнорируя рычание Обезьян на переднем ряду, и – Зигги-спаси-и-помилуй – начинаем.
Белый шум. Игла попадает на запись: «Time» группы Pink Floyd из альбома «The Dark Side of the Moon».
Низкий гул поднимается из колонок проигрывателя.
Тик-так, тик-так, тик-так, дин-дон, дин-дон, ку-ку, ку-ку: тысячи часов в крещендо набирают мощь до громкого БРРРЫННННЬ, БРРРЫННННЬ, БРРРЫННННЬ!
Включаю черный свет. ТА-ДАМ! Люминесцентная раскраска на Уэбе оживает. Два неоново-красных штриха тянутся вниз от его глаз, точно потоки слез. На его груди: флуоресцентная голубая Земля пульсирует вместе с его дыханием.
Коллективное «ах» зрителей.
НАМНОГО лучше, чем я представлял.
Кл-клок, кл-клок, кл-клок, кл-клок – барабан сердцебиения пульсирует сквозь обороты пластинки.
СТРРРРРААММММММ бас-гитары.