– Ты знаешь, как я отношусь к этому дерьму, Джонатан.
– Знаю.
– Хочешь кончить так же, как твой никчемный дядя?!
– Нет! Я…
– Хочешь вывалять нашу семью в грязи, так?!
– Нет.
– Иисусе Христе, – вздыхает он. Качает головой. Поворачивается к двери, собираясь уйти. – Сейчас я не могу думать об этом. Я в «Блюзовую нотку». Заберешь меня.
И уходит.
Не могу сойти с места. Кулаки сжаты так сильно, что кожа кровоточит.
Прожигаю взглядом дверь… И швыряю две половинки креста о стену с такой силой, что их больше никто не сможет починить.
Подскакиваю с воплем.
Я тону?
Нет, просто весь в поту. Пота, конечно, целый океан, но все же…
Единственный источник света в комнате – очередной кто-то, дающий очередные показания в телевизоре.
Часы на каминной полке показывают 21:37.
Ладно, не могу смотреть это уотергейтское дерьмо. Пялиться в потолок и разговаривать с самим собой в дурацкий магнитофон тошно. Мама спит. Бабушка скучает. Старлы нет. Иду в «Блюзовую нотку». Знаю, еще слишком рано, но я давно не тусовался. Скотти не играет там в бильярд, поскольку все еще в Лагере Пещерного Человека. Приятно будет снова повидаться с Честером и… ага, может быть, там будет Альма, сможем поиграть в дартс и обменяться новостями… и мне просто позарез нужно убраться из этого проклятого дома.
К слову, говорят, свежий воздух для мозгов полезен. Кем бы ни были эти, которые «говорят». Хочу в их компанию. Хочу быть «ими», которые решают такие вещи, потому что, честно говоря, мне надоело играть по чужим правилам.
Выхожу на улицу, и будто кто-то набрасывает мне на голову уродливое клетчатое платье доктора Эвелин. Духотища. Не уверен, что это вообще можно называть воздухом. Пару раз затягиваюсь «питер-пол-и-мэри», прохожу пару кварталов, а моя пинкфлойдовская футболка мгновенно прилипает, так что невозможно понять, где заканчивается она и начинается кожа.
Добро пожаловать в бабушкины «паточные ночи».
Пугающе тихо. Неподвижно. Словно идешь по натюрморту. На лужайках валяются велосипеды. Никакого ветерка, способного захлопнуть полуоткрытые москитные двери. Кажется, я единственный остался в живых. А меня устраивает. Мне хватает и компании собственных мысленитей: Что доктор Эвелин сказала папе? Что я все это время притворялся? Что мне нужна еще тысяча сеансов? Или что меня необходимо отправить в дурдом, или в тюрьму, или во Вьетнам, хоть война и окончена?.. Стоп. Может, она сказала, что я поцеловал Уэба? Нет. Тогда реакция была бы не в пример хуже. Как ядерный взрыв. Но, проклятье, мне вообще не следовало рассказывать о той ночи на утесе… на нашем месте… может, она знает, что я неизлечим… А что с озером? Почему вечно все крутится вокруг этого дурацкого, гребаного озера? Что-то в нем есть. Что-то в озере…
Слабый шелест одних деревьев постепенно замирает. В тихом крещендо вступают другие. Вылупляются очередные цикады.
На фоне неба поблескивают светлячки. В детстве я их ловил. Бегал по двору вместе с бабушкой, чувствуя, как они трепещут под ладонями, сияя, точно маленькие сердечки инопланетян, и запихивал их в банку с крышкой, в которой насверлил дырочек.
Когда-то я это обожал. Тогда все было намного проще. Интересно, через десять лет я буду так же говорить о сегодняшнем дне?..
Поворачиваю за угол, в отдалении маячит неоновая вывеска. Главная улица, США. Все закрыто на ночь. Даже луна. Прячется где-то за облаками. Прекрасно.
«Блюзовая Нотка» мигает мерцающим желтым флуоресцентным светом. Прям не в бровь, а в глаз. Особенно учитывая, что я вот-вот войду в двери отцовской церкви.
Кэрол Кинг мурлычет из джукбокса[59]. «Will You Love Me Tomorrow». Ага, именно так. Это второй в рейтинге любимых альбомов Уэба – могло ли быть иначе. Зигги, спаси и помилуй! И НИКУДА ВЕДЬ НЕ ДЕНЕШЬСЯ.
Отец сидит на угловом барном табурете, сгорбившись, и дымится. С губ свисает сигарета. Он машет Честеру, которого, кажется, больше интересует что-то на ковре, чем папины разглагольствования. Оба переводят взгляд на телевизор, где продолжается «Уотергейт».
Какие-то парни играют в бильярд с Альмой, байкершей, моей подругой, которая, как и папа, практически живет в этом баре. Не вижу отсюда, кто с ней. Лампа, висящая над бильярдным столом, – единственный источник света в задней части бара.
– Привет, Честер, – здороваюсь с хозяином.
– Привет-привет, паренек, – ворчит он. Не потому, что злой, а потому, что ему сто одиннадцать лет. Хотите – верьте, хотите – нет. – Как поживаешь?
– Нормально.
– Что-то ты рановато, – говорит папа из угла.
– Мне было скучно. Ты не торопись.
– Бже… о бже… Чеслер… Как он пхож на маму… понмаешь?
Тот игнорирует.
– Как твои дела, паренек? Папка говорит, что со здоровьем не фонтан.
Честер – гибрид Крестного Отца и Кларенса[60], того самого ангела, который все еще пытается добыть крылья, – всегда одет в идеально отглаженную белую рубашку на пуговицах и черные брюки. Иногда приходится очень пристально вглядываться, чтобы рассмотреть на карте пересеченной местности, составленной из морщин, разбежавшихся по его лицу, хотя бы намек на улыбку, но все равно: Честер – одна сплошная клейкая масса доброты. Если ты ему симпатичен.
– Ага, все в порядке. Сделай мне двойной, – говорю я, хлопая по стойке ладонью.
– Сию минуту. – И начинает смешивать «Ширли Темпл»[61].
Машу рукой Альме, которая уже вешает мишень для дартса: будем играть. Хорошо. Она тоже неразговорчивая.
– Итак, сколько я тебе должен, друг мой? – окликает голос с другого конца стойки. Когда поворачиваюсь посмотреть, кому он принадлежит, сердце растекается по столешнице и оказывается прямо перед парнем, который играл в бильярд.
Первая мысль: Уэб.
Вторая мысль: нет, не Уэб. Опять шутки воображения. Но, боже, этот парень действительно похож на него, так что я не сильно обознался. И все же. Те же длинные черные волосы, та же белая футболка, но определенно старше и плотнее. И смотрит на меня. Улыбаясь.
– Еще сделать? – спрашивает его Честер.
– Спасибо. Два – моя норма. На сегодня закругляюсь, – отвечает двойник Уэба.
– Как скажешь, – говорит Честер.
Я улыбаюсь в ответ. Кажется. Надеюсь, мое лицо изобразило именно улыбку, и кто-то подобрал мою челюсть с пола.
– Клевая футболка, – говорит он.
Пытаюсь сказать «спасибо, «The Dark Side of the Moon» – один из моих любимых альбомов». А вместо этого не говорю ничего. Не могу. Рот заклинило. Боже.
– У меня такая же есть. Потрясный альбом, – добавил незнакомец.
СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ. Не-а. Вместо этого киваю, как бешеный бурундук. Он смеется. Честер возвращается с чеком.
– Еще раз спасибо, – произносит незнакомец, выкладывая на стойку пару баксов.
– На здоровье. Тебе здесь всегда рады, друг.
Парень снова смотрит на меня, кивает, дважды стучит по стойке костяшками и выходит в заднюю дверь.
Мне нужно сесть. Кажется, начались навязчивые видения. Это определенно нехорошо. Вот вообще ни разу.
Честер пускает ко мне по стойке «Ширли Темпл».
– Ты уверен, что у тебя все нормально, парень? Ты будто привидение увидал.
Не успеваю я ответить или спросить, кто это был, как гремит папин голос:
– ПРКЛЯТЫЙ ЖУЛИК! Я ж голсвал за него, Чеслер, думал, што он наш члавек! Покончил с этой клятой вьетнамской войной пару месяцев назад, ты знаешь, и… Чеслер! А ты за него голсвал?
Тот качает головой. Папа сидит оплывшей кучей на месте остаток вечера, пока я молча играю в дартс с Альмой. (Выигрываю со счетом 9:4.) Иногда умение говорить слишком переоценивают.
Когда Честер собирается закрываться, он взмахом руки подзывает меня, чтобы отодрать от стойки пустившего корни папу. Бог ты мой. Давненько я его таким пьяным не видел. Несомненно, дело во мне. В том, что сказала днем доктор Эвелин. Пытаюсь закинуть его руку себе на плечо, но она такая тяжелая, что чуть не сшибает меня с ног. Альма подскакивает, чтобы помочь. Они вдвоем с Честером вытаскивают его к машине через заднюю дверь и сгружают на пассажирское сиденье.
– У тебя адское терпение, малыш, – говорит Честер, когда я опускаю стекло пассажирской дверцы.
Он стоит под фонарем-электромухобойкой, единственным источником света на парковке. Каждые пару секунд тишину пронзает шипение.
– Знаешь, я мог бы… В смысле, если ты… – Честер почесывает затылок полотенцем. – Слушай, я вот чего говорю: у меня есть брат. Он здесь, в городе, копом служит. Из хороших. Которым действительно можно доверять…
Смотрим друг на друга.
– Он может помочь тебе, вот и все, что я говорю. Ты не обязан справляться с этим в одиночку, малыш. Он может помочь папе найти…
– Не волнуйся, Честер. Я понял.
– Ага, – опускает взгляд. – Просто, знаешь, если передумаешь… если тебе вообще что-нибудь понадобится…
– Спасибо.
– Ладно. – Он складывает руки на груди. Полотенце свисает спереди, точно белый флаг капитуляции. – Значит, до завтра?
– Ага, до завтра.
Моя жизнь.
Три правила доставки папы домой:
1) никаких разговоров,
2) никакой музыки,
3) ехать медленно.
Обычно он всю дорогу спит, и я – одинокий астронавт, ориентирующийся в космических полях, открываю новые звезды, защищаю Землю от инопланетных атак, ну вы понимаете. Что угодно, только бы сбежать отсюда.
Однако сегодня не выходит: он рыгает и зарывается в велюр кресла, как сердитый бородавочник. Приходится натянуть футболку на нос, чтобы прикрыться от кишечной вони, смешанной с перегаром, потому что на улице нет ни малейшего гребаного ветерка: воздух пахнет ржавчиной и тягуч, как ириска, – явный предвестник грозы.