– Не поймают. Их и ураганом не разбудишь. Кроме того, они уже знают про меня и не…
Я даже сажусь на постели.
– Знают?!
– Ага…
– Когда ты им сказал? Как они узнали?
– В прошлом году. Первый парень, с которым я целовался… кончилось это нехорошо. Я прибежал домой в таком гневе, что пробил кулаком пару дыр в стене.
– О…
– И тогда рассказал. Все. Наверное, они с самого начала все про меня знали. С их точки зрения, это хорошо…
– Хорошо?!
– Давай просто полежим и…
– Как это может быть хорошо, Уэб? Расскажи мне. Пожалуйста.
Он вздыхает, запускает пальцы в мои волосы.
– Не знаю, наверное, когда-то мой народ почитал людей вроде меня. Очень давно, целую вечность назад. Люди думали, что мы обладаем особыми целительскими способностями или чем-то в этом роде… вроде как в каждом из нас пляшут сразу два духа – мужской и женский…
– Серьезно?
– Они считают это особым даром.
– Даром?
– Ага… Иди сюда, ложись обратно. – Он обвивает руками мою талию; я приникаю к нему, игнорируя жжение.
Дар? В моем мире это всегда было проклятием. Проклятием, которое невозможно снять. Единственным моментом, когда я увидел слова «гей» и «хорошо» вместе, был снимок в журнале «Interview», который подарила Старла в тот день, когда сказала, что уезжает. Но я никогда не думал, что это на самом деле возможно. Не в нашем мире…
Может, это… в смысле, я знаю, что неизлечим, но может быть… это… хорошо…
Мы лежим и смотрим в потолок. Наши мысленити взлетают к небесам, всасываясь в пятно от воды на потолке, которое напоминает черную дыру. Может, это вход в иное время, в параллельную вселенную… Потому что быть с ним здесь, в его объятиях… это…
– Хочешь, расскажу историю? – шепчет он.
– А разве ты не устал?
– Ты шутишь, приятель? Уснуть здесь, с тобой, вот так? Нет шансов!
Я прижимаюсь к его груди. Лежим, соприкасаясь лбами, улыбаясь, и на какой-то миг я чувствую, что настолько счастлив, словно мы только что открыли новую планету.
– Тогда ладно. Расскажи.
– Это хорошая история. Думаю, тебе понравится.
Он стирает со лба испарину, и я, не думая, беру его руку и вытираю ее о свою щеку. Понятия не имею, почему я это делаю, но он, кажется, не обращает внимания.
– Жил да был на свете гневливый мальчик, и приснился ему сон, где он плавал в озере, имевшем форму разорванного сердца, глядя на звезды. И звезды начали падать с неба. – Уэб медленно проводит пальцами по моим щекам. – Оказавшись на земле, они превращались в белых пауков, которые принялись водить вокруг мальчика хороводы. – Его пальцы легонько щекочут шею, руки, грудь. – И, танцуя, плели паутину – пока мальчик не оказался с ног до головы в коконе, как в ловушке. Он звал на помощь, но никто не приходил. Пока… – С тихим «пуфф» Уэб резко растопыривает пальцы над моим лицом. – Пока с неба не упала еще одна звезда и не превратилась в другого мальчика, раскрашенного цветными полосами, который улыбнулся и сказал: «Я пришел». Потом вытащил опутанного коконом на берег и стал осторожно разматывать нить за нитью. – Делает вид, что вытягивает мысленити из моего лба и пускает их по ветру. – Когда он стал бросать эти нити в воду, те начали латать разорванное озеро, сшивая его стежок за стежком, пока последняя нить, освободившая мальчика, не была брошена в воду. Она восстановила разорванное сердце до конца. Навсегда.
Его ладонь опускается мне на грудь.
Не шевелимся.
– Это конец истории? – спрашиваю я.
– Нет. Только начало…
– Уэб?
– Да?
– Поцелуй меня.
Его губы падают в мои, и – БАДАМ – из нас вырывается вспышка яркого белого света, настолько яркого, что я слепну навсегда. И мы сплетаемся в одно целое…
Он ласкает мои щеки, покрывает быстрыми поцелуями ресницы, а когда добирается до лба, останавливается.
– Все хорошо, – шепчу я, подрагивая.
Целует мой шрам. Я дергаюсь, но он успокаивает жжение. Пожалуйста, давай никогда не возвращаться, думаю я. Это моя единственная мысль. Уэб улыбается, слизывает слезу, выкатившуюся из моего глаза, закрывает его поцелуем.
– Пожалуйста… сними… – шепчу ему на ухо.
Он сбрасывает простыню с постели, снимает майку. Слезы жгут щеки. Я провожу ладонью по его груди, глядя, как его глаза закрываются, губы раскрываются. Слышу тихий стон.
Задерживаю дыхание.
– Можно снять с тебя?.. – шепчет он.
– Да.
Осторожно стягивает с меня футболку, обращаясь с моим телом, как с самой дорогой и идеальной виниловой пластинкой. И тонет во мне…
Его пальцы рисуют звездную карту на моей груди, останавливаясь на талии.
Я киваю.
Его рука проскальзывает под мои бóксеры. Высоковольтный разряд прошивает меня. Вскрикиваю ему в ладонь.
– Тссс. Ты нормально? – шепчет он.
Снова киваю.
– Уверен?
– Да. Не останавливайся. Пожалуйста.
Потому что я хочу разделаться с этим раз и навсегда.
Он покрывает поцелуями мою талию. Я дрожу. Слезы льются из глаз, но теперь я хотя бы чувствую их. Не так, как во время лечения. Он стягивает шорты, прижимаясь ко мне каждой мышцей и нервом, пока мы не оказываемся сшиты в одно целое. Я не дергаюсь, не моргаю. Его лицо начинает рябить, точно на слайд-проекторе, но продолжаю держаться, сражаясь с высоковольтными проводами, хлещущими по нервам, пока…
…снова не начинаю чувствовать себя собой.
И чиню в себе то, что все это время было сломано…
Мне больше не нужно представлять, как я прячусь на Луне или переживаю космическое приключение среди звезд. Вот он, тот мир, в котором я хочу жить. Прямо здесь. С ним.
Потому что впервые в жизни здесь, в руках Уэба, я чувствую себя свободным.
4 июля 1973 года, среда
Тру глаза, моргаю, балансируя между сном и бодрствованием. Сердце – стабильный, тихий, пульсирующий покой. Вот, значит, как это ощущается…
Утреннее солнце заглядывает в щели между досками на окнах. В лучах плавают пылинки. Мы в безопасности. Пока.
Вот только никакого «мы» нет. Откидываю руку, обшариваю подушку, на которой нет Уэба. Где же он?
Закрываю глаза, напрягаю слух, чтобы услышать… хоть что-нибудь.
Из-за дома доносится приглушенный разговор. Не понимаю, кто это. Может, Уэб с семейством, может, Хэл с хиллбилли, может, офицер Эндрюс и национальная гвардия, прибывшие забрать меня.
Натягиваю свои шорты и его майку, которая мне велика, – поскольку своей нигде не вижу – и пытаюсь что-нибудь рассмотреть сквозь щель между досками на окне. Никакого движения ни на пляже, ни на другой стороне озера. Папин «Кадиллак» вернулся на место, хотя занавески в трейлерах задернуты. Все неподвижно. Даже вода.
Папа уже знает? Он вообще понимает, что меня нет?
Подхожу к дверному проему. Деревянные половицы скрипят под моими шагами. Ох, настоящая сцена из фильма ужасов. Высовываю голову из-за полотнища, заменяющего дверь.
– Доброе утро…
Никого нет.
Как странно быть одному в чужом доме. Словно ты – настоящий космический захватчик. Скрипя при каждом шаге, иду к москитной двери. Вставленная в рамку моментальная фотография на каминной полке блестит на свету. Раньше я ее не замечал. Уэб. Стоит между двумя пожилыми мужчинами, все трое – в белых майках и голубых джинсах. Белая деревянная церковь в отдалении, на склоне горы. Внизу подпись: «ДОМ». Уэб выглядит насупленным, даже разгневанным. Как тогда, когда мы впервые встретились. Призрак его собственной истории, сказала бы Старла.
Приглушенный смех нарушает мой транс. Бросаю взгляд во двор сквозь москитную дверь.
Уэб сидит неподвижно, уставившись в маленький костерок, в моей футболке! На нем она смотрится смешно, потому что короткие рукава едва прикрывают плечи, а низ заканчивается чуть выше талии. Вот глупыш! И все равно… К его родственникам присоединилась еще одна семейная пара, и все сидят кружком у костра, прихлебывая что-то из исходящих паром кружек.
Когда открываю дверь, все смотрят на меня. О боже. Машу рукой и спускаюсь по лестнице, будто только что завоевал премию «Мистер Инопланетянин». Да, я такой: вломился в их дом прошлой ночью, затопил его годовым запасом слез, потом скрылся в комнате младшенького, СПАЛ ГОЛЫМ С ИХ МЛАДШЕНЬКИМ! Они знают? Слышали? Уэб говорил, что их и ураганом не разбудишь, но не знаю, не знаю… Зигги, помилуй. Мне некуда бежать, иначе я бы точно сбежал.
Уэб похлопывает по бревну рядом. Костер потрескивает: больше никаких звуков не слышно.
– Доброе утро, – шепчет мне на ухо.
Мы смотрим друг другу в глаза, совершаем краткое плавание по мысленным поцелуям, и я поворачиваюсь к костру. Легкий утренний бриз означает только одно: будет жарко, как в преисподней, слишком жарко, чтобы дышать.
Кстати, об этом: кажется, никто не дышал и не двигался с тех пор, как я сел на бревно.
– Кофе? – спрашивает дедушка Уэба. У него на руке толстая кожаная перчатка, и он наливает напиток из кубинской кофеварки, кипящей над костром.
– Спасибо, – говорю я и делаю глоток.
– Джонатан, у тебя все нормально?
– Да. Я не хотел… извините за вчерашнее… Иногда Уэб – единственный, с кем я могу поговорить…
– Мы просто хотим, чтобы тебе ничего не грозило, – кивает он.
– Мне и не грозит. – Поворачиваюсь к Уэбу, который улыбается: зеркальное отражение фотографии на каминной полке. Надеюсь, во имя Зигги на Кресте, таким он останется навсегда.
– Ладно, тогда оставайтесь тут, парни, – добавляет дедушка, поднимаясь и собирая вещи. Остальные следуют его примеру.
– Что? Нет! На самом деле это мне надо идти. Я пойду…
– Нет. Ты остаешься здесь. – Он наполовину поднялся по лестнице и обернулся. – Ах да, если снова остаешься на ночь, то спишь в большой комнате. Все понял?
Уэб хмыкает. Мое лицо вспыхивает и, наверное, цветом сравнивается с костром.
– Да, сэр, – отвечаю я.
Все уходят.
Я толкаю Уэба в плечо.