– Вот, – говорит он. – Так намного лучше.
Тыкаюсь носом ему в шею, умащая шрам его потом. Руки запеленывают меня, и я закрываю глаза, слушая голос Кэрол Кинг.
– Твоя песня, – шепчу я.
– Да, приятель. Та самая песня. Та, которая звучала, когда моего отца… – Он умолкает, останавливается, и я пытаюсь поднять голову, но он лишь крепче сжимает меня в объятиях. – Я не забывал лицо того копа. Ни на миг. Ни разу. А потом увидел его в баре в городе. Пьяного до потери пульса. Он выполз наружу, чтобы отлить. Я шел за ним, пока мы не оказались в темном закоулке. И сам не понимаю, что произошло. – Его дыхание сбивается. – Следующее, что помню, – это как мой кулак врезался в его челюсть, и он упал на землю. А я прыгнул на него и молотил его рожу, словно это была дубинка, которой он избивал отца, и не успел оглянуться, как она превратилась в кровавое месиво. И он валялся, точно мертвый. Потом зашевелился, потянулся ко мне. И я побежал. И бежал всю дорогу до дома. И когда рассказал дедушке, мы сели в машину дяди Расселла и уехали. Потому что оба понимали: как только меня найдут, я – покойник. Вот приехали сюда. Чтобы спрятать меня.
Поднимаю голову.
– Поэтому я прятался, когда мы познакомились, – продолжает он. – Поэтому я прятался, и я, мать его, устал. Когда я с тобой, я больше не хочу прятаться, Джонатан. Я хочу остаться здесь… но… в общем, поэтому мы не можем пока вернуться домой. Ждем известий, что случилось с тем копом, ищет он меня или… – Уэб снова привлекает меня к себе. – Плевать на этих тупых мерзавцев с озера, чувак! Теперь понял?
Я киваю ему в грудь.
– Хорошо, – говорит он. – Хорошо… Твоя очередь…
Но я не отвечаю.
Мы покачиваемся и исчезаем в объятиях друг друга, и из колонок начинает звучать песня «So Far Away», и на какой-то миг во времени два одиноких астронавта, парящих в пространстве, наконец находят друг друга.
3 июля 1973 года, вторник
– Два дня еще – все, что у нас осталось, – говорит папа, стряхивая цунами пота со лба. На его лицо частично вернулись краски, но оно до сих пор напоминает черно-белый фильм. Ох, эта лихорадка, должно быть, знатно его потрепала. Единственный яркий штрих в его образе – оранжевая рубашка из искусственного шелка с парой пуговиц, выпирающих на животе.
– Угу, – говорю я.
Мы бродим по бесконечным рядам фейерверков в красно-желтом шатре, напоминающем шапито, установленном за пределами озерного района. Вообще, там их пускать запрещено, но кто обращает внимание на законы!
– После этого можно ехать домой.
– Ага. Типа, миссия выполнена.
– Думаешь, мы справились?
– Я не знаю. А ты?
– Тоже не знаю. – Снимает очки, вытирает глаза. – Черт, ну и жарища сегодня. Тебе разве не жарко? – Я пожимаю плечами. Он кладет в корзинку картонный цилиндр – буквально размером с мою голову. – Ты ощущаешь какие-нибудь изменения в себе с тех пор, как мы приехали?
– О да, – отвечаю. Пожалуй, это главное преуменьшение семидесятых, но… ладно.
– Что ж, хорошо, сынок… хорошо. – Отец сверкает своей роберт-редфордовской улыбкой. Давненько я ее не видел. Может, в чем-то доктор Эвелин и права…
– Вот эти классные, – говорю. – Мои любимые.
Кидаю в корзинку три коробки черных – тех, которые поджигаешь, и они начинают ползать, превращаясь в змей из пены.
– Возьми еще, если нравятся, – говорит он. И я беру. Папа находит стол с бутылками-ракетами и сгребает все до единой. – Как я понял, идея с Тэмми была не такая уж хорошая …
– Эм-м, дай-ка подумать… Нет!
Он смеется – по-настоящему!
– Да, я уж наслышан, она та еще штучка, – начинает кашлять, бьет себя в грудь. – Не такая… как моя Хизер… черт, этот кашель…
– Точно не такая, – соглашаюсь я. – Ты нормально себя чувствуешь?
Он отмахивается и кидает в корзинку двадцать упаковок «черных котов». Задумывается ненадолго и добавляет еще горсть. Выбирает коробку бенгальских огней.
– В детстве… тебе они нравились…
– Ага. Я любил рисовать ими в воздухе.
– Как и мама…
Стоим в молчании. Он вертит в руках коробку. У него что, руки дрожат? Я не смотрю ему в глаза, все еще под впечатлением от улыбки, словно у нас настоящий день отцовско-сыновьих уз. Он бросает коробку в корзинку и берет еще пару. Идем дальше.
– Ты выглядишь счастливее, сынок.
Правда? Так вот как оно ощущается, счастье. Я не переставая думаю о том, как мы целовались, танцевали, как он смотрел на меня, когда говорил, что нужно бороться за это изо всех сил…
– Хорошо здесь, да? – спрашивает папа, возвращая меня в шатер.
– Ну… да…
– Слушай, я знаю, что не лучший отец на свете. Черт, я даже не самый приятный человек в общении! Но… Ну… понимаешь… черт, да не знаю я! – Голос дрожит. Что происходит?
Он бросает к остальной добыче несколько римских свечей и еще один цилиндр размером с Миссури, потом достает из кармана пачку «Кэмела».
– Э-э, пап, наверно, не стоит здесь курить.
– Это почему?
– Потому что мы буквально находимся в шатре, полном взрывчатки!
– А, верно… на, держи, – сует корзинку мне в руки. – Наполни ее доверху.
И уходит к самой дальней границе шатра, расхаживая там взад-вперед, то и дело запуская руки в волосы. Что-то явно не так.
Я сную по рядам, кидая в корзинку фейерверки: для себя – все, что кажется самым искристым, а для папы – что пострашнее. Набиваю еще две корзинки – снова блуждаю в своих спутанных мысленитях о танце с Уэбом, о том, действительно ли то были «пустые угрозы», и о том, как снова улизнуть, чтобы увидеться с ним… и даже не замечаю небольшую кучку людей, которые собрались вокруг отца, пока не раздается чей-то крик.
Роняю корзинку и бегу, проталкиваясь сквозь мешанину локтей и животов, – и обнаруживаю, что его снова сотрясает апокалиптический громовой кашель.
– Может, врача вызвать? – спрашивает кто-то.
– Это его сын, что ли? – подает голос какая-то женщина.
Я падаю на колени рядом, но он меня отталкивает.
– Все в порядке! – выкашливает папа. – Оставь… в покое!
Медленно встает, пошатываясь бредет к сетчатому ограждению, хватается за него, пытаясь удержать равновесие. Сетка прогибается, и он с размаху шлепается на землю, запутываясь в паутине оранжевого пластика и захлебываясь очередным приступом. Иисусе!
Вскрикивает та же женщина.
– Кто-нибудь, вызовите врача! – вопит мужчина, уже другой.
Женщина пускается было бежать к шатру, но отец исхитряется между барахтаньем в сетке и спазмами в груди крикнуть:
– СТОП!
Мы застываем. Смотрим, как он лежит на земле, точно разбитая колымага, постепенно восстанавливая дыхание. Тяжело дышит. Багровый цвет лица и глаз постепенно бледнеет, превращаясь в насыщенный розовый. Он тянет ко мне руку. С помощью пузатого добровольца я поднимаю его на ноги.
– Вы уверены, что все в порядке, мистер? – спрашивает мой помощник, крепко удерживая папу за вторую руку.
Тот кивает, рассеянно машет.
– Хорошо, все хорошо, – говорит он. Пару раз глубоко вдыхает, пару раз так же глубоко, надсадно кашляет. – Вот проклятье… Никак не мог… перевести дух… извините… ребята!
– Нужно вызвать врача или?..
– Нет, нет… все нормально, – сопротивляется папа, освобождая руку. – Приятель, мне просто нужно… бросать это дело, – хлопает по сигаретной пачке в кармане и натужно смеется. – Спасибо всем. Еще раз извините… Я в порядке, честно. Идем, сынок.
Мы проталкиваемся сквозь толпу.
– Пап, серьезно, как ты?
– Ничего-ничего. Как… черт возьми, как стыдно! Отведи меня… к машине.
Усаживаю его на пассажирское сиденье.
– Ты фейерверки взял? – сипит отец.
– Ой! Нет. Нам же ехать надо…
– Нет уж. Вот, держи, – шарит в кармане, протягивает скомканную двадцатку. – Иди, оплати. И скажи тому парню… пусть сдачу оставит себе… чтобы… починить ограждение.
Папа наклоняется вперед, упираясь одной рукой в приборную панель, другой держась за дверцу, снова пытается восстановить дыхание.
Я протягиваю ему «питер-пол-и-мэри».
– Попробуй, – говорю. – Может, поможет.
Он машет рукой.
Когда пару минут спустя я возвращаюсь с набитой доверху коробкой, отец сидит прямо, с закрытыми глазами. Грудь раздувается, точно воздушный шар с горячим воздухом.
– Вези в магазин, – командует он, когда сажусь в машину.
– Может, лучше поехать домой, показать тебя…
– Вези, сказал!
Повинуюсь.
По дороге отец оглашает список вещей, которые обещал Хизер купить для большого свиного жаркого в честь Четвертого июля. Проклятье! Я совсем забыл.
Начинаю продумывать способ пробраться на другую сторону озера…
Когда возвращаемся, никого нет.
– Мне нужно временно исчезнуть, – говорит папа, когда забираемся в трейлер. – А ты сидишь и не высовываешься, слышишь меня?
– Ладно.
Он выхлебывает почти целую бутылку сиропа от кашля, точно пиво, прямо из горла, и через считаные минуты отрубается.
Да, пап, сочувствую. Беру бутылку и делаю пару глотков, чтобы тоже забыться.
Иногда исчезнуть из собственного тела, из самого себя – единственный выход.
Ощущение – будто голова застряла в аквариуме. Вроде того, который я надевал, когда мы с тетей Луной праздновали высадку на Луну.
Который час? Без понятия. Четверть чего-то ночи, где-то так. Наверное, во сне я провалился в черную дыру: никаких сновидений, черным-черно внутри и снаружи и тихо, как в гробу. Не считая цикад. Сегодня они какие-то особенно голосистые.
Выглядываю из-за занавески. В трейлере Хизер ни огонька. Ржавый «Жук» так и стоит на подъездной дорожке, но папиного «Кадиллака» нет. Может, отправились ужинать в «Ди-Кью». Он спрашивал меня, пойду ли я с ними? Пытался разбудить? Не то чтобы я хотел, понятное дело, но если и да, я этого не помню.
Пару раз хлопаю себя по щекам, пытаясь поскорее вернуться в реальность…
– Что ж ты так сурово-то с собой…