– Почему в тебе столько гнева?
– О-о…
– В смысле – я серьезно. Иногда мне кажется, что твоя кожа вот-вот позеленеет, а мышцы разорвут одежду, и ты начнешь откусывать людям головы, как мармеладным мишкам.
Он смеется:
– Да. Это проблема.
– Ну, так почему?
Его лицо ничего не скрывает. Видно, как лязгают шестеренки, как вращается мотор сознания. Уэб сейчас либо даст мне по морде, либо…
– Ты правда хочешь знать?
– Ага.
– Это довольно долгая история…
– Не страшно.
Его грудь раздувается, как воздушный шар, словно он делает глубокий вдох за нас обоих.
– Когда-то, давным-давно…
– Погоди. Ты серьезно?
– Что?
– Насчет «когда-то, давным-давно»?
– Да, приятель. А что, вышли какие-то новые правила насчет того, как надо рассказывать истории?
Мы смеемся.
– Ладно, тогда продолжай, – говорю я.
– Когда-то, давным-давно, – медленно начинает он заново, – жил на свете маленький мальчик. И он очень любил своего отца. – Глаза застывают, растворяются в ночи. – После того как умерла мать мальчика, отец учил сына всему, что знал сам. Они мечтали проехать через всю страну и съесть по куску пирога в каждом кафе-дайнере[53], которое попадется по дороге. Стать первыми американскими индейцами в космосе. Вместе отец и сын были неуязвимы. Они были непобедимы.
В его глазах взрываются звезды. Звуки голоса плывут прочь.
– А потом однажды вечером, когда они едут в машине посреди непроглядно-черного ничто, в небе появляются две красно-белые мигалки. По радио поет Кэрол Кинг. Белый коп светит фонарем в окошко. Отца маленького мальчика выволакивают из машины, – эти слова Уэб почти выкрикивает, молотя ветер словами. – Хруст. Удары. Вопли. «Заткни пасть, индеец, убирайся на свою землю». – «Но это и есть моя земля!» – «Не смей огрызаться!»
С его лица градом льет пот.
– Еще крики. Хруст. Удары. Маленький мальчик переползает на заднее сиденье, сжимается в комок, плачет. Копы уезжают. Огромная туча пыли заволакивает мир вокруг отца и сына. Маленький мальчик открывает заднюю дверцу. Смотрит на землю. Его отец лежит в реках крови. Его глаза остекленели. Супергерой маленького мальчика мертв.
Оказывается, это был не пот.
Мне хочется дотронуться до него, но не смею шевельнуться.
– С того дня мальчик поклялся отомстить за смерть отца. Заставить белого человека расплатиться. И однажды… – Он оттирает лицо майкой и смотрит на меня. Его тело излучает жар, как от взрыва сверхновой, бьющий мне в лицо. Я не шевелюсь. Не моргаю. Честно, даже не представляю, как себя вести. – …я одержу победу, – договаривает и хмыкает.
Мир снова возвращается к жизни: цвиркают сверчки, мягкий курчавый мох льнет к щекам, за спинами струится по камням водопад.
– Она плачет, – шепчу я.
– Да…
Что-то происходит. В моем сердце рождается трепет, в животе начинается щекотка. И не успеваю я понять, в чем дело, как он придвигается…
и целует меня.
О!..
Его нежные губы накрывают мои.
Ого…
Он закрывает глаза. Я тоже опускаю веки и медленно размыкаю губы. У него такой вкус… от него такое ощущение… Наши языки начинают сплетаться, и…
Статический разряд раскидывает нас в стороны. Я отталкиваю его, рывком сажусь.
– Нет! Что ты делаешь?!
Уэб садится одновременно со мной.
– Извини, приятель. Мне казалось, ты хочешь…
– Нет, нет, нет, нет, нет… – Я потираю губы. Они горят. – Ты не должен был… О боже, о нет… мне надо идти… – Пытаюсь подняться на ноги. Тело не желает двигаться. Оно приклеилось к месту. В груди трепещет крыльями тысяча мотыльков, пытаясь улететь. Я начинаю колотить в грудину кулаком, чтобы расплющить их насмерть. – Я просто… почему ты?.. Не знаю, я…
Из глаза брызгает слеза. Смахиваю ее.
– Мне казалось, тебе нравятся парни. В смысле, мне показалось… что тебе нравлюсь я.
– Ты мне нравишься… я имею в виду… НЕТ, Уэб! Мы не можем… вот здесь… Мы не должны… ты знаешь, какие будут неприятности?.. Это болезнь… нас могут посадить в тюрьму. Я не должен… МЫ не можем… мне не могут нравиться парни. Это неправильно. Мне НЕЛЬЗЯ любить… НЕТ…
Слезы льются градом. Зажмуриваюсь так крепко, что мышцы лица начинают ныть. И загадываю желание. Изо всех сил желаю, чтобы мы были там, среди звезд, которые, смеясь, глядят на нас.
Когда открываю глаза, мы по-прежнему здесь.
Мы втроем.
Я и индейская принцесса: безостановочно льем слезы.
И Уэб: его лицо подергивается, но его глаза – о боже! – его глаза до сих пор сияют, как у прекрасного звездного человека…
И все, что я могу сделать, это…
Все, что я могу сделать, это…
Все, что я могу сделать, – это ухватить его за длинные черные волосы и притянуть к себе так близко, что я становлюсь им.
Наши губы врезаются друг в друга. Как два сшибающихся метеора, которые всю жизнь ждали этого столкновения.
И он пахнет так сладко – мальчишеским потом и пенными ручьями.
Его мягкие длинные волосы, точно нежные перышки, ласкают мои щеки.
И когда я думаю: «Вот как это должно ощущаться», эта мысль тает у него во рту, и он шепчет мне в ответ «да».
Разряды молний бьют в мои нервы, точно безумный электрический шторм. Я отшатываюсь, но остаюсь связанным с ним. Замкнутым на него. Возможно, это единственный раз. Единственный раз, когда я могу снова это почувствовать.
И я хочу, чтобы он длился вечно…
Квохчущий смех обрушивает нас обратно на Землю.
– И чем это вы, мать вашу, занимаетесь, парни? – вопит какая-то девица.
Я паникую и отталкиваю Уэба.
– Слезь с меня, ты, гомик! – вырывается из меня. – Ты… ты, педик! Убирайся от меня! – Я кричу это так громко, что мой крик поднимает новую волну на озере.
Девица, удивленно:
– Джонатан?!
Уэб:
– Джонатан?
Я:
– Просто УХОДИ!
Не могу на него смотреть. Я готов спрыгнуть с утеса, как та индейская принцесса, когда слышу:
– Эй, елки-метелки! Иисусе, как же здесь скользко!
Папа? Он лезет на утес. НЕТ!
– Что вы… – Это уже Хизер. – Вы что, с этим парнем…
– Эта мелкая скво к тебе пристает? – Огненный демон в красной кепке ужом извивается рядом. Ее брат Хэл.
– Что? – говорю я, дыша со свистом. – Нет. Я просто. Он просто…
– Я иду, детка! Кто не спрятался, я не виноват!
Папа. Уже ближе.
Я толкаю Уэба.
– УХОДИ!
Он смотрит на меня, ошеломленный, сломленный. Его взгляд разрывает мне сердце пополам.
– Не будь, – шепчет он. – Не будь таким, как они…
– Просто УЙДИ! Пожалуйста.
Он, пошатываясь, встает, бежит, исчезает среди деревьев.
Резким жестом вытираю глаза, пытаюсь восстановить дыхание, сердцебиение. Деревья валятся с корнем, скалы рассыпаются, звезды умирают, луна падает, падает, падает вместе с индейской принцессой.
– Вот-вот! Беги туда, где тебе место! – кричит вслед Хэл.
– Пожалуйста, не говорите папе, что я был здесь, – говорю им. – Пожалуйста!
Хизер морщит нос. Хэл ухмыляется.
– ПОЖАЛУЙСТА!
– Не могу ничего обещать, – отвечает она.
– Иисусе, да этот водопад – какое-то безумие! – кричит снизу папа. – Как вам удалось взобраться так быстро?
Он уже у вершины.
Бегу. Оскальзываюсь и скатываюсь по другой стороне горы. Путаюсь ногами в песке. Запрыгиваю на Стингреймобиль.
Мир сливается вокруг меня в акварельное пятно отвращения и стыда. «Лайт-Брайт» в небе выдернули из розетки. Тучи застят луну. Да и была ли она? Были ли звезды? Наверное, нет. Наверное, я их вообразил. Как и все остальное.
Бросаю Стингреймобиль на веранде. Бегу на второй этаж. С грохотом захлопываю дверь. Завывая, молюсь Зигги на Кресте. Молочу кулаками стены, даю себе пощечины, хочу избить себя до кровавого месива.
Ненавижу, что я есть.
Ненавижу, что я сделал.
Все то, что произошло на озере.
На том же самом месте. Где когда-то случилось ЭТО.
Когда Скотти подарил мне первый поцелуй.
10 июня 1973 года, воскресенье
Ни разу не пошевелился.
Не поел.
Не перестал плакать.
Растаял и растекся лужицей в ничто.
И даже этим быть недостоин.
Держу в руках Зигги на Кресте. Сжимая крепко-крепко. Молясь, чтобы стать кем-то другим. Не выходит.
Надеваю наушники, включаю проигрыватель на максимальную громкость, пытаюсь взорвать мысли ядерным зарядом. Не выходит.
Глаза Зигги в чулане не искрятся.
Мама не улыбается.
Даже собственный голос слышать нестерпимо.
Я болен.
Я сломан.
Не могу дождаться завтрашнего дня.
Я все исправлю. Раз и навсегда.
Другого пути нет.
Крест в моей руке ломается пополам.
11 июня 1973 года, понедельник
Все неудобно. Приходится сесть на этот дурацкий восточный ковер, который с тем же успехом мог бы быть занозистой доской. Потому что, если я еще раз услышу скрип кожаного дивана, сам позвоню медсестре Рэтчед[54]. Я и без этого на грани.
В кабинете доктора Эвелин так жарко, что краска сползает со стен. Плачет. Эта комната оплакивает меня. Потому что больше слез не осталось. Футболка так колет кожу, будто вшиты шипы. Я пытаюсь содрать ее с себя, вышвырнуть в окно. Пытаюсь содрать с себя шкуру, влезть в новую. Ничего не помогает. Ничего.
Кроме одного – моих процедур. Это единственная причина, по которой я вышел из комнаты, единственная причина, по которой я здесь. Если и они теперь не помогут, то не поможет ничего.
Скорчившись на полу, опустив голову между колен, я тру кисти рук друг о друга, как сухие деревяшки, словно собираюсь развести костер и сжечь себя дотла.
По крайней мере, есть надежда.
Вскакиваю, когда она входит.
– Как у нас сегодня дела, Джонатан? – Ее настроение сплошь солнечный свет и леденцы, и я разрываю его в клочья одним убийственным взглядом. – Что случилось?